– Лорд епископ, проповедь попала в самую точку. Теперь едино то, что должно быть едино. Прежде чем епископ успел ответить, Беккет сказал: – Прошу прощения, я вмешиваюсь, но в воцерковлении Дарвина не было необходимости. Вы могли бы ограничиться тем, что уважительно положили бы конец раздору. Мистеру Дарвину, несомненно, место в пантеоне величайших британцев. Но не следует ничего приписывать человеку, который больше не может возразить. Гальтон скис, а епископ приторно улыбнулся. Доктор откланялся и, посмотрев на проясняющееся небо, решил пройтись до дома пешком. Пока рассеивались последние клубы тумана, он брел берегом Темзы, жмурился на солнце, морщил нос и, заметив, что идет без очков, решил оставить очертания Лондона размытыми. На холмах Кента Было воскресенье, и доктору захотелось почувствовать весну. Он съехал с каменистой дорожки и поскакал прямо по полю. В нескольких милях к юго-востоку от Лондона начиналась двоякость, которую он так любил. Только холмы и долины. Беккет с давних пор привык ездить здесь разными аллюрами. Рысью шел по bottoms – плоским долинам, образовавшимся миллионы лет назад в результате эрозии меловых хребтов; галопом поднимался и опускался с холмов, чтобы в следующей долине опять перейти на рысь. Разумеется, об эрозии, имевшей столь важные последствия, Беккету рассказал Дарвин; раньше его ничуть не интересовали геологические процессы. Но недавно, когда он своими глазами увидел, как крошатся меловые скалы Дувра, по лицу промелькнула улыбка понимания. Он содрогнулся при мысли о том, что Дарвин в сыром склепе больше не чувствует солнечных лучей. С его похорон прошло больше недели. А Маркс, может быть, уже в Алжире? Беккет правил мягко; он отклонился назад всего на пару сантиметров, и Альба сбавила темп. С возвышенности открывался восхитительный вид. Тпру. Доктор остановился, потрепал соловую кобылу по шее, погладил по гриве и сошел. От лошади поднимался пар. Беккет не в первый раз отдыхал на этой скамейке под гнутым ветрами ореховым деревом. На верхней губе он заметил привкус соли и удивился, поскольку вспотел не сильно. И тут доктор вспомнил Полли. Он посмотрел в сторону солнца и повернул голову на юго-запад. Ветер подул ему прямо в лицо. Точно как говорил Дарвин. Полли лизала тогда оконное стекло, и Дарвин объяснил Беккету, что она всегда слизывает морскую соль, которую наносит на стекла юго-западный ветер. И указал в сторону Корнуолла, так как именно оттуда атлантические ветра двигались через Ла-Манш прямо на Даун. Беккет запрокинул голову и втянул в легкие воздух. Его взгляд блуждал по лугам, и почудилось, будто зеленый с каждой минутой становится ярче. Он возненавидел эту зиму, она, более чем на пять месяцев окутав страну промозглым холодом, унесла жизнь не одного его пациента. Погруженный в мысли, доктор следил за тенями облаков, словно гигантские овцы перебиравшимися по холмам. Он дал Альбе морковку и ломоть конского овсяного хлеба, который испекла Сара. Когда Беккет был у них в последний раз, она вручила ему льняной мешочек. В благодарность за то, что он несколько месяцев лечил бабушку. Так она выразилась и слегка при этом покраснела. Довольная Альба принялась жевать. Ветер усилился. Беккет надвинул кепи пониже и решил ехать дальше. Они с Альбой вернулись на дорожку в поле, ведущую к деревушке с кирпичными домами. В деревенском пруду плавала пара уток. Маленькая девочка с любопытством посмотрела на всадника. Беккет помахал ей рукой. Та робко взмахнула в ответ. Доктор проехал мимо огорода с заботливо разбитыми клумбами. К забору прислонились грабли, перед покосившейся дверью стояли две пары садовых сапог, и на Беккета навалилась тоска. Напротив церкви он увидел паб и, быстро приняв решение, повел Альбу туда. Хозяин с рыжими курчавыми волосами пожал доктору руку с такой силой, как будто ждал его уже много часов. Беккет заказал пинту, оставил приглашающий жест хозяина сесть за стойку без внятного ответа и подошел к темно-красному кожаному креслу, стоявшему немного поодаль, в темном углу. – Я не хотел бы вас беспокоить, сэр. Но вдруг вы не прочь поиграть с нами в криббидж в соседнем зале? Хозяин поставил кружку на столик и указал на приоткрытую дверь. Беккет вежливо отказался и отпил пива. Может, сделать Саре предложение? Он отпил половину стакана. И решил уйти из паба не раньше, чем примет решение. Сара часто сидела у постели бабушки и читала ей Джейн Остин или Чарльза Диккенса. Осознав, что он делит прекрасную половину на две части, Беккет усмехнулся. На одних женщин приятно смотреть, особенно когда они молчат, другие же становятся красивыми, только когда разговаривают и жестикулируют. Сара, несомненно, принадлежит к последним. Говоря, она энергично помогает себе руками, и у нее самые изящные запястья из всех, какие он видел. Беккет сделал большой глоток. Что говорит против женитьбы? Ну, это как раз ясно. Однако разве недостаточно оснований отказаться от свободы? Он выпил еще пива. Из соседнего зала доносился смех игроков. Доктор залпом допил стакан. Через пару минут, шаркая, вышел хозяин и спросил, не повторить ли. Беккет кивнул и попросил что-нибудь перекусить. От него не укрылось, что Сара при каждом его появлении немного нервничала, по крайней мере о том свидетельствовали ее щеки. От бабушки же не укрылось, что, когда Сара вставала и выплывала из комнаты, он с удовольствием смотрел ей вслед. Да, она будто плыла. Беккет отдавал себе отчет в изяществе Сары и собственном пристрастии к ее изысканности и утонченности. Произнеся про себя слово «пристрастие», доктор, довольный, улыбнулся. Звучит как чувство, предшествующее любви. Он немного опьянел. Играя картонной подставкой под кружку, он подумал, не составить ли список плюсов и минусов брака. Не мешало бы добавить в этот вопрос немного логики. Хозяин поставил на столик видавшую лучшие времена тарелку с сэндвичем и свежую пинту. Беккет рассеянно кивнул в знак благодарности и решил, что, наверно, у него хватило бы смелости попросить совета у Дарвина. Тот ведь явно сделал правильный выбор, женившись на Эмме. Он выпил за Дарвина, и ему стало грустно. Беккет не мог знать, что в сходной ситуации Дарвин действительно составил такой список. Он и без того любил всякие списки, а тут выставил против неуловимой расплывчатости всего, связанного с любовью, четко разграниченные «за» и «против». Ему казалось, он будет менее уязвим перед женскими чарами, более подготовлен принять решение, если по порядку рассмотрит обоснования. И в июле 1838 года Чарльз изложил все аргументы на голубом листе бумаги. Жениться Дети (по воле Божьей). Постоянная спутница и подруга в старости, которая будет о тебе заботиться. В любом случае лучше, чем собака. Собственный дом и человек, который будет вести хозяйство. Очарование музыки и женских разговоров. Такие штуки полезны для здоровья – но какая трата времени! Господи, невыносимо представление, что ты всю свою жизнь будешь пахать, как бесполая рабочая пчела, и ничего у тебя больше не будет. Нет, нет. Так не годится. Представь, целыми днями один в прокуренном, грязном лондонском доме. Сравни: милая, мягкая женщина на диване у камина, с книгами, музыкой. Жениться, жениться, жениться q. e. d. Не жениться Свобода пойти, куда хочется. Разговоры с умными мужчинами в клубах. Не будет необходимости навещать родственников и подчиняться во всякой мелочи. Расходы на детей, заботы о них. Может быть, ссоры. Пустая трата времени. Не будет чтения по вечерам. Станешь жирным и ленивым. Страх и ответственность. Меньше денег для книг и т. п. Если много детей, необходимость в денежной работе (а при этом слишком много работать очень вредно для здоровья). Может быть, жена не будет любить Лондон, тогда приговор – изгнание. Но выше голову, малыш! На свете много счастливых рабов. Беккет жевал сэндвич – сухой ростбиф и черствый хлеб. Из внутреннего кармана редингота вытащил блокнот и не стал застегивать верхние пуговицы, так как на него давила духота, где смешались холодный табачный дым в зале и свежий из соседнего помещения. Он вдруг решительно отверг идею со списком, засунул блокнот в карман, вскочил, стоя допил пинту, подошел к стойке, взял маленький колокольчик и зазвонил, поскольку хозяин был с приятелями. Расплатившись, он положил солидные чаевые и бросился к выходу. Посмотрев на недоеденный сэндвич, хозяин тряхнул рыжими кудрями и решил больше не приглашать беспокойного гостя на криббидж, хотя компания смятенному джентльмену не помешала бы. Немолодой трактирщик накопил немало опыта общения с мужчинами в подобном настроении. Как выяснялось после нескольких пинт, по большей части оно было связано с женами или женщинами, женами еще не ставшими. Альба обрадовалась, что стояние на привязи перед пабом кончилось, и довольно фыркнула. Беккет вдохнул свежего воздуха и подумал о Саре, которая ждала его с горячим чаем; в голове тут же прояснилось. На него навалилась икота, и он пожалел о втором пиве. Поразмыслив, не пройтись ли пешком, доктор все-таки решил поехать верхом и затянул подпругу. Во время верховой езды он уже нередко перетряхивал обрывки мыслей до тех пор, пока они не складывались в общую картину. Беккет поставил левую ногу в стремя и не без труда перебросил правую ногу через круп. Держаться в седле ему пришлось крепче, чем обычно. А Сара умеет ездить верхом? Почему он с ней не выезжал? И он никогда не спрашивал ее об этом, странно. Чтобы справиться с опьянением, Беккет фокусировался на ангелах кованых ворот и отдельных камнях кладбищенской стены, вдоль которой медленно ехал. Ему казалось, лошадь раскачивается, как верблюд, и он вспомнил Маркса. Бунтарь теперь, вероятно, кашляет в Алжире. Рискнет ли измученный судьбой проехаться верхом по пустыне? Несмотря на неприятный разговор в экипаже, Беккет испытывал сострадание. Ведь теперь ко всем неурядицам его жизни добавилась еще и смерть жены, а доктор не хотел сомневаться в том, что Маркс сильно переживает. Хотя ему было нелегко простить этому сердцееду историю с Ленхен. В общем, он так и не сумел разобраться в отношении Маркса к женщинам. Альба неспешно шла мимо кладбища, а Беккет представлял, как Маркс, следуя врачебному совету, раздевшись до пояса, загорает на солнце. А может, средиземноморское тепло не только пойдет на пользу его бронхам, но и подбодрит в мыслях и трудах. Доктор рассмеялся. Стоит лишь чуть-чуть довернуть винт, и сознанием Маркса начнет руководить бытие Маркса, а «Коммунистический манифест» станет следствием болезней внутренних органов. Не говоря уже о первом томе «Капитала», который снова лежал у него на столе как зачерствевший черный хлеб. Маркс должен принять, что его материализм применим и к нему самому, решил Беккет, придя в восторг от своих выводов. Хотя такая логика, дошло до него, вряд ли выдержит трезвую перепроверку. Или выдержит? Через полмили лошадь со всадником добрались до расположившейся на окраине деревни великолепной усадьбы в окружении больших крытых соломой сараев. При виде сада доктор задумался: а где хотела бы жить Сара – в сельской местности или в Лондоне? Даже этого он не знал. Но она обожала цветы, он заметил. Когда управляющий вышел из дома и деловито направился к конюшне, Беккет, вспомнив о своей расслабленной осанке, вздохнул и перешел на рысь. На развилке за усадьбой он свернул в виднеющуюся буковую рощу. Как проходят дни Сары? Она сможет помочь ему в работе? У них будут дети? – Обязательно! – невольно воскликнул Беккет. Сына, если Сара согласится, он назовет Чарльзом, хотя что она может иметь против Чарльза? Дочь, наверно, Джулией. Или Мэри? Но уж точно не Эдит и не Викторией. Беккет почесал Альбу за ухом и начал считать. Сколько будет его детям, когда начнется новый век? Осталось меньше восемнадцати лет. Как бы он хотел обладать даром видеть будущее! Окажется ли Маркс прав? Появятся ли в двадцатом столетии коммунистические страны? Вряд ли. Нет, революционная мысль испарится. – Ввуп! – вырвалось у Беккета, и Альба навострила уши. Дорожка между буками была влажная. Беккет обрадовался, что ветер остался позади. На мягкой лесной земле стук копыт стал тише, под нежной еще зеленью древесных крон, пока пропускавших солнце, целыми полями цвела ветреница. Островки примулы, медуницы и первых фиалок расцветили все желтым, белым, голубым. Стояла та краткая пора весны, когда, затмевая луга, буйно цвела низина леса.