— Чего? — возмутился кэбмен, — Ты меня не помнишь?! А кто тебя распаренным овсом кормил, когда ты хворала, а? А бока твои отмывал? А попоной накрывал в холода? А теперь меня, вишь, и признавать не желают! — Я и вправду что-то припоминаю, — проговорила лошадь. — Погодите, погодите, не торопите меня… Да, ты привязывал йо мне какую-то ужасную черную штуковину, а потом хлестал меня, чтобы я бежала… И как я ни спешила, эта штуковина не отставала и вечно дребезжала сзади… — Что ж, жизнь была такая, — отозвался кэбмен. — И тебе доставалось, и мне. Не будь коляски да кнута, не было бы ни стойла, ни сена с овсом. Разве я тебя овсом не баловал, когда получалось? — Овсом? — Ягодка насторожила уши. — Я, кажется, начинаю вспоминать… Да, память возвращается. Ты всегда сидел сзади, а я вечно бегала и тащила за собой тебя и ту черную штуку. Ты отдыхал, а я трудилась. — Что было, то было, — подтвердил кэбмен, — Летом ты парилась, а я прохлаждался. А вот зимой все было наоборот, старушка: тебе было тепло, а я замерзал — ноги что ледышки, нос того и гляди отвалится, руки поводьев не держат… — Плохой был мир, — сказала Ягодка. — Никакой травы, одни камни. — Верно, подружка, ох, как верно! — подхватил кэбмен. — Плохой мир, жестокий. И по камням лошадке бегать негоже, я всегда это говорил. Лондон, разрази его гром! Уж поверь, мне там нравилось не больше твоего. Мы с тобой оба деревенские. Я, знаешь ли, в хоре церковном пел, было дело… Эх, кабы не нужда, никуда бы не уезжал… — Пожалуйста! — воскликнул Дигори. — Лев уходит! Пожалуйста, пропустите меня! Мне очень нужно поговорить с ним. — Послушай, Ягодка, — сказал кэбмен. — Мальцу и впрямь надобно потолковать с вашим львом, которого вы Эсланом зовете. Может, согласишься подвезти его? Сделай уж мне одолжение, по старой-то памяти. А мы с барышней сами дойдем. — Подвезти? — переспросила Ягодка. — О, я вспомнила! Он сядет мне на спину, правильно? Один из вас, двуногих, так уже делал — там, в другом мире. Он давал мне маленькие белые кусочки… Какие они были вкусные, слаще травы! — А, сахар! — догадался кэбмен. — Пожалуйста, Ягодка, — снова взмолился Дигори, — разреши мне сесть на тебя и отвези меня к Эслану. — Ладно, — согласилась лошадь, — Отчего же не подвезти? Залезай! — Молодчина, Ягодка, — похвалил кэбмен. — Ну-ка, молодой человек, дай подсоблю. — Он подсадил Дигори и помог мальчику взобраться на спину лошади. Дигори и раньше приходилось ездить верхом без седла — на своем пони. — Поехали, Ягодка, — сказал он. — У тебя случайно не найдется этого белого вкусненького? — спросила лошадь. — Боюсь, что нет, — ответил мальчик. — Бывает, — вздохнула Ягодка, и они тронулись в путь. _____ В этот миг бульдог, к чему-то принюхивавшийся и пристально глядевший в сторону, воскликнул: — Глядите! Вон еще один двуногий — у реки, на опушке! Животные дружно повернулись и уставились на дядю Эндрю, тщетно старавшегося спрятаться среди рододендронов. — Бежим к нему! Посмотрим, кто он такой! — закричали животные наперебой. И вот, покуда Ягодка уносила Дигори в одном направлении (а Полли с кэбменом шли следом), другие животные, кто с лаем, кто с рыком или фырканьем, устремились к профессору Кеттерли. Теперь нам нужно вернуться немного назад и взглянуть на все происходящее глазами дяди Эндрю. Разумеется, он воспринимал все иначе, чем дети или кэбмен. Ведь то, что человек видит и слышит, во многом зависит от того, где он находится, — а еще от того, что это за человек. С самого появления животных из земли дядя Эндрю пятился, норовя укрыться в лесу. Естественно, он не сводил с них взгляда, и не потому, что ему было интересно, — нет, он просто-напросто боялся, что звери кинутся на него. Подобно ведьме, он был практичен до мозга костей. Профессор и не заметил, как Эслан выбирал среди животных по паре. Он видел перед собой — или думал, что видел — огромное количество разгуливающих на свободе диких животных и изнывал от страха, дивясь мимоходом, почему они не убегают от льва. Дядя Эндрю пропустил то великое мгновение, когда животные обрели Дар Речи; и пропустил не от невнимательности, а по довольно любопытной причине. Еще когда во мраке впервые зазвучала Песнь, профессор сразу догадался, что это не просто шум, — и сразу невзлюбил Песнь, ибо она наводила его на неприятные мысли и вызывала неприятные чувства. Когда же взошло солнце и стал виден Лев (обычный Лев!), дядя Эндрю приложил все усилия, чтобы убедить себя в невозможности происходящего: дескать, никакая это не песня, львы петь не могут, львы только рычат, это всякому известно. «Мне просто чудится, — говорил он себе, — Напридумывал невесть чего. Должно быть, нервишки шалят. Поющий Лев — да где это видано?» И чем прекраснее становилась Песнь, тем настойчивее дядя Эндрю уверял себя, что слышит громкий львиный рык. Сказать по правде, попытка одурачить себя самого часто оказывается успешной. И дядя Эндрю добился своего. Вскоре он и вправду перестал различать Песнь и слышал один рык. Когда же Лев заговорил и произнес: «Пробудись, Нарния!», профессор услыхал грозное рычание, и не более того. А когда животные стали отвечать Эслану, он услышал тявканье, лай, шипение и вой. А когда они засмеялись — большего потрясения профессор в жизни не испытывал: скопище свирепых диких зверей издавало на редкость кровожадные звуки. К вящему ужасу он увидел, как дети и кэбмен направились навстречу лютому зверью. — Глупцы! — воскликнул он. — Зверье сожрет детишек вместе с кольцами, а значит, я уже никогда не вернусь домой. Какой, однако, себялюбец этот мой племянничек! И другие ничуть не лучше. Уж коли собрались помирать, это их личное дело. А я-то здесь при чем? Обо мне они даже не вспомнили! Никто обо мне не вспомнил! Когда же он увидел несущуюся к реке толпу животных, то мигом забыл о своих страданиях и бросился бежать. И всякому, кто бы его увидел, стало бы понятно, что воздух Нарнии и вправду пошел профессору на пользу. В Лондоне он задыхался просто от быстрого шага, а здесь припустил так, что наверняка выиграл бы стометровку на любых состязаниях в нашем мире. Профессор мчался не разбирая дороги, только пятки сверкали да развевались за спиной фалды сюртука. Но, конечно же, убежать от зверей он не мог — тем паче, что многие из них бежали первый раз в жизни и потому вкладывали в бег все свои силы. — Держи его! — кричали животные. — Лови! Это козло, то самое! Эгей! Эге-гей! Окружай! Загоняй! Ура! В считанные мгновения самые быстрые звери опередили профессора и вынудили его остановиться. Вскоре подоспели и остальные и окружили его со всех сторон. Озираясь, он всюду видел ужасные вещи: огромные рога оленей, массивную слоновью тушу, вставших на дыбы медведей и роющих землю кабанов; леопарды и пантеры, казалось, глядели на него с усмешкой и подергивали хвостами. Больше всего дядю Эндрю потрясли разинутые пасти; разумеется, он сразу предположил, что его собираются съесть, ему и в голову не пришло, что животные просто запыхались. Его била дрожь, он покачивался, точно деревце на ветру. Профессор никогда не любил животных, наоборот, с детства их боялся; а жестокие эксперименты, которые он проводил, только усилили этот страх и внушили ненависть. — Итак, существо, — деловито произнес бульдог, — отвечай, кто ты есть — животное, растение или камень? Он говорил вполне разборчиво, но дядюшка Эндрю услышал только свирепое «гррр-ррх!». Глава 11 Злоключения Дигори и его дяди Должно быть, вы думаете, что животные были очень глупыми, раз не сообразили, что дядя Эндрю принадлежит к одной породе с детьми и кэбменом. Но ведь они никогда прежде не видели человека в одежде и потому решили, что платье Полли, костюмчик Дигори и котелок кэбмена — все равно что перья на птицах или мех на зверях. Когда бы не Ягодка, и этих троих тоже причислили бы к разным породам. А дядя Эндрю был гораздо выше детей и куда более хлипок, чем кэбмен. Вдобавок он был во всем черном, если не считать белого жилета (впрочем, тот уже стал грязно-серым), а всклокоченные седые волосы ничуть не напоминали аккуратные детские прически. Неудивительно поэтому, что животные запутались. Хуже всего было то, что дядя Эндрю от страха утратил дар речи. Он силился произнести хоть что-нибудь и даже, когда бульдог задал ему вопрос (или, как показалось профессору, грозно зарычал), сумел выдавить: — Хорошая собачка. Пусик, миленький… Но животные понимали его не лучше, чем он их. Они не могли разобрать слов, только какое-то сипение. Быть может, оно и к лучшему, ибо какой собаке из нашего мира, а уж тем более говорящей собаке из Нарнии, могло понравиться, что ее называют «пусиком». Ведь дети тоже обижаются, когда их называют «малышами». И тут дядя Эндрю потерял сознание и рухнул наземь. — Ага! — воскликнул кабан. — Это дерево! Я так сразу и подумал. (Не забывайте, никогда прежде они не видели ни обмороков, ни падений.) Бульдог деловито обнюхал профессора с головы до ног и заявил: — Оно живое, уж поверьте. Это животное. Быть может, из той же породы, что и те трое. — Не верю, — возразил медведь. — Животные так не падают. Мы животные, правильно? Мы ведь не падаем, мы стоим. — Вот так. — Он поднялся на задние лапы, сделал шаг назад, споткнулся о низкую ветку и повалился на спину. — Третья шутка, третья шутка! — в восторге затараторила галка. — Третья шутка! — По-моему, это дерево, — стоял на своем кабан. — Если это дерево, в нем может быть дупло с пчелиным гнездом, — сказал второй медведь. — Я уверен, что это не дерево, — вмешался барсук. — Сдается мне, перед тем как упасть, оно пыталось заговорить. — Ветер шелестел в листве, только и всего, — отмахнулся кабан. — Неужели ты думаешь, что это говорящее животное? — с возмущением спросила у барсука галка. — Оно ведь не сказало ни слова! — А по-моему… — вставила слониха. Она осталась одна: ее спутника увел совещаться Эслан, — это все-таки животное. Вон тот серый горб похож на морду. Видите дырки — наверное, это глаза и рот. Носа, конечно, нет. Однако… гм… отбросим предрассудки. В конце концов, немногие из нас могут похвастаться настоящим носом, — И она с гордостью вытянула во всю длину свой хобот. — Протестую! — вскричал бульдог. — А я думаю, слониха права, — откликнулся тапир. — Я вам вот что скажу! — встрял в разговор осел. — По-моему, это животное не умеет говорить, но думает, что умеет. — Может, его поднять? — задумчиво произнесла слониха. Она осторожно приподняла безвольное тело профессора и поставила наземь — к несчастью, вверх тормашками. Естественно, профессор вновь повалился навзничь. Из карманов сюртука вывалились монеты — два полусоверена, три полукроны и пенс. — Ну вот! — раздались голоса. — Это вовсе не животное. Оно не живое! — Я вам говорю, оно живое, — рассердился бульдог. — Сами понюхайте. — Одного нюха мало, — глубокомысленно заметила слониха. — Коли не доверять своему нюху, — вопросил бульдог, — чему вообще на этом свете можно доверять? — Наверное, рассудку, — мягко проговорила слониха.