Джозеф принес чай с печеньем, кузены поблагодарили, и Чарльз, полистав журнал, остановился на своей статье. – Ты знал, что мой двустворчатый моллюск цепляется за ногу водолюба, чтобы на нем перелететь в очередной пруд? Это не мелочь. – Конечно, не мелочь, – пробормотал Фрэнсис, который как раз обжег себе язык горячим чаем. У него вырвалось смачное ругательство. – Такие безбилетники встречаются, кстати, не только в Центральной Англии. Ты помнишь мои исследования, касающиеся распространения видов по земному шару? – По земному шару? Нет. – Ты становишься забывчив, мой дорогой. Я же тогда весь кабинет заставил пробирками и мисками, чтобы выяснить, может ли семя выжить в соленой воде. И если да, то сколько времени. Прежде всего надо было понять, перемещается ли семя в море и может ли колонизировать острова? – Колонизировать острова? – Конечно, они этим и занимаются. Растения и животные путешествуют. Самостоятельно. Группами. Вот так цепляются, чтобы их переносили. – Кажется, застой не предвидится. – Еще бы. Они помолчали. Чарльз восстанавливал дыхание, Фрэнсис шумно пил чай. – Ты не представляешь, как здесь воняло. Повсюду гнилая морская вода. И знаешь что? Перец, проведя пять месяцев в маринаде, мог пускать ростки, как в первый день. Фрэнсис поморщился. – Как в первый день. Поразительно. Чарльз, ты правда бледен. Как ты себя чувствуешь? – Оставим, Фрэнсис. Сегодня я ближе к смерти, чем вчера. Они еще помолчали. В камине трещал и шипел огонь. Потом Гальтон сказал: – Чарльз, мне хотелось бы с тобой кое-что обсудить. Несколько лет назад ты написал мне, что боишься войти в историю «капелланом черта». Недавно я вспомнил твои слова. Тебе казалось, Церковь тебя оболгала, и ты жестоко страдал. Тогда епископы читали против тебя проповеди, прямо-таки пышущие ненавистью. Помнишь, как я тебе ответил? – Нет. Но ты мне сейчас скажешь. – Чтобы в душу вошел покой, я советовал тебе заключить пари Паскаля. И о том же хочу попросить сегодня. Тогда ты довольно высокомерно отмел мой совет. Я, дескать, не депутат Нижней палаты, которому ради переизбрания нужно идти на подлые компромиссы. Да, ты так писал. – Я так писал? – Да. – А что там с этим пари? – Ты становишься забывчив, мой дорогой. Старик Паскаль обращается к тем, кого не убеждают доказательства бытия Божьего. То есть к сомневающимся ослам вроде тебя. Вместо того чтобы возиться с доказательствами, все из которых имеют свои недостатки, можно заключить пари с Богом. – Не понимаю. – Очень просто. Если ты веришь в Бога и выясняется, что Он есть, ты выиграл и отправляешься на небеса. Если же ты не веришь в Бога, а Он все-таки есть, ты проигрываешь пари и отправляешься в ад. Если же ты веришь в Бога, а выясняется, что Его нет, ты хоть и проиграл, но, в общем-то, не так уж много. Стало быть, ставь на то, что Он есть! В любом случае более выгодная ставка. Поскольку, рискнув совсем немногим, получаешь жирный выигрыш – вечное блаженство. – Я не игрок. По крайней мере, на этом поле. – Неразумно. Ты был и остаешься упрямым ослом. Бедная Эмма. – Тебя Эмма прислала? – Эмма? Нет, не прислала. Но она поставила меня в известность. А поскольку как кузену ты мне, разумеется, небезразличен, я тут же сел в коляску. – Ага. А если всеведущий Бог, если Он есть, не попадется на твои уловки? – Чарльз тяжело дышал. – Если честные сомневающиеся Ему милее, чем те, кто делает ставки и заключает пари? – Он опять замолчал, чтобы отдышаться. – Тогда вполне возможно, таких ослов-оппортунистов, как ты, Он отправляет в ад. – В ад? Брось! Я хочу выстроить тебе мостик. Поскольку вижу, как Эмма, чем ближе конец, тем больше впадает в отчаяние. Кроме того, со временем мне стало ясно, что нечего все время искать полную, великую, единственную истину. Лучше тем, кто не высовывается. Чарльз хотел доложить в чай сахара и, не удержав серебряную ложечку, разозлился на мелкие кристаллики, закатившиеся в процарапанные места и углубления столика. Он раздраженно попытался их сдуть, но воздуха не хватило. Чарльз схватился за сердце. – Фрэнсис, я вынужден просить тебя уйти. Мне нужен покой. Выходя, скажешь Джозефу, чтобы он принес мне капсулу? Он поймет. Гальтон вскочил. – Прости. Я не хотел тебя волновать. Он невольно поклонился кузену, хватавшему ртом воздух. С ходу ничего больше не пришло в голову. Ему, конечно, очень хотелось обнять Чарльза. Мысль о том, что переписка, которую они ведут вот уже больше сорока лет, прекратится, выбила его из колеи. Он распрямился, салютовал кузену, как во время детских игр, и с увлажнившимися глазами быстро бежал из комнаты. Когда Гальтон уезжал, а Эмма, стоя в дверях, махала ему рукой, доктор Беккет во весь опор мчался в противоположном направлении. Иногда он предпочитал экипажу свою лошадь и, отчасти ради спортивного моциона, отчасти ради скорости, ехал один. Он был отличным наездником. Тремя днями ранее он решил оставить сфигмограф в Даун-хаусе, поскольку в настоящее время никто из его пациентов не нуждался в нем так, как Дарвин. Кроме того, они договорились, что доктор будет собирать результаты измерений и впоследствии опишет их. Всю жизнь он использовал подопытных животных, заметил при этом Чарльз. Так почему бы теперь самому не предоставить полезные сведения для науки? Благодаря лекарству сердечный приступ быстро прошел, и Чарльз вздремнул. Когда доктор вошел и сел в кресло, оставленное Гальтоном, он мирно посапывал, слегка приоткрыв рот. Небольшая пауза была Беккету кстати, чтобы самому отдышаться. Уже несколько недель он носился по сырому холоду от одного пациента к другому – поздняя весна взимала дань. Проснувшись, Дарвин смущенно откашлялся. – Вы давно здесь? – Нет, только приехал. Как вы себя чувствуете? – Ну, как сказать. Глотнул вашего динамита, сейчас лучше. Минувшая ночь была длинной, все время не хватало воздуха, особенно лежа. И дуб сломался. – Какой дуб? – Посмотрите, там, в саду. Тоже не выдержал долгой зимы. Доктор подошел к окну, увидел печальное зрелище и, молча вернувшись, принялся за деревянный ящик, а Дарвин с готовностью подставил руку. Ненадолго исчезла разделявшая их болезнь. Сейчас они действовали как коллеги на службе науки, а между ними щелкал аппарат. Показатели были настолько чудовищны, что Беккету пришла в голову мысль о возможной технической неисправности. Вдруг Дарвин прервал молчание: – Без смерти нет эволюции. Доктор кивнул и, встав, подложил в камин дров. Он заметил, что рука у Дарвина холодная. – Возьмите, к примеру, сердце. – Дарвин почтительно указал на левую сторону груди, где поселилась боль, однако не притронулся к ней. – Эту хрупкую мышцу homo sapiens нужно улучшить. Я считаю ошибкой конструкции узкие проходы, которые засоряются и болят. – Он попытался улыбнуться. – От боли я принес вам бутылочку с морфием. В сочетании с капсулами станет лучше. Они повторили замер. Результат не изменился. Доктор Беккет записал его в блокнот, убрал блокнот в нагрудный карман и отнес прибор в сторону. – Дело идет к концу, не так ли? – спросил Дарвин. – К своему изумлению, я совсем не боюсь смерти. – Рад слышать. Неверие ни во что может стать истинным утешением. Ведь христиане так боятся ада и чистилища. – Беккет поставил аппарат в ящик. – Раньше я часто пытался убедить своих пациентов в том, что они просто распадутся на отдельные атомы, то есть вернутся в то состояние, из которого родились. Но вам это объяснять не нужно. – Вот как? Возможно, запирая скрипучий ящик, доктор не услышал последних слов. Выпрямившись, он сказал: – Я хотел избавить пациентов от страха смерти. А вы знаете, что меня именно поэтому с позором выгнали из больницы? Главный врач был важным лицом в Англиканской церкви и из-за атеистической пропаганды просто дал мне пинка. – Вы не рассказывали. Но все к лучшему. Если бы вас не уволили, вы бы сейчас не сидели рядом как мой врач. Кстати, я не атеист. Мне уже пришлось объясняться с вашим Марксом. Доктор поморщил нос, возвращая таким образом вечно сползающие очки на место. На лбу у него прочертились две глубокие морщины. Глядя на огонь, Беккет спросил: – Если не нужен Создатель, нужен ли тогда Бог? – Позвольте мне переформулировать вопрос. Если Бог есть, какую роль Он играет в эволюции? Не может ли быть так, что Он проявляется не в чудесах, а в законах природы? Разговор оборвался. В том числе и потому, что у Дарвина слипались глаза. Коротко поворчала Полли. Дарвин поворчал в ответ, а после довольно продолжительной паузы сказал: – Интересно, будет ли мне позволено что-то понимать во время смерти? Доктор Беккет оставался до наступления темноты, потом ускакал. В конце улицы, почти у самой церкви, он сбавил темп. Обернулся и вспомнил вопрос, который Дарвин обратил к нему на прощание, в дорогу: «Вы ведь не относитесь к тем, кто считает, что у них на все есть ответ?» В гнетущем молчании почти ничего не ели. Около восьми Джозеф убрал посуду. От страха перед ночью у Эммы пропал аппетит, а Чарльз отказался идти в столовую, объяснив это тем, что не в силах больше выносить тиранию своего метеоризма. Почти сразу после еды съеденное, переворачиваясь в животе, начинает давить снизу на сердце. Эмма уже не возражала против такой анатомии, она видела, что муж очень слаб, и не хотела спорить. Чарльз при свете каминного огня остался в гостиной, а в ногах у него примостилась Полли. Дверь была открыта, хозяин хотел слышать кухонные звуки. Эмма, что раньше ей и в голову не пришло бы, решила помочь Джозефу и взялась отнести на кухню свою нетронутую тарелку с бараниной. Ее явная несобранность опечалила дворецкого. Она нарушила весь порядок между кухонным столом и плитой, да к тому же упустила убежавшее молоко, которое хотела подогреть для Чарльза. Кухарка была рада, когда хозяйка удалилась из ее епархии.