Внезапно лицо у него покраснело. Беккет очень обрадовался и с некоторой гордостью в голосе заявил, что лекарство уже расширило сосуды – это видно по приливу крови; он уверен: приступ миновал. Затем доктор занялся деревянным ящиком, который попросил Джозефа принести из коляски. Там находился какой-то аппарат, завернутый в темно-зеленую ткань. Сначала его нужно было достать из ящика и установить. Этот чувствительный к толчкам прибор снабжали деревянные шины, скрепленные латунными винтами, тонкий рычаг с удлиненным наконечником и сложно зажимаемая бумажная лента, иными словами, несколько недель назад доктор Беккет заказал во Франции самый современный во всей Англии сфигмограф. Было непросто закрепить его на предплечье пациента так, чтобы передающая сигнал пластина оказалась прямо на пульсирующей артерии. От Эммы не укрылось, что научный интерес Чарльза к сфигмографу улучшил его состояние. Попробовав разные места чувствительными подушечками пальцев, доктор затянул кожаные ремешки, вынул рычажок из металлического крепления, и чудо техники, тихо поскрипывая, тут же принялось за дело. Реагируя на артерию, то расширявшуюся, то, естественно, сжимавшуюся, вибрировала маленькая пластина, в свою очередь приводя в движение рычаг и таким образом переводя сокращения артериальной стенки в волнообразную линию на полоске бумаги. Дрожащие подъемы и спуски уже чисто визуально не сулили ничего хорошего. Частота сердечных сокращений и артериальное давление пациента оставляли желать лучшего. Чарльзу, который не сводил глаз с зигзагообразных линий, производимых его телом, опять стало хуже. Эмма терпеливо утирала носовым платком выступавшие на лбу бисеринки пота. Беккет предписал горчичные обертывания. Служанки знали рецепт. Доктор любил горчичный порошок, уверенный в его благотворном действии и при других заболеваниях, поэтому в доме Дарвинов он обычно имелся. Когда они вернулись из кухни с теплыми пеленками в тазике, доктор как раз положил Дарвину на язык три шарика nux vomica, вслух заметив, что цвет языка ему не нравится. Девушки поставили тазик у дивана и тут же по требованию Эммы вышли из комнаты. Она хотела сама обмотать Чарльза, не вводя его в стыд. Эмма намазала грудь и подмышечные впадины вазелином, чтобы едкий порошок не раздражил кожу. Доктор Беккет тем временем простился, заявив, что вечером еще заглянет. Очень осторожно поставил в ящик сфигмограф, щелкнул замком и пообещал привезти опять, чтобы продолжить замеры. Когда вечером он вернулся, Дарвин лежал мирно. Обошлось без новых приступов. Напротив, Чарльз немного поспал. Доктор подсел к нему и объяснил, что отныне, как только он почувствует стеснение в груди, нужно всегда принимать эти сердечные капсулы. Беккет полез в карман пиджака за лекарством, и тут Дарвин сказал: – Маркс был здесь. Доктор Беккет так растерялся, что забыл закрыть рот. – Да, представьте. Был здесь. – Вы издеваетесь надо мной. Не верю. – И тем не менее это так. Его зять, некий Эвелинг, с которым я вступил в контакт в связи с одной книгой, привел нашего коммуниста на ужин. Я ничего не знал об их родстве. – Не совсем понимаю. Если позволите спросить, по какому случаю состоялось приглашение на ужин? – Голос Беккета звучал обиженно. – Господа прибыли на лондонский Конгресс свободомыслящих, о котором писали во всем мире. Председательствующему, довольно известному в Германии Людвигу Бюхнеру, судя по всему, не терпелось со мной познакомиться. Поверьте, я понятия не имел, что за тесть придет с ними. И поразился не меньше, чем вы сейчас. – Как бы мне хотелось присутствовать. – А мне нет. Поверьте, вы ничего не потеряли. Вечер был крайне странный. – В каком смысле? – Ну, как сказать. Одни плохо знали английский. Другие немецкий. В конце концов наш священник упал со стула. – Вы шутите. – Увы, нет. А потом я еще сказал Марксу, что он не материалист, а идеалист. – Но вы же не?.. – Нет, не переживайте. В разговоре с ним я не стал уточнять, что в действительности он замаскированный Моисей. Он, бедный, очень плохо себя чувствовал. Дарвин побелел. Его душило. Беккет вскочил, позвал Джозефа и, успокаивая, положил теплые руки Дарвину на спину. – Вы можете открыть окно? Воздуха не хватает. – Опять давление на грудь? С трудом дыша, Чарльз кивнул. – Попытайтесь дышать равномерно. Сейчас я дам вам капсулу. Но сначала желудок должен успокоиться. Эмма вбежала в комнату, за ней Джозеф, который прошел прямо к занавесу и исчез за ним. Там находился уголок, где стояли плевательница, большой графин всегда свежей воды с несколькими листочками мяты и лежали полотенца и салфетки. Дворецкому давно уже надлежало следить за тем, чтобы закуток всегда был прибран. Ибо ничто не вызывало у склонного к тишине и неприметности Чарльза большей неловкости, чем его несчастный живот. Эмма с беспокойством посмотрела на доктора. Тот пожал плечами. – Когда же это кончится? Я больше не могу выносить свой желудок. Лучше умереть. Началась обычная икота, и Беккет положил руку Дарвину на диафрагму. Чуть позже, безо всяких возражений, Чарльз раскусил капсулу, откинулся и умолк. Через пару минут лицо его порозовело. Доктор пожелал ему спокойной ночи. Их прощальное рукопожатие было долгим. Пари и смерть Зима установилась надолго. Старики Дауна растирали себе суставы. Все еще шел мокрый снег. В том числе ранним утром 18 апреля 1882 года, когда треск и грохот резко разбудили Эмму. Она бросилась к окну и увидела на стволе дуба зияющую рану. Мощная раскидистая ветка надломилась под грузом. Коричневые листья, свидетели давно прошедшего лета, до сих пор державшиеся на ветвях, а теперь, помятые сперва наползающим, а затем обрушившимся снегом, лежали в серой снежной каше. Все последние недели Эмма надеялась на улучшение погоды, ведь просыпающаяся природа могла немного оживить и Чарльза. Но трава, местами торчавшая из-под весеннего снега мокрыми кустиками, с которых капало, была вялая и тяжелая. Прижавшись носом к стеклу, запотевшему от теплого дыхания только что вставшего с постели человека, Эмма воссылала молитву небу. Она не знала, что этажом ниже Чарльз тоже стоял у окна. Когда Эмма чуть позже спускалась по лестнице, Полли, хромая, как раз направлялась из кабинета в гостиную. Они поздоровались и зашли вместе. Чарльз отвел взгляд от дуба. – Доброе утро, мои дорогие дамы. – Давно проснулся? – Всю ночь не сомкнул глаз. – Бедный мой. Ты, конечно, ошибаешься. Наверняка время от времени вздремывал. – Нет. Мучился без сна. И все время приходилось вставать, потому что лежа нечем было дышать. – Сердце болит? Эмма взяла его за руку. Та стала совсем тонкой. – Уже несколько часов призраком брожу по дому, не могу спокойно сидеть, хотя смертельно устал. Боль накатывает волнами. Холодными пальцами он погладил ее по затылку. – Ты можешь мне объяснить, почему сегодня часы идут так мучительно медленно? Я зашел сюда посмотреть, может, здешние быстрее отсчитывают время, чем у меня в кабинете. Эмма улыбнулась. Своим умением тонко и печально шутить он молодым человеком прокрался в ее сердце. – Ты видела, что случилось в саду? Теперь даже дуб – инвалид. Гнусный снег. Помнишь, какой маленький он стоял на лужайке, когда мы въехали сюда сорок лет назад – или сорок один? Молочно-холодный свет, сбоку падавший в окно на лицо Чарльза, еще больше усиливал его призрачную бледность. Эмма положила ему руки на плечи и прислонилась головой к груди. Они стояли молча, а Полли, усевшись в ногах, тихо поскуливала. Все были отделены от снега только стеклом и мерзли. – Пойдем пить чай. Я попрошу Джозефа принести нам. И немного тостов. Полагаю, он уже встал. Кроме того, пусть велит кому-нибудь из девушек затопить камин. Чарльз будто не слышал ее. – Эмма, голубка моя, боюсь, у меня не осталось сил работать. Но без работы я несчастен. Сегодня ночью мне стало ясно, что я с радостью думаю о кладбище Дауна. Оно показалось лучшим на земле местом. Слова больно ударили Эмму. Хотя она давно заметила, что бобы беспорядочно растут сами по себе. Последний раз пару недель назад Чарльз работал с водолюбом. Жук, по ее сведениям, пришел по почте, и Чарльз очень обрадовался этой находке одного молодого человека, даже завязал с ним переписку. После обеда постучал железный молоточек. Сильно. Четыре раза. Безошибочный признак того, что Фрэнсис Гальтон требовал открыть ему входную дверь. Если уж он что взял за правило, пусть даже в юности, то не менял привычек никогда. Человек, считал Гальтон, запоминается своими причудами. Едва бросив пальто на руки Джозефу – как всегда, стремительно, – он еще из прихожей прокричал слова приветствия кузену, который с пледом на коленях сидел в кресле гостиной, поместив ноги на пуф. Гальтон широкими шагами прошел в комнату, с грохотом захлопнул за собой дверь, пожаловался на холодный апрель и попросил Чарльза, ради бога, не вставать, хотя тот не намекнул на это ни единым жестом и как раз хотел заметить, что довольно слаб. Гальтон пододвинул второе кресло и со вздохом упал в него. – Ты ничуть не изменился, мой шумный осел, – сказал Чарльз. – А ты вот изменился, мой бедный осел. Бледноват в области носа. Мне сообщили, ты приболел, и я все-таки решил заглянуть. Кроме того, я скучаю по твоим письмам. Фрэнсис решительно пожал руку Чарльза. Потом вручил небольшой пакет и передал привет от Томаса Хаксли. Обессилевшими пальцами Дарвин попытался снять слои упаковочной бумаги и развязать прочно завязанный шнур. Это удалось ему только после того, как он усиленно что-то подергал и порвал. Последний номер «Нейчер». Когда он увидел свое имя, по лицу промелькнула гордая улыбка. – Чудесная история, что ты там написал. Хотя они несколько перебрали, поместив о тебе перед забавной заметкой столь высокопарный врез, – сказал Фрэнсис, не сподобившийся опубликовать в «Нейчер» ни исследования отпечатков пальцев во благо криминалистики, ни статистические данные об эффективности молитвы. – Должен тебе передать от твоего друга Хаксли, статейка вызвала у него с коллегами живой интерес, и они были бы рады новым материалам.