— Да ты просто дурочка, — сказала Сьюзен, засунув голову в шкаф и раздвигая шубы, — это самый обыкновенный гардероб! Гляди, вот задняя стенка. И все по очереди заглянули внутрь, и каждый раздвигал шубы, и все видели — и Люси тоже, — что это самый обыкновенный шкаф. И не было там никакого леса, не было снега, а была только задняя стенка с приделанными к ней крючками. Питер даже влез в шкаф и простучал костяшками пальцев всю заднюю стенку, чтобы убедиться, что она целиковая. — Отличный розыгрыш, Лу, — сказал он, вылезая. — Ты нас здорово подловила, ничего не скажешь. Мы почти тебе поварили. — Но это не розыгрыш, — твердила Люси, — это все взаправду. Здесь все было по-другому. Честное слово. Я не вру. — Хватит, Лу, — прервал ее Питер, — это уже слишком. Пошутила — и хватит. Хорошенького понемножку. Люси покраснела, хотела что-то сказать, сама не зная что, и ударилась в слезы. Несколько следующих дней для Люси были испорчены. Помириться с остальными ничего не стоило — достаточно признать, что ты все выдумала для смеха, только и всего. Но Люси не любила лгать и была уверена в своей правоте; к тому же она никак не могла поступиться правдой. Другие же считали, что она врет и врет глупо, а ей было ужасно обидно. Двое старших ее хотя бы не задевали, зато вредина Эдмунд попросту не давал Люси прохода. Он смеялся над ней и приставал с ехидными расспросами, не нашла ли она еще каких-нибудь новых стран в шкафах и буфетах, которых в этом доме было полным-полно. Но хуже всего было то, что дни стояли прекрасные, погода великолепная, можно было гулять с утра до ночи, купаться, ловить рыбу, лазать по деревьям и валяться в вереске. А Люси не получала от всего этого ни малейшего удовольствия. И так продолжалось до первого дождливого дня. К полудню стало ясно, что погода не переменится; тогда дети решили поиграть в прятки. Водить выпало Сьюзен. И когда все бросились врассыпную, Люси отправилась в ту каморку, где стоял гардероб. Нет, она не собиралась прятаться в нем, понимая, что, если ее там найдут, все ее беды начнутся сначала. Ей только хотелось еще разок заглянуть за зеркальную дверь, потому что порою она сама уже сомневалась, то ли видела Нарнию и фавна наяву, то ли все-таки во сне. А дом — он такой большой и запутанный, в нем столько темных закоулков, что она успеет заглянуть в гардероб, а потом спрятаться где-нибудь в другом месте. Однако едва она вошла в каморку, как в коридоре послышались шаги, и — что же еще ей оставалось делать? — она быстренько залезла в гардероб и притворила за собою дверь. Именно притворила, а не захлопнула, потому что прекрасно помнила, какая это глупость запереться в шкафу, тем более — в волшебном. В комнату вошел Эдмунд, который, между прочим, успел заметить, как Люси прячется в гардероб. И сразу решил залезть туда же — не то чтобы этот шкаф был самым укромным местом в доме, а просто уж очень ему хотелось поиздеваться над Люси. Он распахнул дверь. В шкафу висели шубы, пахло нафталином, там было темно и тихо — все в этом шкафу было, только Люси в нем не было. — Эта дурочка, наверное, думает, что я — Сьюзен и сейчас ее изловлю, вот и затаилась за шубами, — решил Эдмунд, прыгнул в шкаф и захлопнул дверь. Он забыл, что это и в самом деле величайшая глупость на свете. И вот в полной темноте он стал на ощупь искать Люси, думая, что сразу на нее наткнется. Не тут-то было. Эдмунд очень удивился и решил открыть дверь, чтобы стало посветлее. Однако и двери тоже не смог найти. Это ему совсем не понравилось, он бросился в одну сторону, потом в другую и даже закричал: — Люси! Лу! Где ты? Я же знаю, ты здесь! Ответа он не дождался. Зато ему показалось, что его собственный голос звучит как-то странно — не так, знаете ли, как в закрытом шкафу, а будто на открытом воздухе. И еще ему почудилось, что вроде бы похолодало; потом он увидел свет. — Слава богу! Наверное, дверь сама собой распахнулась. Он совсем забыл про Люси и пошел на свет, полагая, что сейчас-то наконец выберется из шкафа и окажется в светлой каморке. А вышел — из темного косматого ельника на лесную поляну. Под ногами — чистый сухой снежок, и ели стоят в снежных шубах. А над ними — бледно-синее небо, небо ясного зимнего утра. Он увидел огромное красное солнце, которое поднималось из-за леса. И тишина вокруг стояла такая, будто он — единственное живое существо в этом мире. Ни птиц, ни белок, и куда ни глянь — везде сплошной лес. Эдмунда пробрала дрожь. И только тут он вспомнил, что искал-то он Люси; еще вспомнил, как издевался над ее придуманной страной — и вот ведь, оказалось, что страна вовсе не выдумана. Значит, Люси должна быть где-то здесь, недалеко. Он закричал: — Люси! Люси! Я тут! Это я — Эдмунд. Ответа не было. «Злится на меня, — подумал Эдмунд, — злится за то, что я дразнился». Ему вовсе не хотелось просить прощения, но еще меньше хотелось торчать одному в этом диковинном лесу, поэтому он снова закричал: — Послушай, Лу! Я тебе не верил — не сердись. Теперь я вижу, ты не врала. Давай мириться. И опять никакого ответа. — Девчонка, она и есть девчонка, — проворчал Эдмунд, — дуется и ничего не желает слушать. Он еще раз огляделся, решил, что это местечко ему не по душе, и совсем уже собрался повернуть обратно, как вдруг ему почудился, далеко-далеко в лесу, звон колокольчиков. Он прислушался; звук приближался, становился все громче, и наконец из лесу показались сани, запряженные парой северных оленей. Олени, размером с шотландского пони, были белые — белее самого белого снега, а их ветвистые золоченые рога горели огнем на солнце. Сбруя из ярко-красной кожи вся была унизана бубенчиками. На облучке сидел толстый гном, не более трех футов ростом, одетый в шубу из белого медведя; на голове у него красовался алый колпак с золотой кисточкой на длинном витом шнуре; преогромная борода укрывала колени и служила ему фартуком. А позади него на высокой скамейке восседал некто, совсем не схожий с гномом, — это была дама высоченного роста. Таких женщин Эдмунд в жизни еще не встречал. Она тоже была закутана в белые меха по самую шею, на голове у нее сверкала золотая корона, а в правой руке она сжимала длинный тонкий жезл, тоже золотой. Лицо у дамы было белое — не просто бледное, но совершенно белое, белее снега, или бумаги, или сахарной глазури, и только ужасно красные губы выделялись на нем. Что ни говори, это было красивое лицо, но слишком надменное, холодное и жестокое. Великолепное было зрелище: сани летели, бубенцы звенели, гном щелкал кнутом, снег фонтанами летел из-под полозьев. — Стоп! — сказала дама, и гном натянул поводья так, что олени, присев на задние ноги, замерли на месте. Они грызли удила, тяжко дышали, и пар из ноздрей клубился в морозном воздухе как дым. — Что это такое? — удивилась дама, уставившись на Эдмунда. — Я… я… меня зовут Эдмунд… — промямлил Эдмунд. Ему не понравилось, как она смотрит на него. Дама нахмурилась, и взгляд ее стал еще жестче. — Разве так обращаются к королевской особе? — Извините, ваше величество, — ответил Эдмунд, — я не знал. — Он не знает королеву Нарнии? — вскричала дама. — Ха-ха! Ничего, скоро узнает. Еще раз спрашиваю, что ты за тварь? — Простите, ваше величество, — совсем растерялся Эдмунд, — я… я не понял… Я учусь в школе… точнее, учился, потому что сейчас у нас каникулы. Глава 4 Рахат-лукум — Кто ты? — снова спросила королева. — Ты что, гном-переросток, сбривший бороду? — Нет, ваше величество, — сказал Эдмунд, — у меня не было бороды, я еще мальчик. — Мальчик! — воскликнула она, — Ты хочешь сказать, что ты из сынов Адама? Эдмунд стоял столбом и молчал. В голове у него все так перепуталось, что он просто не понял вопроса. — Я вижу, что ты прежде всего — остолоп, — сказала королева. — Не испытывай моего терпения, отвечай без уверток: ты — человек? — Да, ваше величество, — сказал Эдмунд. — И каким образом, скажи на милость, ты оказался в моих владениях? — Не сердитесь, ваше величество, но я попал сюда через шкаф. — Через шкаф? Это как? — Я… я отворил дверь и тут же очутился здесь, ваше величество. — Ха! — проговорила королева, обращаясь скорее к себе, чем к нему. — Дверь? Дверь из мира людей! Я слышала о чем-то таком. Это смертельно опасно. Впрочем, покуда он один, с ним ничего не стоит разделаться, — с этими словами она приподнялась и вперила в Эдмунда испепеляющий взгляд. И подняла свой жезл. Эдмунд почувствовал, что сейчас она сотворит с ним что-то страшное, но не в силах был хотя бы шевельнуться. И в ту самую секунду, когда он решил, что ему пришел конец, королева, кажется, передумала. — Бедный ребенок, ты, я вижу, совсем замерз, — сказала она совершенно другим голосом. — Иди ко мне в сани, сядь рядом, я укрою тебя своей королевской мантией, и мы побеседуем. Эдмунду это предложение показалось подозрительным, однако ослушаться он не посмел, залез в сани и уселся у ее ног; она же закутала его в полы меховой мантии и хорошенько подоткнула со всех сторон. — Не хочешь ли выпить чего-нибудь? — спросила королева. — Ты любишь горячее? — С удовольствием, ваше величество, — пробормотал Эдмунд, у которого зуб на зуб не попадал. Откуда-то из-под мантии королева выудила махонький как будто медный пузырек. Вытянув руку, она капнула из пузырька на снег возле саней. Эдмунд видел, как сверкающая капля на мгновение повисла в воздухе, а потом упала на снег, зашипела — и откуда ни возьмись появился украшенный самоцветами дымящийся кубок. Гном, схватив кубок, подал его Эдмунду, кланяясь и улыбаясь. И что-то нехорошее было в его улыбке. Стоило только Эдмунду разок-другой глотнуть этой горячей жидкости, как ему сразу полегчало. Ничего подобного он никогда еще не пробовал — питье было густое, пенистое и сладкое, и от него по всему телу побежало тепло. — Сын Адама, — сказала королева, — глупо пить не закусывая. Какую еду ты любишь больше всего? — Если можно, ваше величество, я хотел бы рахат-лукума, — осмелел Эдмунд. Королева снова капнула из пузырька, и тут же на снегу появилась круглая коробка, перевязанная зеленой шелковой лентой. Эдмунд открыл коробку, и в ней оказалось фунта три наилучшего рахат-лукума. Каждый ломтик был прозрачен и сладок — таким вкусным рахат-лукумом Эдмунд в жизни еще не лакомился. Он совсем согрелся и успокоился. Мальчик ел, а королева донимала его вопросами. Сначала он вроде помнил, что разговаривать с набитым ртом — неприлично, однако вскоре забыл; все его мысли были заняты только одним — как бы запихать в рот побольше рахат-лукума. И чем больше он ел, тем больше ему хотелось, и он ни разу не спросил себя, отчего королева столь любопытна. Так, сам того не заметив, он рассказал, что у него есть брат и две сестры, что одна из его сестер уже побывала в Нарнии и повстречала тут фавна и что никому, кроме них четверых, про Нарнию неизвестно. А королеву, очевидно, особенно заинтересовало то, что их именно четверо, и она снова и снова возвращалась к этому. — Ты уверен, что вас именно четверо? — вопрошала она. — Два Адамовых сына и две Евиных дочери — не больше и не меньше? И Эдмунд, набив рот рахат-лукумом, повторял: — Ага! Да ведь я вам уже сколько раз говорил, — забывая добавить «ваше величество», однако королева как будто этого не замечала. Наконец с рахат-лукумом было покончено, и Эдмунд уставился на пустую коробку, изо всех сил желая, чтобы королева спросила, не хочет ли он добавки. А ей, конечно же, было известно, чего ему хочется, поскольку она-то прекрасно знала, в отличие от Эдмунда, что всякий, кто попробует волшебного рахат-лукума, готов его есть, пока не лопнет. — Сын Адама, — проговорила королева, — мне бы очень хотелось повидать твоих брата и сестер. Не приведешь ли ты их ко мне? — Я попробую, — сказал Эдмунд, все еще разглядывая пустую коробку. — Обещаю, когда ты придешь ко мне в следующий раз, — конечно, вместе с остальными, — ты получишь рахат-лукума куда больше, чем сегодня. А сейчас я ничего не могу поделать — на открытом воздухе волшебство срабатывает только единожды. Вот у меня дома — совсем другое дело. — Тогда почему бы нам не поехать к вам домой прямо сейчас? — обрадовался Эдмунд.