- Будут теперь баб наших фоловать! - мрачно сказал Витек и сплюнул через губу. За солдатами я ничего такого не замечал. А вот после строителей сахарного завода из ближнего зарубежья, только на нашей улице родилось два болгарчонка. Поэтому уточнил: - С чего это ты взял? - Старший брат говорил. Это было так уморительно, что я засмеялся. Мой корефан снова обиделся и нырнул под ближайшую сцепку. Я не стал его догонять - надоел! - и отправился прямиком на смолу. По пути почему-то вспомнилось, как годика через два с половиной, Петька Григорьев дембельнется из армии. Витьку, к тому времени, пошарят из школы. Он уедет в Ростов учиться на слесаря. Я перейду в новую школу, влюблюсь в Алку Сазонову - губастую девочку с кукольными глазами Мальвины, начну покуривать, чтобы казаться мужественным, и конкретно съеду на трояки. У меня появится новый друг - Сашка Жохарь из моего нового класса. Мы сойдемся на почве футбола, гитары и моей неразделенной любви. Сашка, как оказалось, тоже по Сазонихе сох, но отказался от притязаний. Ведь дружба превыше всего. У Жохаря было две взрослых сестры. Старшей, кстати, и выпало стать матерью одного из уличных болгарчат - косоглазого Витьки, смышленого и шустрого пацана. Сашкину мать он называл бабушкой, а отца почему-то папой. Средняя Танька училась в десятом классе, но у нее уже был конкретный, самостоятельный ухажер, тракторист из соседней станицы по имени Гай. Он приезжал к ней по субботам, чтобы вместе сходить в кино, а потом сидеть до полуночи в тесной времянке, целоваться и строить планы на будущую совместную жизнь. Как он потом добрался домой, этого я не знаю, но рисковал. Чужаков, охочих до местных баб, в нашем городе отлавливали и били. В этом плане, Гаю вдвойне повезло. Мы с Сашкой входили в силу, обрастали авторитетом. Во всяком случае, на нашем краю Пяту и Жоха знали. Поэтому, в знак благодарности, а может, и в счет будущих услуг, Танькин ухажер подсуетил нам гитару: дамскую, обшарпанную, без третьей струны, но с довольно приличным звуком. Это было поистине царским подарком. Гитара в то время была в большом дефиците. Проще было найти "Жигули" в свободной продаже. Ко времени Петькиного дембеля, мы умудрились освоить целых четыре песни, и теперь подбирали пятую - хит сезона "Червону руту". Слов, понятное дело, не знали, просто "лялякали". Гитара была у Сашки в руках, он подбирал аккорд под фразу "я без тэбэ вси дни", и в это время на улице появился Петро. Был он в солдатской форме нового образца, но каким-то маленьким и невзрачным, по сравнению с тем верзилой, каким уходил в армию. Я его и угадал только по голосу. - Здоров, пацаны! - произнес он своим Шаляпинским басом, вот, дембельнулся! Был разгар бабьего лета. Жаркий день постепенно клонился к вечеру. В тени белолистого тополя, где стояла наша скамейка, солнце не слепило глаза. Петька нашел свободные уши и начал рассказывать о "тяготах и лишениях", обдавая нас сложным запахом самогона, потного тела и одеколона "Шипр". В его изложении, служба в ГСВГ - дело веселое и вовсе не обременительное. Самое сложное, это прорваться в Союз, и купить на продажу часы "ракушка". Они в ГДР всегда нарасхват. На вырученные деньги Петька целыми днями сидел в "гаштэте" и пил заграничный шнапс. Иногда возвращался в казарму, чтобы как следует выспаться, но чаще нырял в альков какой-нибудь Эльзы и трахался с ней до утра. - У них там это мероприятие, как нашей Маруське губы накрасить, - рассказывал дембель. - Есть даже такой праздник, когда молодая немка, если ей больше шестнадцати лет, обязана дать первому встречному. Если целка - вроде как порченая. Поэтому я ни на ком и не женился... Про "трахался до утра" мы попросили рассказать поподробнее. Дело темное, непонятное, пугающее. Трындеть - не мешки ворочать. И Петро, с новыми силами, взялся за повествование, но... не хватало фантазии. Дальше "тряпочки под подушкой" дело почему-то не шло. Почувствовав, что плывет, он все-таки изловчился, и вышел из неловкого положения: - В общем, так, пацаны, чего уж там мелочиться! Вечером, как стемнеет, приходите ко мне домой, и вместе рванем на блятки! Не знаю, как Сашка, а я Петьку Григорьева зауважал. К таинственному походу "на блятки" мы собирались, как на Северный Полюс. Долго думали и решали, брать нам с собой гитару, или не брать? С одной стороны лишней не будет, а с другой... другие же как-то обходятся без песен и серенад? Особенно убивало отсутствие плавок. Нам почему-то казалось, что в семейных трусах много не наблядуешь. Время шло. Солнце садилось. В душе моей нарастало смятение. - Может, ну его нафиг, как-нибудь в другой раз? - я схватился за эту фразу, как за спасательный круг. Сашка сплюнул, посмотрел на меня с презрением, и вынес свой приговор: - Опозоримся - так опозоримся! Надо ж когда-нибудь начинать? В следующий раз будем умнее. Петька нас почему-то не ждал. Семья Григорьевых ужинала во дворе. Бутылочка шла по кругу. После долгого, собачьего лая, из калитки выглянула раскрасневшаяся Танька. На просьбу позвать старшего брата, попросила с полчасика подождать, он, мол, еще "не поел". Чтоб не смущать хозяйского пса, мы отступили к дому напротив, присели на бревнышко. - Не будет тут ничего, - мрачно сказал Сашка. - Только мы все равно не уйдем. Посмотрим, как он будет выкручиваться. Стрелки часов приближались к восьми. Это был крайний срок, до которого меня отпускали гулять. Опять попадет! А что делать? Не бросать же товарища одного? Наконец, лязгнул засов. На фоне открывшегося проема, проявилась Петькина тень. - Ну, кто там еще? - мрачно спросил он, всматриваясь в темноту, - а ну, выходи на свет! Я думал, он нас не узнает, ан нет! Не только узнал, но и вспомнил, зачем мы сюда пришли. - Сейчас, пацаны, айн момент. Он вышел в спортивных штанах, белой гражданской майке и вьетнамках на босу ногу. В опущенной левой руке, на излете, как противотанковую гранату, держал бутылку, закрытую кукурузным початком. Мы смотрели, и мотали на ус. - К Балерыне пойдем, - пояснил старший товарищ. - Она нас уже ждет? - робко спросил я. Петро посмотрел на меня, как на существо неразумное, но все-таки пояснил: - Это такая шаболда, что всем дает. Блятки были недалеко. Через пару кварталов, наставник остановился и приступил к дальнейшему инструктажу: - Подождите меня здесь. Чуть что, позову. Это "чуть что" мне сразу же не понравилось. Мы послушно присели на траву у кювета, а дембель свернул направо и скрылся в ночи. Где-то недалеко затрещали кусты, загомонили окрестные псы. Дабы не пропустить что-нибудь важное, мы подобрались ближе. Ломая ветки сирени, Петро топтался под окнами невзрачной хатенки и бросал комочки земли в закрытые ставни. Никто почему-то не выходил. Внутри было темно. Сквозь щели не пробивалось ни единой полоски света. - Мне почему-то кажется, что там никого нет, - с ехидцей шепнул Жохарь, подтверждая мои подозрения. Время шло, а Петька все блядовал. Наконец, это дело и ему надоело. Он разломал скамейку, стоявшую у калитки, матюкнулся и зашагал прочь, не забыв прихватить бутылку. Проходя мимо места, на котором, согласно инструкции, должны были сидеть мы, нарочито громко заговорил: - Вот сучка! Все бы она выделывалась, все бы хвостом крутила! Некогда ей, нет настроения. Да пошла ты! Ага, размечталась, женился бы я на тебе! В сторожку я даже не заходил. И так было видно, что людям не до меня. Смоловозки сновали туда-сюда. Город ширился, обрастал новостройками, и всем нужен был наш гудрон. Дядя Вася отпускал длиннющую очередь, а Петро сегодня отвечал за разгрузку. К открытым резервуарам подогнали целых четыре вагонных секции. Наверное, они были с подогревом: смола из них шла самотеком и дымящимися языками разливалась по гладкой поверхности, хороня под собой трупы домашних и диких птиц. Это было, пожалуй, единственное неудобство от такого соседства. На солнце, во время летней жары, поверхность резервуаров очень напоминала пруды с чистой водой. Гуси и голуби залетали сюда стаями. Поэтому поговорка "увяз коготок - всей птичке пропасть", здесь, на смоле, обретала конкретный, безжалостный смысл. Зато зимой в этих коробках мы играли в хоккей - гоняли плоский булыжник самодельными клюшками, вырезанными из вербы. Коньков, на нашей улице, кроме меня, ни у кого не было. Но они почему-то не ездили по смоле. Да и кататься я не умел. Меня увезли с Камчатки, когда я только-только научился на них стоять. Запарка была конкретной. Никто из мужиков со мной даже не поздоровался. Да я был на них за это и не в обиде. Наоборот. Уходя в школу, я даже в мечтах не надеялся еще раз взглянуть на них, на весь этот мир, наивный, родной и уютный. Даже солнце сегодня светило под стать моему настроению, и ничто не могло его омрачить. - Ну, вот он, герой! - торжественно вымолвил дед, когда я открыл калитку. Наверное, где-то нашкодил. Продолжения не последовало, от души отлегло. Обернувшись, я, прежде всего, увидел незнакомого моложавого мужика. Поднимаясь со стула, он затушил сигарету с фильтром и шагнул мне навстречу. - Спасибо тебе, парень, - вымолвил этот мужик дрогнувшим голосом, - ты мне дочку вернул. Фигасе, сюрпризы! В ожидании разъяснений, я завертел головой. Дед сидел на низкой скамейке и невозмутимо курил. - Это Валерий Иванович, отец Вали Филоновой, - пояснила мне бабушка. Она стояла в дверях, в белом нарядном платочке и без своего вечного фартука. - Ну, накурились? Милости просим в хату. Не находя других слов, Валькин отец продолжал трясти меня за руку. Заклинило мужика. Наверно, поддал, расчувствовался. Чтобы разрядить обстановку, я прикинулся вещмешком и произнес, глядя на него снизу вверх: - Я не причем. Это она сама меня в щеку поцеловала. - Ну, милый мой Гандрюшка, - заполнил паузу дед, - тогда засылай сватов! Так вышло, что первым не выдержал я. Потом засмеялись все остальные. А громче всех хохотал Валькин отец, даже стонал и всхлипывал. Как я и предполагал, без застолья не обошлось. Дожидаясь меня, взрослые порешили, принесенную гостем, бутылку "Шампанского", и теперь скоротали дедов графин. На столе меня дожидалась коробка с тортом и полная ваза конфет "Мишка косолапый". Наблядовал. Эти конфеты я очень любил. Верней, не сами конфеты, а фантик с картиной "Утро в сосновом лесу". Ковер с такой репродукцией висел над моей детской кроватью, когда я еще был маленьким и жил на Камчатке. К праздничному столу меня, естественно, не позвали. Нечего детям смотреть, как взрослые выпивают. Поэтому я обедал на кухне, бабушка суетилась между двумя столами, а дед терпеливо слушал, скольких седых волос стоили отцу с матерью Валькины закидоны. - Месяц назад, веревку у нее отобрал, - рассказывал Валерий Иванович. - Вернулась из школы, плачет: "Он меня Бастиндой назвал!" Ага, - думал я, поглощая бабушкин борщ, - значит, дело тут не в одном артистизме. Походу, бабка Филониха крепко в кого-то врюхалась. Слабовато я поднажал. Надо будет еще. - Теперь, - продолжал Валькин отец, - совершенно другое дело! Ты не поверишь, Степан Александрович, но я ошалел, когда моя Люха стала выворачивать гардероб и подбирать себе нарядное платье. Терпеть этого раньше не мог, а пятницу аж прослезился. Повеселела, поет, матери помогает, разве это не чудо? Сложив лодочками ладошки, и бессильно уронив их на колени, бабушка чинно сидела за гостевым столом. Она обладает каким-то внутренним тактом. Когда человек изливает душу, рассказывает что-то важное для себя, она никогда его не прервет, ни словом, ни жестом. Никем не замеченный, я вылез из-за стола и слинял в огород. Гость в доме это, конечно, к добру, но как-то не во время. Конфеты тоже не будут лишними, но разве для этого я приглашал Вальку в кино? Теперь получается, типа того, что обязан. Сочинить ей, что ли, стишок?