Мэр Дауна, прямой как палка, уже давно расхаживал взад-вперед у здания ратуши с должностной цепью на шее; теперь он бросил испытующий взгляд на ровный ряд выстроившихся школьников. Когда часы на церковной башне пробили одиннадцать раз, более четырехсот человек стояло вдоль извилистой главной улицы. В последнюю минуту из церкви, сопровождаемая подозрительными взглядами соседей, вышла набожная согбенная жена ножовщика, которая не первое десятилетие мыла полы в храме и чья неустанная борьба со грехом чинила деревне немалые хлопоты. Но такое событие не хотела пропустить даже она. Все молчали. Изредка слышалось только куриное кудахтанье. И он появился. Шесть вороных лошадей медленно, торжественно везли гроб. Обернутый черной тканью. Чарльз Дарвин отправился в последний путь и в это серое утро вторника навсегда покидал Даун. Вплотную за ним ехал экипаж с членами семьи. Мужчины стягивали шапки. Женщины крестились. Садовник Дарвина с опущенными плечами прислонился к кладбищенской ограде. Он держал в мозолистых руках белые орхидеи, уверенный, что мистеру Дарвину приятнее было бы лежать здесь, в деревне, рядом с братом и рано умершими детьми. Он сам усадил бы могилу цветами, привел в порядок розовые кусты и, приходя, рассказывал бы мистеру Дарвину новости из мира кустарников и многолетников. И кузнец стоял на обочине с семьей. Когда гроб проезжал мимо, он опустился на колени. Хэммонд знал, как тронул миссис Дарвин его рассказ о рае. Преподобный Томас Гудвилл, в это утро молившийся дольше обычного, неподвижно стоял в дверях церкви. Только когда все проехали мимо и стук копыт стал тише, он, казалось, очнулся и торопливо послал вслед свое благословение. Собрались проститься со своим другом и голубятники Дауна, торжественно выпустив в небо одного из красивейших сизых голубей. Сопровождаемый взглядами жителей деревни, он взмыл в затянутое облаками небо с прощальным свитком, прикрепленным к правой лапе. Никто из мужчин не мог вспомнить, что они говорили накануне вечером в трактире «Джордж&Дрэгон», где снова и снова поднимали тосты за Дарвина. Но несомненно, желали ему вечного мира. Насчет точного места блаженства договориться не смогли, поскольку чем позднее, тем меньше оставалось в голове ясности для решения вопроса о небесах. Мнения о том, верил ли их замечательный земляк, все-таки близкий друг священника, по крайней мере, в Бога, если уж не в небеса, разделились. У некоторых крестьян, стоявших вдоль дороги, был такой удрученный вид, словно они потеряли члена семьи. Часто Дарвин, проходя мимо конюшен, задавал им вопросы, над которыми они смеялись еще несколько дней. Например, когда лошадь фыркает и чувствует себя бодро, поднимает ли она уши? Улыбается ли коза, и если да, то какими мышцами? Замечали ли они, чтобы корова плакала, когда у нее отнимают теленка? Несмотря на насмешки, гулявшие потом по деревне, случалось, на следующий день крестьянин более внимательно смотрел в глаза своей корове или на мгновение останавливался на выгоне, примечая положение лошадиных ушей. Ехавшему крайне осторожно катафалку потребовался почти целый день, чтобы преодолеть шестнадцать миль по холмистому Кенту. По прибытии в Вестминстерское аббатство в половине восьмого вечера зазвонил заупокойный колокол. Сыновья, промерзшие после долгой поездки под моросящим дождем, чередовавшимся с мокрым снегом, отнесли гроб в боковую капеллу. Трудно было оставить отца под сырыми холодными сводами. Вместе с капелланом они зажгли свечи, загоревшиеся в продуваемой сквозняками капелле неровным огнем, и, не сказав ни слова, отправились в гостиницу. На следующее утро, 26 апреля 1882 года, с Темзы поднимались клубы тумана, смешанного с вонючим угольным дымом. Лондонцы, не в первый раз за эту весну, подняли воротники пальто и старались глубоко не дышать. Как и джентльмен, протискивавшийся по Абингдон-стрит, который, когда экипаж приблизился, оказался пожилым коренастым мужчиной. Через пару метров доктор Беккет смог разглядеть над черным пальто седую гриву, а по обе стороны воротника – пышную бороду; ее курчавые кончики тонули в пропитанном частичками сажи тумане как старый мох. Пальто помнило лучшие времена. Доктор остановился. – Мистер Маркс, доброе утро! Куда держите путь? – Полагаю, на ту же comedy, куда и вы, если я правильно интерпретирую вашу черную ленточку. – Подсаживайтесь. Я же знаю, как вы любите гулять по лондонскому туману. Как ваши дела? Вы уже давно за мной не посылали. Надеюсь, это хороший знак? – Доктор Беккет открыл дверцу. – Я бы так широко не замахивался. Я sleepless, много кашляю и прощаюсь. – Прощаетесь? – Сегодня вечером уезжаю в Алжир. Надолго. For long time. Солнце и Средиземное море пойдут мне на пользу. – Маркс залез на подножку, постоял, чтобы отдышаться, и с кряхтением опустился на сиденье. – Доктор, которому я доверяю, рекомендовал мне такую поездку еще несколько месяцев назад. Беккет улыбнулся. – Я очень рад. Это будет полезно вашим легким. И коже. Время от времени ложитесь на солнце, раздевшись до пояса. Маркс согнулся на сиденье, от него пахло холодным сигарным дымом. – Моя жена умерла четыре месяца назад, но я не в силах дать согласие на ликвидацию her things и letters, поэтому лучше ликвидируюсь сам. For a while. Доктор Беккет выразил свои соболезнования. И вспомнил Ленхен. Тут Маркс сказал: – Наша обычно такая крепкая Ленхен тоже больна. Они помолчали. Доктор далеко не сразу осмелился сменить тему. – Зачем вы идете на похороны Дарвина, позвольте спросить? – Такой спектакль не каждый день дают. – Маркс оживился. – Вы могли себе представить, что англикане опустят еретика в землю Вестминстерского аббатства? Вот они, reasons, почему в стране рождения капитализма до сих пор нет революции. Буржуазия заигрывает с дворянством, рабочие совокупляются с буржуазией, ученые – с англиканами. Или англикане с учеными. Школа british politics! – Маркс крутил намокшую бороду, бронхи насвистывали обычную мелодию. – И Дарвин тоже выступал на этой сцене. Десятилетиями гнул спину перед church и своей Эммой. – Может быть, стоит принять во внимание, что мистер Дарвин всю жизнь находился в поиске? – Бросьте. Он был оппортунистом, а оппортунисты всегда на коне. – Прошу вас, аккуратнее. Мистер Дарвин не любил споров. Это плохо? У всех своя душевная организация. А как, собственно, у вас сложилось такое мнение? – Я слышал собственными ушами. – Вот как? – Разве вы не знаете, что я туда ездил? – Нет. – Беккет решил прилгнуть. Резкость Маркса его сегодня отталкивала. Кроме того, доктора интересовала версия коммуниста. – Осенью я присутствовал на ужине в Даун-хаусе. Мой зять был приглашен и протащил меня. Я подумал – why not? Но Дарвин всем действовал на нервы своими worms и объявил себя агностиком. – Маркс с отвращением поморщился и закашлялся. – Он всегда знал, что можно говорить, а что нет. Иначе today мы не направлялись бы в Аббатство. Доктор обрадовался, когда экипаж остановился. Они сошли и тут же, не сказав больше ни слова, оба мрачные, разошлись, поскольку Беккет направился в самую давку на паперти и растворился в толпе. Здесь скопились роскошные шестиместные кареты, наемные экипажи и пешеходы. Иногда какая-нибудь лошадь в сутолоке начинала нервничать, ржать и роняла свои яблоки. Большинство прибывших предпочитали сойти с экипажа и пройти последние метры пешком. Они пробирались между повозками, опустив глаза и приподняв юбки, чтобы не дай бог не запачкаться. Запах загнанных, потных коней, от которых поднимался пар, смешивался с женскими духами, и доктор Беккет еще ускорил шаг. В это утро давал о себе знать желудок. Когда двери Вестминстерского аббатства ровно в одиннадцать часов открылись, в них устремились две тысячи человек. В сопровождении послов России, Германской империи, Северо-Американских Соединенных Штатов, Италии, Франции к своему месту торжественно прошествовал мэр Лондона. Кивали друг другу члены палаты лордов. Появились епископы, деканы, в последние дни при общении с прессой соревновавшиеся в том, кому удастся найти более примирительные слова. Торопливо проходили представители палаты общин. Геологи, ботаники, палеонтологи направлялись к скамьям, отведенным для ученых из Оксфорда, Кембриджа, Эдинбурга и некоторых других университетов. По продольному нефу, отложив срочные заседания, спешили судьи. Члены Королевского общества здоровались с министрами, которых также собралось немало. Не явились только королева и премьер-министр. Вот оно, истинное малодушие британской монархии, шепнул русский посол прусскому. Виктория, пришедшая проститься с Дарвином, – было бы нечто! Эмма, понимая, что не выдержит всего этого мельтешения, тоже осталась дома. Лишь после долгих колебаний она дала свое согласие на государственные похороны. Ей трудно было отказаться от тишины даунского кладбища, о которой Чарльз мечтал незадолго до смерти, и решиться на высочайшее признание, каким только Англия могла удостоить посмертно. Она знала о глубокой травме Чарльза, связанной с тем, что королева Виктория не пожаловала его дворянством. Особенно если учесть, сколько посредственностей получили право именовать себя британскими сэрами. Дети в конечном счете пришли к единому мнению, что погребение отца в пантеоне самых важных представителей империи следует предпочесть всему остальному. Тем более что декан Аббатства намеревался поместить прах Чарльза Дарвина рядом с сэром Исааком Ньютоном. Детей активно поддержал Фрэнсис Гальтон, сначала забросавший аргументами Эмму, а затем священника Дауна. И все же Эмма колебалась. Представление о том, как в Аббатстве тысячи и тысячи людей скоро будут топать по голове Чарльза, преследовало ее даже в снах. Ровно в двенадцать зазвонили колокола, и оживленное перешептывание прекратилось. Вестминстерское аббатство было забито до отказа. Родные и самые близкие друзья стояли у гроба в боковой капелле, и, когда хор запел «Я Воскресение и Свет», похоронный кортеж во главе с епископом двинулся в путь. За ним шел Уильям – старший сын, представляющий Дарвинов и Веджвудов. В метре от него – Джозеф. Процессия двигалась мимо надгробий королей, герцогов и поэтов через освещенный свечами хор к алтарю. Пока семья и носильщики усаживались в передних рядах, епископ торжественно преклонил перед гробом колени. Еле заметная улыбка скользнула по лицу Уильяма. Доктор Беккет тоже не пропустил этого жеста. Как бы он хотел верить в то, что душа покойного еще несколько дней парит над окоченевшим телом и Дарвин может все видеть. Уильям замерз. На улице шел то снег, то дождь, и головой он чувствовал ледяное дыхание древних стен. Уильям терпеть не мог сквозняки. Особенно когда нельзя закутать голову. В то время как Эмма дома играла хорал Баха «Иисус да пребудет моей радостью», он скупыми движениями снял черные перчатки и аккуратно положил их на лысину, боясь простуды больше, чем насмешек. Наконец епископ встал и повернулся к участникам траурной церемонии. Прежде чем открыть рот, он впился глазами в оригинальный головной убор Уильяма и безотрывно смотрел на него, так что все больше людей украдкой поглядывали в ту сторону. Доктор Беккет тоже попытался незаметно проследить за взглядом епископа, и, когда понял, ему пришлось приложить усилия, чтобы громко не расхохотаться. Значит, ипохондрия тоже наследственная. Тут он услышал, как епископ назвал Дарвина «национальным святым», и еще: – Такого погребения пожелали мудрейшие из соотечественников мистера Дарвина. Было бы ошибкой уступить голосам, разжигающим конфликт. Я имею в виду конфликт между познанием природы и верой в Бога. Не мистер Дарвин виновен в нем. – Епископ настроился на торжественный тон, нравившийся ему самому, собственные слова влекли его. – Его погребение в лоне нашей англиканской церкви – кульминация гимна примирению, который здесь и сейчас поет объединенный хор веры и науки. – Епископ коротко обвел взглядом неф и опять вернулся к голове Уильяма. – К слову, хотел бы заметить, что регулярные вопли атеистов, когда появляется описание очередного закона физики, астрономии или биологии, лишь дым, а он быстро рассеивается. В действительности возвышенные истины биологии и физики… – Епископ выдержал театральную паузу, – …безвредны. – Он вскинул руку, указав на надгробие Ньютона. – Каждый образованный человек узнает в законах природы руку нашего христианского Бога. В этом смысле Чарльз Роберт Дарвин повысил авторитет Англии в мире. Как и сэр Исаак Ньютон. Оба служили нашему Создателю, открывая людям красоту законов природы. Епископ поклонился гробу, и тут послышался громкий голос: – Ложь! Все ложь! Дарвин не верил ни в какого Создателя! Он верил в слепой случай! Я протестую… Дальше прозвучало неразборчиво. Можно было еще понять слова «святоши» и «скандал». Два церковных служителя с развевающимися полами фраков бросились назад и попытались заставить замолчать и вывести на улицу вспрыгнувшего на скамью молодого человека. Они хватали его за руки и за одежду. Тот сумел вырваться и побежал по центральному нефу. У западных дверей он остановился и прокричал: – Бог умер! Да здравствует Дарвин! – Браво! – послышался громоподобный голос из-за колонны. Все повернулись и увидели, как со скамьи встал человек с седой бородой и тоже устремился к выходу. Джозеф и доктор Беккет, по-видимому, единственные знали, кто это. Многие дамы достали бутылочки с нюхательной солью. На скамье позади Беккета дама, потеряв сознание, опустилась в объятия мужа, уважаемого судьи. Разгоряченные служители, прилагая максимум усилий, чтобы идти ровным шагом, вернулись к алтарю. Епископ, нервно водивший руками, опустил их и сказал: – Quod erat demonstrandum. Вопли атеистов. Да простит им Господь. – Затем дал знак органисту и, разведя руки, забормотал молитву. Когда орган затих и все, по крайней мере внешне, успокоилось, пунцовый Фрэнсис Гальтон встал со скамьи, подошел к гробу, почтительно поклонился и зачитал из тринадцатой главы Послания к Коринфянам: – Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Старый баламут был заметно растроган. Затем два десятка мальчиков в черно-белых одеждах спели: «Блажен человек, который снискал мудрость, и человек, который приобрел разум», – стихи из Книги Притчей, положенные на музыку органистом Аббатства в честь Дарвина. Пение увлекло Уильяма. Он вдруг оказался в солнечном, теплом саду Даун-хауса и подстерегал самца шмеля, чтобы помочь отцу исследовать bombus hortorum, шмеля садового. Он чуть не схватил за рукав брата Фрэнсиса, сидевшего рядом на скамейке, и не спросил, помнит ли тот, как все они на расстоянии нескольких метров друг от друга стояли на страже вдоль траектории полета насекомого, и в решающий момент каждый должен был крикнуть: «Он здесь!» Уильям видел, как отец сидит под каштаном, незаметно наблюдая и записывая вехи шмелиных путей в свои списки. Иногда временной промежуток между возгласами двух детей увеличивался, так как насекомые отдыхали и кормились цветами. Вместе они установили, что шмели год за годом летают одним и тем же маршрутом, принимаясь жужжать и на несколько секунд останавливаясь всегда в одних и тех же местах. Впервые со смерти отца на глаза Уильяма навернулись слезы. Сидя на продуваемой сквозняком церковной скамье, он с тихим ужасом спрашивал себя: кто же дальше поведет начатые эксперименты? Когда хор мальчиков затих, участники церемонии встали почтить усопшего минутой молчания, и Уильям снял перчатки с головы. По знаку епископа носильщики понесли Дарвина из алтарного пространства к месту, где были убраны каменные плиты и над ямой парусом надулась черная ткань. Едва опустили гроб с белыми лилиями, бесконечной вереницей пошли люди, а хор запел траурный гимн Генделя «Тело его будет погребено с миром, но имя будет жить вечно». На улице, у входа, Фрэнсис Гальтон пожал руку Беккету. Ему известно, как доктор помогал больному кузену, и он хотел бы выразить свою сердечную благодарность. На этих словах Гальтон накрыл руку Беккета левой ладонью. Епископ, кивая во все стороны, подошел к родным умершего. Кузен Дарвина сделал шаг вперед и поклонился.