— Был он… был… был дедушка! Бельчонок вопил тоненьким голоском и в такт стучал ложкой по столу. Эдмунд заметил, как Ведьмарка прикусила губу; тонкая струйка крови побежала по белому подбородку. Колдунья подняла свой жезл. — Не надо! Не надо! Пожалуйста, не делайте этого! — закричал Эдмунд. Он еще кричал, когда колдунья взмахнула жезлом, и вся веселая компания окаменела — вокруг каменного стола перед каменными тарелками с каменным сливовым пудингом сидели каменные изваяния, и одно из них так и не успело донести свою вилку до рта. — А вот это тебе, — усевшись в сани, королева отвесила Эдмунду оглушительную пощечину. — Впредь будешь знать, как заступаться за предателей и лазутчиков. Эй, поехали! Именно тут впервые Эдмунд почувствовал жалость — не к себе, а к другим, — страшно было подумать, что каменные фигурки так и будут сидеть днем и ночью год за годом, покуда не порастут мхом, покуда их не разрушит время. И снова мчались сани. Но Эдмунд заметил, что снег, летящий из-под оленьих копыт, стал как будто мокрее вчерашнего. И еще он заметил, что стало как будто теплее. И как будто — туманнее. Так оно и было: с каждой минутой туман сгущался, а в воздухе теплело. И сани уже не летели, как прежде. Сперва мальчик решил, что притомилась оленья упряжка, но скоро понял, в чем тут дело. Сани дергались, шли юзом и содрогались, как будто натыкались на камни. Гном охаживал кнутом несчастных оленей, но те тащились все медленнее и медленнее. И еще: со всех сторон доносились какие-то необычные звуки, но за скрежетом полозьев, скрипом саней и криками гнома, погонявшего упряжку, Эдмунд не мог разобрать, что же это такое. Вдруг сани встали, и — ни с места. И на мгновение наступила тишина. Теперь Эдмунд расслышал: странный милый лепет и говор, и все же не вовсе странный, поскольку уже знакомый, — только бы вспомнить, где он мог это слышать! И тут же вспомнил: так разговаривает вода! Со всех сторон до него долетали голоса ручьев, незримых за туманом, — журчанье, бульканье, плеск и даже (откуда-то издалека) рев. Стало ясно, что морозам пришел конец, и сердце дрогнуло у Эдмунда в груди (хотя сам он едва ли мог бы сказать отчего). И совсем рядом — кап, кап, кап — стаивал с вето! снег. А вот из тумана вылезла ель вся в снегу, но тут же с одной из ее лап сорвался целый пласт мокрого снега, и Эдмунд впервые увидел в Нарнии зеленую ветку. Однако недолго сидел он, смотрел и слушал. Колдуны вскричала: — Что ты расселся, болван! Иди помогай! Что было делать Эдмунду? Только повиноваться. Он вы лез из саней в снег — то был уже не снег, а мокрое месиво, — и стал вместе с гномом вытаскивать сани из проталины, которую они въехали. Насилу вытащили, и гном, нещадно нахлестывая оленей, заставил упряжку тронуться с мест. А сна уже таял по-настоящему, и куда ни глянь, в снегу и а прогалинах зазеленела травка. Проживи вы среди вечного снега столько же, сколько Эдмунд, — а Эдмунду казалось, прошла целая вечность, — тогда бы вы поняли, каково ему было увидеть зелень. Сани снова встали. — Дальше ехать нет смысла, ваше величество, — сказал гном. — В такую ростепель на санях далеко не уедешь. — Стало быть, пойдем пешком, — ответила Ведьмарка. — Пешим ходом мы их и вовсе не догоним, — проворчал гном. — Слишком они нас опередили. — Ты кто, советник мой или раб?! — прикрикнула на него колдунья. — Делай, что я велю. Свяжи-ка человеческому выродку руки за спиной да держи его на веревке. Да кнут возьми Да выпряги оленей — они сами найдут дорогу домой. Гном сделал, как было велено, и вот уже Эдмунд бежит впереди, а его понукают, а руки у него связаны за спиной, а ноги оскальзываются то на талом снегу, то в грязи, то на мок рой траве. Гном кричит на него, а иной раз и кнутом ожжет. Колдунья идет вслед за гномом, повторяя одно и то же: — Скорей! Скорей! Они шли, а зеленых прогалин становилось все больше, а снега все меньше. И все больше деревьев избавлялось от смежных шуб. И вот уже, куда ни глянь, вместо белых сугробов темная зелень елей и сосен или черные гнутые ветви голых дубов, буков и вязов. Седой туман сперва стал золотым, потом и вовсе рассеялся, и солнечные лучи пронизали чащобу сверху донизу. Небесная синева сквозила вверху между кронами деревьев. Дальше — больше. Пробегая через поляну, мимо серебристых берез, Эдмунд увидел, что вся земля под ними покрылась небольшими желтыми цветочками — чистотелом. Впереди зажурчал ручей. Им пришлось перейти его. А на том берегу расцветали подснежники. — Не верти башкой! — гаркнул гном, заметив, как Эдмунд оглядывается на цветы, и сильно дернул за веревку. Но Эдмунд все равно все видел. Минут через пять он за метил цветы крокусов, расцветшие у корней старого дерева золотые, фиолетовые, белые. И тут же к пению воды добавился новый звук, еще более восхитительный. Возле самой тропинки, сидя на ветке, коротко свистнула птица. Ей ответила другая, чуть подальше. И вдруг, как по команде, все засвистало, защебетало и послышалась даже певчая трель, а еще через пять минут весь лес зазвенел от птичьих голосов, и Эдмунд повсюду видел птиц — они сидели на ветках, перелетали с места на место, гонялись друг за другом, ссорились или чистили перышки клювами. — Быстрее! Быстрее! — подгоняла Ведьмарка. Туман исчез без следа. Синее небо стало еще синее, и поплыли по синему белые облака. На широких полянах цвели первоцветы. Легкий ветерок пробегал среди ветвей, изгоняя остатки прежней сырости, и веял в лицо дивным благоуханием. Деревья ожили. Лиственницы и березы окутались зеленоватой дымкой, а ракитники — золотистой. На ветках буков проклюнулись тонкие, почти прозрачные листочки. И даже золото солнечного света под сенью дерев приобрело зеленоватый оттенок. И вот уже первая пчела прогудела над тропинкой. — Нет, — сказал гном, внезапно остановившись, — никакая это не оттепель. Это просто-напросто весна. И что же нам теперь делать? Вашей зиме, ваше величество, как пить дать, пришел конец! Это — Эслан! — Еще раз услышу это имя, — сказала Ведьмарка, — прикончу на месте. Глава 12 Первый бой Питера Гном пререкался с Бледной Ведьмаркой, а в это время далеко-далеко от них пятеро беглецов — бобры и люди — шли своей дорогой, и дорога эта была подобна чудесному сновидению. Давным-давно они сбросили шубы. И уже устали окликать друг друга: — Глядите-ка! Ведь это зимородок! — А вон там колокольчики! — Слушай, чем это пахнет? — Дрозд! Певчий дрозд! Теперь они шли молча, радуясь светлым солнечным полянам, тенистым прохладным кущам, широким мшаникам, над которыми вязы высоко возносили свою лиственную кровлю, шли среди кустов боярышника, шли по зарослям цветущей смородины и дышали ее сногсшибательным запахом. Не меньше, чем Эдмунда, его спутников поразило, как нежданно кончилась зима и как январь в лесу за несколько часов сменился маем. В отличие от колдуньи, они понятия не имели, что это значит. А значило это, что Эслан уже прибыл в Нарнию. Зато путники прекрасно знали, чье заклятье вызвало вечную зиму, и коль скоро весна побеждает, стало быть, что-то у Бледной Ведьмарки пошло наперекосяк. А когда снег совсем растаял, тут они и смекнули, что колдунья-то без саней осталась, и спешить им больше незачем. Отдыхать стали чаще и дольше. Да это и понятно: к тому времени они изрядно притомились. Притомились, но не выдохлись, просто двигаться стали медленнее, как сонные. А в душе у каждого царило умиротворение — такое чувство, знаете, испытываешь, прогуляв целый день на свежем воздухе. Только Сьюзен натерла пятку. Они шли уже не вдоль большой реки, но взяли правее (стало быть, к югу), чтобы выйти напрямик к Каменному Столу. Да и в любом случае идти прибрежной тропой было невозможно: снега таяли, и мутная полая вода с ревом выступала из берегов — их тропинку наверняка давно уже затопило. Солнце садилось, воздух порозовел, тени стали длиннее, венчики цветов смыкались, готовясь ко сну. — Вот мы и пришли, — сказал господин Боббер и повел спутников вверх по склону, на котором то здесь то там росли высоченные дерева, а под ногами пружинил толстый моховой ковер — усталым ногам ступать по нему было очень приятно. И все же — позади-то был целый день пути — на подъеме компания запыхалась. Но лишь только Люси подумала, что без отдыха ей на этот холм не взобраться, как они оказались на вершине. И вот что они увидели. Они стояли на обширной зеленой площадке. Отсюда, сверху, был виден лес, простирающийся без конца и края на три стороны, а с четвертой стороны, впереди… — там, далеко-далеко на востоке, что-то мерцало и переливалось. — Гляди-ка, Сьюзен, — восторженно прошептал Питер, — ведь это же море! Посередине площадки стоял Каменный Стол — огромная серая плита на четырех каменных опорах. Выглядел он мрачновато и, очевидно, был поставлен здесь в древние времена: всю поверхность его покрывали какие-то непонятные начертания, скорее всего, письмена неведомого языка. Только глянешь на них, и становится как-то не по себе. Поодаль был раскинут шатер. И был он великолепен — особенно в лучах заходящего солнца: полотнища стен будто из желтого шелка, шнуры-растяжки пурпурные, а колышки — из слоновой кости. Над ним на высоком шесте развевался штандарт с гербом: красный Лев, стоящий на задних лапах. Легкий морской ветерок овевал лица. Вдруг справа от них зазвучала негромкая музыка, и, повернувшись, они увидели того, к кому шли. Эслан стоял в центре, а по обе стороны от него полумесяцем располагалась свита: древесные девы и девы речные (дриадами и наядами называют их в нашем мире), у каждой в руке было что-то вроде арфы, и музыка звучала. Помимо них там было четыре больших кентавра: лошадиной своей половиной они походили на фермерских тяжеловозов, а человеческой — на красавцев-великанов. Еще там были единорог и бык с головой человека, был пеликан, был орел и огромная собака. А по бокам от Эслана стояли два леопарда: один держал в лапах его корону, другой — знамя. А сам Эслан? При виде его и бобры, и люди остолбенели, утратив дар речи. Слишком многие у нас полагают, что доброе с грозным несовместимо. Но каждый из попавших в Нарнию теперь знает, что это вовсе не так. Ибо, взглянув на Эслана, они успели заметить только золотистое сияние гривы и серьезный, проницательный взгляд больших королевских очей, перед которыми все поспешили опустить глаза. — Давай-ка, иди, — шепнул господин Боббер. — Нет, — прошептал в ответ Питер, — Вы идите первый. — Нет, — шепотом возразил господин Боббер. — Животным никак нельзя поперед Адамова сына. — Сьюзен, а если ты? — шептал Питер, — Даме всегда уступают дорогу. — Нет. Ты ведь старший — вот тебе и должны уступать. И чем дольше они перешептывались, тем глупее становилось их положение, и они это чувствовали. Наконец Питер понял, что начинать все равно придется ему. — Ну, пошли! Только все вместе, — велел он остальным и, приблизившись ко Льву, приветствовал его обнаженным мечом: — Вот… мы прибыли… Эслан. — Добро пожаловать, Питер, сын Адама, — отвечал Эслан. — Добро пожаловать, Сьюзен и Люси, дочери Евы. Добро пожаловать, бобр и бобриха. Услышав этот глубокий богатый голос, они как-то сразу успокоились. Безмолвная радость зазвучала в них, и стоять перед Эсланом молча уже не казалось им неудобным. — А где же четвертый? — спросил он. — О Эслан, — ответил за всех господин Боббер, — похоже, четвертый решил предать их и перекинулся к Бледной Исдьмарке. И тут что-то заставило Питера проговорить: — В этом есть и моя вина, Эслан. Я злился на него, и может быть, моя злость подтолкнула его. Была ли тут какая вина или нет — этого Эслан Питеру не сказал, он просто стоял и пристально смотрел на него своими большими глазами. И все поняли, что словами тут ничего не скажешь. Только Люси спросила: — А как же Эдмунд? Пожалуйста, Эслан… нельзя ли что-нибудь сделать? — Будет сделано все, что только возможно, — ответил тот. — По это непросто — куда труднее, чем тебе кажется. Лев опять замолчал. А Люси, глядя на него, заметила, что шинный лик — такой величавый, могучий, спокойный — на мгновение стал печален. Но всего лишь на мгновение. И тут же, тряхнув гривой, хлопнув лапой о лапу («Ох, какие страшные у него лапы, — мелькнуло в голове у Люси, — и как хорошо, что он умеет втягивать когти!»), Лев воскликнул: — Время! Готовьте пир. Эй, лесные и речные девы, проводите наших гостий в шатер и служите им. Девочки ушли, а Эслан положил лапу на плечо Питеру — и тяжелой же оказалась эта лапа, даром что бархатная. — Пойдем, сын Адама, — молвил Эслан. — Взгляни, хотя бы издали, на тот замок, где быть тебе королем. И вот Питер, все еще сжимая в руке обнаженный меч, вышел бок о бок со львом на восточный край площадки. Великолепный вид открывался оттуда. Солнце садилось у них за спиной, и вся земля Нарнии — леса и холмы, и долы — залита была вечерним светом, и далеко-далеко серебристой змейкой пилась большая река. А еще дальше было море, а над морем — небо и облака, озаренные лучами заходящего солнца. И там, на рубеже суши и вод, у самого устья большой реки, на невысоком холме что-то сверкало. То был замок, а сверкало солнце, отражаясь в стеклах окон, обращенных на запад. Однако Питеру показалось, что не замок то, а звезда, горящая у лукоморья. — Смотри, человек, — молвил Эслан, — это и есть Кэйр-Паравел о четырех престолах, на один из которых ты воссядешь как законный король. Именно тебе я показал его, потому что ты — первенец, а стало быть, по праву будешь Высочайшим из Четырех Венценосцев. На сей раз Питер просто не успел ответить — какой-то необыкновенный звук ворвался в тишину. Как будто погудка охотничьего рога, но только мягче. — Это рожок твоей сестры, — сказал Эслан Питеру тихо-тихо, как будто — не в обиду Льву будет сказано, — промурлыкал.