Идя по длинному коридору, Эмма жонглировала полной до краев, слишком горячей кружкой. Она забыла поднос и едва справилась. С обожженными пальцами она вошла к Чарльзу, который, к ее облегчению, выпил молока, как следует плеснув туда бренди. Когда Эмма, как обычно в последние дни, собралась проводить его наверх, он, решив остаться, воспротивился, будто капризный ребенок. На вопрос, трудно ли ему подниматься по лестнице и поэтому он не хочет наверх, Чарльз промолчал. Эмма велела принести подушки и одеяла, а Чарльз, набросив на плечи любимый кашемировый плед, перебрался в кабинет. Его сопровождала Полли, идя очень близко и несколько раз коснувшись его щиколоток. Потом она растянулась у дивана, не удостоив свою корзину и взглядом. Дав Чарльзу лекарство, Эмма, в соответствии с врачебным предписанием, дополнительно положила ему на язык три шарика. Рассосав их, Дарвин пробормотал, что действительно очень высоко ценит Беккета, но эти шарики принимает только ради доктора, не имея ни единого атома веры. Ночью Эмма пару раз тихонько заходила в кабинет и подкладывала дров. Спал он или просто не хотел говорить, она не поняла. Но Полли точно не спала. Отблески огня светились в ее глазах, голова, как всегда наискосок, лежала на лапах. Иногда слышалось собачье сопение. Когда Эмма заглянула к Чарльзу утром, он был чуть не в панике. – Сердце скачет! Только что еще неслось галопом. Потом вдруг резко замедлилось, а теперь я его вообще не чувствую. Дрожащими пальцами он искал пульс. Быстро поцеловав задыхающегося мужа, Эмма положила большой палец на сонную артерию, как делал доктор Беккет. Потом велела принести из гостиной столик, за которым они обычно играли в нарды, поставить его у дивана и накрыть завтрак здесь. Джозефу было трудно найти нужные слова. Он говорил то про длинную зиму, то про наступающую весну. Эмма же не столько ела тост, сколько крошила. Часы тянулись медленно. Чарльз говорил мало. Эмма отсчитывала капли и шарики, заставляла его побольше пить, с нежностью, а заодно проверяя температуру, гладила ему лоб, что столько раз делала бесчисленными ночами, сидя у постели детей. Иногда пальцы Чарльза казались ей совсем бескровными, и она осторожно их растирала. Засыпая под воздействием морфия или испытывая ощущение нехватки воздуха, случалось, он испуганно вздрагивал от прикосновений. Пару раз, когда Эмма массировала живот, урчал, как старый кот. К обеду ему неожиданно стало лучше, щеки порозовели, и он пошутил, что еще раз обвел смерть вокруг пальца. Наверное, после обеда стоит попытаться выйти в сад. Так не хватает свежего воздуха. Эмма быстро прошла к окну, распахнула его. Момент настал, решила она. – Чарли, представь, что я узнала позавчера. Помнишь мистера Хэммонда? – Ее голос стал звонок, как у взволнованной девушки. – Мистер Хэммонд, ну, ты помнишь, конечно, с шестью детьми. Так вот, он умер, или, скажем, почти умер. Чарльз вопросительно посмотрел на нее. – Грипп дал осложнение в виде тяжелого воспаления легких, и его пришлось положить в больницу. Там он сразу потерял сознание, а через несколько часов остановилось сердце и дыхание. Его отнесли в мертвецкую, чтобы потом переложить в гроб. Чарльз не понимал, зачем в его нынешнем состоянии Эмма рассказывает ему историю про покойника. – А в мертвецкой он открыл глаза. Никто точно не знает когда, поскольку с ним никого не было, в любом случае он вернулся к жизни. – Эмма говорила все быстрее, зная, что у нее есть только этот единственный шанс. – Представь себе состояние бедной миссис Хэммонд! Сначала ее извещают, что муж умер, она несется в больницу, а потом он берет ее за руку и рассказывает о чуде. Чарльз шумно выдохнул и закрыл глаза. – Он рассказал, что душа его вышла из тела и с легкостью парила в месте, которого он никогда не видел. Там совершенно бесшумно двигались почти прозрачные существа. – Эмма ненадолго умолкла, не осмеливаясь посмотреть на Чарльза. – И представляешь, повсюду цветы, при его приближении тут же раскрывающие лепестки. Птицы со сверкающими перьями пели небесные мелодии, летали бабочки. И самое прекрасное: его сердце преисполнилось любовью и теплом. – Эмма боролась с подступающими слезами. – Чарли, нас ждет рай, я всегда знала. Но теперь знакомый нам человек сам побывал там и вернулся, чтобы все рассказать. У тебя еще есть время. Ради меня. Ради наших детей. – Чарльз видел, как ее шея пошла красными пятнами, захватившими и щеки. – Хочешь, я пошлю за Томасом Гудвиллом? Он благословит тебя. Бог простит тебе твои грехи. И он кивнул. – Я известила детей, – с облегчением сказала Эмма. – Ближайшие дни мы будем все вместе. – Как раньше, – отозвался Чарльз. Около двух часов в кабинет вошел священник. Попросив Эмму оставить его наедине с другом, он уселся на табурет возле дивана и стал ждать, поскольку Дарвин спал. Эмма вышла из дома и в садовых сапогах Чарльза, для нее слишком больших и всегда стоявших наготове у двери, прошла по лужайке, покрытой мокрым снегом. Она ненадолго остановилась у сломанного дуба, двинулась дальше, но споткнулась о червяковый камень, потеряв при этом один сапог. Эмма чуть не плюхнулась на камень, однако удержалась, балансируя на одной ноге, снова надела сапог и сделала круг по песчаной дорожке, где не ходила уже много лет. Вернувшись в дом, она увидела, что дверь в гостиную по-прежнему закрыта, и уселась ждать в салоне. С влажными волосами и промокшей ногой Эмма с надеждой смотрела в каминный огонь. Наконец Чарльз проснулся. – Томас! Хорошо, что вы пришли. – Он протянул священнику руку, которую тот с чувством пожал. – Вы прекрасно знаете, в некоторых вопросах мы с вами расходимся; так, вероятно, тому и быть. Если только вы не перемените вашу точку зрения. – Лежа на подушках, Дарвин озорно взглянул на Гудвилла и обрадовался, увидев у того в глазах улыбку. – Я просто хочу с вами по-дружески проститься. Пожалуйста, поймите меня правильно. – Но вы ведь не станете возражать против благословения друга. – Нет, не стану. Мне еще хотелось бы вас кое о чем спросить, дорогой Томас. Обещаю, это останется между нами. Вам не тягостно видеть, как неверующие вроде меня поджариваются в аду? Представлять, как такие, как я, подвергнутся вечной каре? Я просто не постигаю, как незлой человек может хотеть, чтобы христианское учение было истинным. Оно омерзительно! – Но ведь недавно, за тем неописуемым ужином, вы сами назвали себя теистом, мой дорогой, не забывайте. – О нет, я не забыл. Я говорил серьезно. – Прежде чем продолжить, Дарвину пришлось отдышаться. – Наблюдая свою жизнь с этой точки зрения, я замечаю, что, лучше понимая законы природы, в самом деле становлюсь несколько религиознее. – Он откинул одеяло и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. – Так что изучение природы может не только уничтожить религиозные в библейском смысле чувства, но и пробудить новые. Огонь чуть было не угас. Гудвилл встал, пошуровал тлеющие угли и доложил пару поленьев. Снова сев на табурет, он сказал: – Тогда расскажите мне, как выглядит ваш Бог. – Он не выглядит. Не говорит. Не слышит. Если вообще, то Он не сравним ни с чем. Гудвилл молча кивнул. Тут зашла Эмма, прождавшая почти три четверти часа. Она принесла две свечи и удивилась, что его преподобие, кажется, вовсе не готовится к исполнению своих священнических обязанностей. Но Гудвилл смотрел в пол, а Чарльз на одеяло. В этой тишине Эмма не осмелилась ни о чем спросить. Вдруг Чарльз вскинулся и, выпучив глаза, попросил Эмму немедленно потушить свечи – они стоят слишком близко к голове и забирают весь кислород. Он перевернулся, надавил кулаком на сердце и стал хватать ртом воздух. Эмма попыталась его успокоить. Сказала, что лучше сесть, и при помощи Гудвилла приподняла его. Внезапно Чарльз начал давиться, задыхаться, и его стошнило. У него не было сил держать спину, и он попросил подложить подушки. Эмма как могла подбила их. Голова Чарльза рывком опустилась, он попытался вдохнуть, и его опять вырвало. Священник принялся молиться. Когда приступ прошел, Чарльз стал похож на призрак. Казалось, все мышцы исчезли с лица, резко выступили скулы под отвердевшей кожей, глаза запали, как никогда прежде, и утратили блеск. Эмма дала ему морфий, взяла за руку и попросила Джозефа принести горячей воды. Налила рюмку бренди. Чарльз с благодарностью сделал пару глотков. Не было на свете ничего лучше отражения этой яростной атаки. Гудвилл, испытывая неловкость, тихо вышел, чтобы Эмма могла поменять белье. Надев на Чарльза свежую рубашку, она вышла к Гудвиллу, который сидел в салоне, поставив руки на колени и спрятав лицо в ладонях. – Ваше преподобие, я бы просила вас сейчас его пособоровать. Удачный момент, ему лучше. И он мирно настроен. – Ах, миссис Дарвин, как бы я хотел это сделать. Однако против его воли я ничего предпринимать не стану. – Но сегодня утром, когда я рассказала ему о мистере Хэммонде, он согласился принять вас как священника. О чем вы говорили, пока я отсутствовала? Раздался стук. Залаяла Полли. Эмма бросилась в кабинет, Гудвилл за ней. Джозеф тоже услышал стук и бежал что было сил. Чарльз лежал на полу. Втроем они его подняли. Он растерялся и хотел знать, что произошло. – Дорогой, ты упал. – Ах да, я пытался задуть свечи. Мне нужно больше воздуха. Эмма потушила свечи. Боль вернулась, пальцы вцепились в одеяло. – Да потушите же наконец свечи! Я задыхаюсь. – Свечи не горят, окно открыто, посмотри. – Эмма руками повела на него воздух. И он провалился в темноту. Эмма похлопывала смоченной в холодной воде тряпочкой по лбу, подставляла ему под нос нюхательную соль. Чарльз в самом деле пришел в себя и, прошептав ее имя, вполголоса удивленно заметил, что в голове у него каша вместо мозгов, а язык отнялся и он не может глотать. Эмма радовалась, что он хоть и нечетко, но говорит, и гладила его по лицу. Чарльз посмотрел на нее и попытался сказать что-то еще. Он принимался несколько раз, слова можно было разобрать с большим трудом: – Эмма, голубка, поиграешь для меня? Она, пошатываясь, вышла, оставив дверь открытой, села за пианино и заиграла его любимую арию «Овцы могут пастись спокойно» из кантаты Баха. Через пару тактов забыла, сбилась, встала и торопливо вернулась. Еще в дверях она увидела его руку. Он никогда не держал так руку. Эмма упала Чарльзу на грудь и принялась умолять: – Проснись, проснись… Но Чарльз больше не мог слышать человеческих слов. Эмма вжалась лицом в одеяло и надолго застыла. Она даже не заметила, как Гудвилл помолился, благословил своего друга и ушел. Когда она наконец встала, уже сгустились сумерки. Эмма подошла к письменному столу и остановила часы. Вечером приехали дети. Полил сильный дождь, тяга в камине ослабла, и дым валил в комнату. Уильям, Генриетта и Фрэнсис приехали в одном экипаже. Чуть позже подоспели Гораций и Леонард. Последними прибыли Элизабет и Джордж. Генриетта и Элизабет молились. Сыновья молчали. Самый младший, Гораций, будучи не в силах сдержать слезы, положил голову отцу на живот. Он не мог примириться с тем, что не успел. На следующий день с почтой пришел мешок, такой большой и тяжелый, каких не было давно. Издатель Дарвина, прежде чем отправить их в Даун, накопил сотни писем – отклики восторженных читателей на его книгу о дождевых червях. Тысячи экземпляров уже распродали, на всех парах поспешали немецкий, французский, русский переводы. «Образование растительного слоя земли деятельностью дождевых червей» побудило многих садоводов-любителей даже за званым ужином восхищаться подвигами этих животных. Уильям взял мешок, заглянул в него, пробежал глазами сопроводительное письмо благодарного издателя, отнес мешок в кабинет, поставил у письменного стола, опять взял, пошел с ним в гостиную, вынес и оттуда и, наконец, неловким жестом всучил Джозефу. Дворецкий, не разобрав бормотание Уильяма, отнес мешок в кабинет и поставил его в угол. Потом посмотрел на Дарвина, которого теперь привели в порядок, и, втянув голову в плечи, побыстрее вышел. Не забыв перекреститься. Через несколько дней Эмма записала в дневнике: «19.4.1882, 4 часа пополудни, умер Чарли». И: «20.4.1882, 7 часов утра, умерла Полли». В когтях у Церкви Никто не помнил, чтобы в Дауне когда-либо было так тихо. Жители утром не работали. Они вернулись с полей, где пахали и сеяли – в этом году позже, чем обычно; оставили мастерские и конюшни, некоторые еще держали молоток или опирались на лопаты; матери, стоя с малышами у калиток, разглаживали фартуки и вытирали липкие ротики.