Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 5 из 25 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Разговоры Беккета о «ничто» не нравились главному врачу лондонской больницы, случайно ставшему свидетелем того, как доктор выходил из палаты со словами, что пациенту, страдающему сердечным заболеванием, следует выбросить из головы весь библейский бред, тогда ему станет лучше. Лучше попросить прощения у реальных людей на земле, перед которыми он виноват. Там его не ждет ни Божья награда, ни Божье наказание, хоть Церковь и вдолбила ему эту чепуху. Кара настигла доктора в коридоре со скоростью шагов главврача, направлявшегося в аудиторию. Поскольку убеленный сединой профессор в последнее время все чаще становился свидетелем подобных еретических разговоров и среди студентов, в доказательство ювелирной работы Бога он решил слегка откорректировать свое описание хитроумнейшего устройства человеческой кисти. Уже много лет в этом месте лекции по анатомии человека профессор просил студентов представить себе, как во время прогулки по полю они нашли часы. Сразу же станет понятно – какие могут быть сомнения, – что данный объект сконструирован при помощи ума. Даже если бы мы ничего не знали о часовщике, логика подвела бы нас к выводу: некий конструктор аккуратно собрал все колесики часового механизма. «Разве не очевидно, господа, что человек, его до последних мелочей продуманная организация – вспомните хотя бы двадцать семь косточек и тридцать три мышцы кистей рук, позволяющие нам выполнять самую мелкую работу… – Профессор от удовольствия прищелкивал пальцами. – …Что человек тоже является созданием часовщика?» Тут он обычно делал небольшую паузу, отрывался от записей и смотрел студентам в глаза: «Прошу вас, господа, применить метод дедукции, который мы так часто использовали в последние месяцы, и к данному вопросу». Его маленькие зеленые глаза блестели от восторга, ибо он считал это доказательство бытия Божьего элегантным и бесспорным. Однако, невзирая ни на какие аргументы, тесная сцепка клира и науки дала трещину. Прошли времена, когда все профессора Оксфорда и Кембриджа были священниками: зоологи, химики, анатомы, геологи. Все чаще на кафедру всходили ученые, предпочитавшие отделять материальное от метафизического. Беккету тоже больше нравилось объяснять тонкое устройство человеческой кисти и происхождение видов теорией Чарльза Дарвина, чем неким часовщиком. Книга с таким названием вышла за пару дней до его двадцатого дня рождения – 24 ноября 1859 года, – и он принадлежал к читателям первого издания, которое расхватали за неделю. Когда студент-медик, долгие годы прислуживавший в Вестминстерском аббатстве, понял процесс эволюции, происходящее в природе так его возбудило, что он целыми днями ходил по улицам, ощущая себя жвачным животным, снова и снова переваривающим съеденное. Первые месяцы после своего бесславного увольнения из клиники доктор Беккет каждое утро ходил в библиотеку. Он читал «Органон врачебного искусства» Самуэля Ганемана и экспериментировал с гомеопатическими шариками. Читал знаменитое эссе Канта «Что такое Просвещение», поскольку являлся адептом Просвещения и ничего так не желал, как выхода человека из состояния несовершеннолетия. Канта он скоро оставил. Ему не хватило терпения. Он с удовольствием читал сочинения по атеизму и нашел восхитительным высказывание: «Если бы у лошадей были боги, они имели бы вид лошадей»[1]. Беккет очень любил цитировать эту фразу, она лучше других формулировала его отношение к неземному миру. Он прочел и пару десятков страниц Маркса, поскольку его ужаснуло состояние больного из бедного лондонского квартала. Но читать Маркса оказалось еще хуже, чем Канта. Вскоре после увольнения из больницы Беккет случайно оказался вовлечен в разговор соседей; речь шла о тяжело заболевшем профессоре геологии неподалеку. Договорились о визите к нему доктора Беккета, и больной поразительно быстро, хоть и кряхтя, поднялся с постели. Новости распространились со скоростью света. Профессор стал первым, к кому Беккет применил свой метод при наличии душевно-телесных, как он говорил, проблем. Из-за беспокойств о сыне старик явно укладывался в тип «мнимого больного». Поскольку пациент жаловался на подреберную боль справа и слева, доктор несколько раз простучал эти места и не обнаружил никаких патологий. Беккет догадался, что симптомы тем не менее необходимо принять всерьез, и прописал умеренную дозу порошков и шариков, а в дополнение – разговоры. У постели измученного профессора геологии ему стало ясно: врача и пациента должен объединять союз, а не просто диагноз. И еще он понял: иногда имеет смысл назвать болезнь, даже если ее нет. В начале практики Беккету не удалось избежать некоторых ошибок. Случалось, дама хорошего общества приходила в ужас, когда, подойдя ближе к постели, доктор делал комплимент ее здоровому виду, но с облегчением вздыхала, когда он вскоре добавлял: а вот язык обложен. Он научился и тому, что вместо истинного диагноза – слишком плотные ужины – лучше многозначительно говорить: аппендицит. Деньги состоятельных пациентов, которым непременно нужно было болеть чем-то приличным, он тратил на лекарства и визиты в бедные кварталы. Поскольку у стремительно выздоровевшего профессора геологии имелся большой круг друзей, в частности именитых ученых, вести о невероятно талантливом, хоть и молодом докторе разнеслись быстро. В то время Беккет начал задаваться вопросом: почему человек вообще заболел, и все чаще осмеливался прямо заговаривать об этом с пациентами: «Почему именно сейчас? Что вы сами думаете?» И чаще, чем он мог ожидать, они открывали ему свое сердце. Когда доктор Беккет впервые открыл дверцу коляски перед Даун-хаусом, Дарвин как раз выбирался из вольера с ведром краски в руках. Он бился над проблемой красоты, которая никак не хотела решаться грубой борьбой за жизнь. Как можно отнести к самым ловким оленей с восхитительными, но тяжелыми рогами или самцов павлина с роскошным, но неудобным хвостом? Чтобы приблизиться к разгадке тайны, Чарльз решил самовольно вмешаться в павлиньи дела: Эммиными ножницами выстриг одной птице глазки на оперении и смотрел, как над красавцем издеваются дамы. В попытке выяснить, больше ли самкам нравятся пестрые самцы, чем серые или белые, пририсовал голубям красные кружки, но главным результатом стал лишь возмущенный гомон. Подобными опытами Дарвин поверг нового доктора в такое же изумление, как и птиц-шалашников, предложив им экстравагантный материал для устройства гнезд. Ученого мучил вопрос, полезна ли красота. И как скромно одетая в глухие коричневые тона самка павлина может быть так же хорошо приспособлена к окружающей среде, как и сверкающий великолепными красками самец. Доктор Беккет, разумеется, не мог ответить на эти вопросы. Но Дарвин радовался интересу, с каким его слушал новый врач, чего нельзя было сказать о прежнем. Конечно, решение проблемы связано с продолжением рода, предполагал он, и, судя по всему, с выбором дамы. Если так, нужно доказать, что самка оценит любое мельчайшее изменение в оперении самца, например более длинные кроющие перья, и предпочтет одного поклонника, другому указав на дверь. Правда, Чарльз не всегда разделял мнение самок. Довольно часто он удивлялся, почему шуршание и дрожание именно этого хвоста нравится самке и она ложится, как курица, позволяя себя оплодотворить. Как-то вечером за ужином Чарльз сообщил: в его вольерах красота тоже в глазах смотрящего. И, улыбнувшись, посмотрел на Эмму. В те дни 1870 года украшательство превратило Дарвина в вуайериста и все-таки не нашло точного места в теории эволюции, даже привело к ночным кошмарам, где фазаны при полном параде, зазывно крича, выставляли блестящую гузку и роскошные перья. Доктору Беккету понадобилось несколько недель и десяток визитов, чтобы осознать весь масштаб экспериментов. Как-то раз ему даже пришлось покумекать над математической формулой, которая никак не хотела выходить у Дарвина. Беккет нашел арифметическую ошибку. Вместе они увязали размеры рогов оленей в брачный период с шансом стать альфа-самцом – один охотник прислал цифры, – и наконец-то было доказано то, что доказать было необходимо: природа умеет манить, причем любовь и вожделение оставляют заметные следы в облике многих видов. Через одиннадцать лет после выхода книги о видах дошло и до этого. Дарвин был вынужден поставить рядом с естественным отбором вторую движущую силу эволюции – половую. Затея, порадовавшая доктора Беккета, огорчила Эмму и разозлила епископов: ведь всем известно, что живые создания украшает Бог. Беккет гордился правом присутствовать при том, как исследователь силится выжать у природы ее законы. Однажды – доктор только открыл чемодан – Дарвин признался ему: он наконец-то примирился с развитием своей теории. Хоть дополнительный половой механизм селекции и усложняет ее прежнюю стройность, надо признать, что тем самым в холодную и жесткую борьбу за выживание в природу входит нечто теплое и красивое, необязательное, таинственное – да, роскошь. Но 5 октября 1870 года, когда перед ним впервые стоял доктор Беккет, Дарвин как раз закрыл ведро с краской. Растерянному врачу он представился как «даунская дохлятина», характеристика, показавшаяся ему уместной, после того как он вчера записал для нового врача свои недуги. В записке, переданной Беккету, значилось: «Возраст – 61. Уже 30 лет днем и ночью – сильные спазматические вспучивания. Частая рвота, иногда длящаяся месяцами. Рвоте предшествуют озноб, истерические слезы, ощущение смерти или полуобмороки, далее – обильная, очень бледная моча. В настоящее время перед каждой рвотой и каждым выходом газов шум в ушах, головокружение, нарушения зрения и черные точки перед глазами. Свежий воздух меня утомляет, он особенно опасен, вызывает симптомы в голове; состояние беспокойства при расставании с женой. Сейчас мучит ощущение, что в течение дня печень неоднократно перемещается справа налево. Правда, до сих пор она возвращалась обратно. Случается, из-за заложенного носа появляется раздражение желудка. Вероятно, в результате избыточного глотания воздуха. Не умолчу: фурункулы и другие высыпания на коже». Плачущая лошадь В сияющий первый день октября 1881 года Полли около полудня опять улеглась на полу, перегородив порог. Никто, и уж тем более он, не мог выйти из дома, не споткнувшись о ее светлое, хотелось даже сказать курчавое, тело. Во всяком случае, если этот кто-то хотел пройти через главный вход. Разумеется, Чарльз именно так и поступит. Разумеется, в двенадцать он, как всегда, выйдет из гостиной, набросит накидку, обмотается шалью, чтобы по возможности избежать простуды, и удивится, увидев лежащую в дверях Полли. Как всегда, голова ее лежала на левой лапе чуть набок, совсем чуть-чуть, что придавало морде нежность и даже соблазнительность, а вишневым глазам, направленным вверх на высокого хозяина, – максимальную выразительность. Противостоять этим глазам не было никакой возможности. Да Чарльз и не пытался. Как и каждый полдень, он споткнется об нее, изобразит страшное удивление, на что Полли со всей силы, как только позволят легкие фокстерьера, радостно взвизгнет. Затем вскочит и от счастья начнет на него прыгать. Постаревшая вместе с Чарльзом мадам теперь иногда не дотягивалась своей короткой бородой до его длинной, как они здоровались много лет. Поскольку семидесятидвухлетнему Чарльзу было уже трудно нагибаться, а Полли – высоко подпрыгивать, оба, когда получалось, испытывали удовольствие, к которому сначала незаметно, а потом от раза к разу все больше примешивалось облегчение, что еще раз удалось коснуться бородами. Как всегда, приветливые глаза Полли вырвали у Чарльза рефлекторное объяснение в любви, и он, не раскрывая рта, тепло, низко помычал. Тоже слегка склонив голову набок. Потом взял трость и вышел к осеннему сверкающему солнцу. Собака тут же взяла на себя роль проводника, обернулась, словно убеждаясь, что хозяин идет следом, и побежала. Трость постукивала о камни, и Чарльз выпрямился, как велел ему доктор Беккет: «Во время оздоровительных прогулок не забывайте вытягиваться и расправлять грудную клетку. Трижды в день – ходить прямо, широкими шагами и как следует дышать!»
Чарльз вбирал в себя октябрьское солнце и осенний воздух, пахнущий первыми умирающими листьями, напа́давшими на большую лужайку перед домом, а Полли, как и полагается жизнерадостной собаке, держала хвост торчком, о чем писал Чарльз в своей книге о выражении эмоций у человека и животных: «Когда собака всем довольна и бежит впереди хозяина крупной эластичной рысью, она обыкновенно держит хвост кверху, хотя совсем не так напряженно, как в гневе». Разумеется, Чарльза интересовали и хвосты коров и лошадей. Во время прогулок он любил смотреть, как соседские коровы скачут от удовольствия и смешно закидывают хвосты. Чарльз, с гордостью глядя на свою Полли, на ее поседевший и облезший с возрастом хвост, вспомнил Томми. Он часто наблюдал, как, переходя на галоп, конь опускал хвост, чтобы снизить сопротивление воздуху. – Ах, Томми! Мне так тебя не хватает. Старый проказник… – Трость постукивала, а Чарльз, как частенько в последнее время, говорил сам с собой. – Хоть Эмма и не захотела признать, тогда у тебя в глазах стояли слезы. Полли что-то услышала, обернулась и, увидев, что хозяин, погруженный в мысли, смотрит прямо перед собой, засеменила дальше. Томми, его последняя верховая лошадь… Однажды, уже старый, он споткнулся, упал и перекатился по Чарльзу. Верный конь, казалось, был безутешен, может, даже слышал хруст и треск ребер в груди у Чарльза. Тот лежал в траве и стонал, а Томми тыкался носом ему в бедро, словно желая сказать: «Вставай! Ты можешь ходить. Покажи мне». Но Чарльз не мог. Его пришлось нести в дом, и он видел, как Томми, опустив голову, стоял на лужайке и плакал. Когда выяснилось, что любимого не разбил паралич, Эмма не могла найти слов для выражения радости, однако тут же вышла из себя, услышав, как он опять приписывает животным человеческие чувства. – Ах, Эмма! Ты просто не хочешь согласиться с тем, что мы все родственники. Трость застучала сильнее. Чарльз с силой упирал ее в каменистую землю. – Да, и с тобой, моя дорогая Полли. Собака повернула голову и тихо гавкнула. Довольно долго они молча шли друг за другом. Потом Полли затявкала, спугнув бойкую синицу, что-то клевавшую между камешками щебня на дорожке. Птице надо объяснить, решила собака, что тут имеет право ходить только она одна. Синица перепорхнула на яблоню и уселась на нижнюю ветку. Да отстань ты от меня со своим правом. Синичий щебет заявил в ответ, что старой тявкальщице ее не достать даже на такой небольшой высоте. Поводя черно-белой головкой, она выпевала свои куплеты, теряющиеся в теплых лучах осеннего солнца. Вдруг синица размазалась. Семенившая Полли тоже, хвост ее странным образом раздробился. Чарльз остановился, обхватив набалдашник трости. Опять головокружение. Он закрыл глаза, чтобы избавиться от навязчивых искаженных картинок, и, осознанно дыша, попытался унять волнение. Раз, два, три. Он просчитал вперед, потом обратно. Считать, складывать, вычитать – простая или, в зависимости от состояния, сложная арифметика служила ему терапией уже много лет. И когда сознание грозило померкнуть, не раз помогала. Двадцать. Двадцать один. Двадцать два. Вернулась Полли, ласково потыкалась в колено. Сердце билось безо всякого ритма. И слишком сильно. Чарльз чувствовал, как стучит в горле. Двадцать три. Двадцать четыре. На двадцати семи до него дошло, что он самым жалким образом скрючился над тростью. Осторожно попытался немного распрямиться. Расправить грудную клетку. Сердцу требовалось больше места. Но грудь сопротивлялась всем попыткам, в ней по-прежнему было тесно. В голове прозвучало: «Ходить прямо, широкими шагами и как следует дышать!» На сорока двух Чарльз открыл глаза: животные и растения в саду вернули себе четкие очертания. А хвост Полли – обычную, полагающуюся фокстерьеру форму. Осталось только небольшое недомогание. Гуляющие снова двинулись вперед, но Полли уже не хотелось бежать впереди. Замедлившись, она тащилась около хозяина и часто поднимала к нему голову. – Ах, Полли, – сказал Чарльз, – ты идешь у ноги. А ведь совсем этого не любишь. Ты моя дорогая. Они приблизились к узкой тропинке, отходившей в сторону теплицы. Здесь, как всегда, появилось искушение забыть о просьбе доктора Беккета отключаться от работы хотя бы на время прогулок, и тут же дали о себе знать угрызения совести. Но он испытывал такое удовольствие, когда срывал в теплице пару листиков или кормил росянку мухой. А еще хотелось поговорить с хмелем, пусть постарается и проползет последние полметра до воткнутой в землю палочки за высчитанное Чарльзом время, тем самым предоставив ему нужные данные для списков. Заметив, что Чарльз собирается свернуть, Полли обмякла. Она наклонила голову, перестала махать хвостом, у нее опустились уши и отвисла нижняя челюсть. Глаза поблекли. Чарльзу было известно ее выражение полнейшего уныния, он называл его «тепличной мордой». Та появлялась, стоило Полли увидеть, как Чарльз лишь на миллиметр отклоняется к тропинке. Иногда он делал это, чтобы обвести ее вокруг пальца. Собака терпеть не могла прерывать прогулку и ждать. Грустная Полли улеглась у двери, так как ни разу еще не удостоилась разрешения войти. Она уже много лет как не жаловалась. Очевидно, Чарльз не предполагал в собаке достаточно изящества, чтобы пройти между горшками, шпалерами и стеклянными сосудами с различными химическими жидкостями для экспериментов, куда он помещал фрагменты растений, и не устроить побоища. Или при проведении требующих особой тщательности опытов он боялся, что собачья шерсть исказит результат. Чарльз зашел в теплицу и полил небольшую грядку разносортных бобов, которыми занимался последние недели. Один росток вытянул из земли, тщательно промыл и, высушив полотенцем, положил в нашатырный спирт. При послеобеденном рабочем обходе, начинавшемся в половине пятого, он внимательнее рассмотрит его под лупой и сравнит со взрослым бобом, препарированным им утром, в первый обход, продолжавшийся, как всегда, с восьми до половины десятого. Точнее, он препарировал корешки, поскольку с некоторого времени опыты Чарльза были связаны с чувствительностью кончиков корней. Вернее, с их геотропической чувствительностью. – Я вас выведу на чистую воду, – пробормотал он, закрывая банку со зловонным аммиаком. Чарльз уже довольно давно выдвинул гипотезу: кончики корней у растений соответствуют мозгу у низших животных, стало быть, растения прячут голову в землю. Он был убежден, что там надо искать орган, позволяющий растениям определять направление гравитации. – Надеюсь, я доживу до окончания этих опытов, – тихо произнес Дарвин. Установить местоположение органа – одно, но все равно остается непонятным, почему на отвесном склоне растения растут вертикально. Иными словами, как они ищут и находят центр Земли, чтобы под воздействием гравитации корни опустить в землю, а стебли и листья устремить в противоположном направлении. И это безо всяких мускулов. Уже много недель он наблюдал за корешками бобов, чьи кончики ампутировал. Присовокупив к и без того тяжелой травме еще одну, он велел изготовить приспособление, при помощи которого можно накренять подвешенные горшки до 180 градусов. Иными словами, бобам приходилось преодолевать не только ранение, но и головокружительный наклон. Смогут ли они, тем не менее, найти вертикаль? Обладают ли поврежденные корни способностью к полному исцелению и восстановлению чувства ориентации? Или, беспомощно тыкаясь в земле и не зная, где верх, где низ, жалко погибнут? Чарльз поставил банку с замоченным в нашатырном спирте бобом на стол у двери, чтобы удобнее было потом забрать, вытер руки о полотенце и, задумавшись, вышел. Полли радостно вскочила, тут же приняв чинный вид, как в начале прогулки, и они пошли дальше. Оставив огород с травами слева, они легким кивком поздоровались с помощницей на кухне, возившейся возле мятного куста и приближавшей осуществление мечты Чарльза о баранине под мятным соусом на обед. Пройдя пару шагов, Чарльз обернулся. – Скажите, дорогая Мэри, вы когда-нибудь видели, чтобы улитки обгрызали вашу мяту? Или они у вас питаются только салатом? Взгляд Мэри выразил смущение, поскольку она не поняла, Дарвин действительно не знает или хочет ее проверить. – Насколько мне известно, улитки не любят мяту, по крайней мере когда есть салатные листья, – учтиво ответила она. – Но мы все равно приготовили отпугивающую улиток вонючую жидкость с холодным кофе. – И быстро добавила: – Я надеюсь, вы не против. За долгие годы службы в Даун-хаусе от Мэри не укрылось: мистер Дарвин часто принимает сторону животных, даже если те набедокурили. В защитной речи он обычно напоминал: животные следуют только своим инстинктам и делают то, что в ходе эволюции возложила на них природа.
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!