– Огромен, – перебил Маркс, окрыленный морфием. – Опыт Дарвина будет вам интересен. Он капнул на росянку одну каплю никотина и записал, что растение тут же закрыло листья и железистые волоски у него почернели. В видения, возникшие у Мавра, прокрались черные легочные пузырьки и скручивающийся, шершавый от сигар язык. – Ему хотелось понять, какая доза никотина смертельна, – продолжал Беккет. Тот же вопрос поставил себе в этот момент и Маркс. – Могу вас утешить. Даже Дарвина поначалу обманула резкая реакция подопытного растения. Но уже через двадцать четыре часа прикинувшаяся мертвой росянка зашевелилась и выделениями из волосков переварила кусочек мяса, который подал ей пинцетом весьма обрадованный Дарвин. Что я хочу вам сказать, мистер Маркс: если вы не оставите курение, оно вас убьет. Но если бросите, легкие регенерируются. Когда захочется покурить, возьмите лучше леденец от воспаленного горла. – Беккет попросил Ленхен купить такие леденцы и спросил: – Могу я посмотреть ваше горло? Голос совсем хриплый. – И без всякого перехода добавил еще один вопрос: – Вам интересно было бы поболтать с Дарвином, когда станет лучше? Я, пожалуй, смог бы договориться о приглашении на обед или ужин. Мне кажется, было бы любопытно обсудить вопрос о круговой аргументации. Беккет достал из чемоданчика деревянную лопатку, при виде которой Маркс вздрогнул и пригрозил, что во время прогулок к его гортани нужно всегда иметь в виду удушающее воздействие вторжения. Meeting с Дарвином он представляет себе с трудом. Что может явить более удручающую картину, чем двое дряхлых ученых, сидящих за столом друг напротив друга? Доктор пообещал быть осторожным и показал лопатку. Его сосредоточенный взгляд проложил путь к гортани мимо уцелевших зубов, в результате частого употребления красного вина и табака изменивших цвет. Беккет пришел к выводу, что речь идет о ларингите. Простое воспаление горла было бы ему милее. – В ближайшие дни вам придется помолчать. Маркс кивнул. Похоже, ничего против он не имел. – Я пришлю вам несколько медикаментов для гортани, а также новое средство от кашля. Доктор обратился к Ленхен с просьбой давать хозяину каждый час капли и каждые два часа шарики. Сок один раз утром и один раз вечером перед сном. После небольшой паузы Маркс прищурил близорукие глаза, пытаясь поймать взгляд доктора, и сказал: – Я ведь был на волосок от того, чтобы подохнуть, и все еще болтаюсь на краю могилы. Скажите, сколько мне осталось? – Так быстро не умирают. Конечно, вы больны. Но мы добьемся улучшения, если вы будете разумны и станете следовать нескольким правилам. Никакого табака. Повторяю, никакого курения! Никакого черного кофе. Никаких острых блюд. Ваш желудок не выдержал именно этой смеси. Посмотрев на Ленхен, доктор велел ей давать Марксу три раза в день теплое молоко, тогда внутренняя поверхность желудка медленно, но восстановится. Ленхен и Маркс в один голос заявили, что он терпеть не может молоко. Беккет настаивал, но позволил облагораживать молоко капелькой бренди. Организм остро нуждается в питательных веществах, содержащихся в молоке. Последовал еле заметный кивок, и Маркс сказал: – Пожалуйста, подумайте о снотворном. Как вам известно, я уже давно не могу спать по ночам без medical help. А когда толком не сплю, на следующий день чувствую себя отупевшим, и мысли крутятся в разбитом мозгу, как мельничное колесо в сухом ручье. На этих словах Маркс неуверенно, что объяснялось в том числе его близорукостью, встал, подошел к кожаному дивану и лег. Послеобеденный сон, уточнил он. Глаза больного Маркса закрылись, дыхание стало спокойнее. Беккет простился и еще раз напомнил Марксу, о том, что в ближайшие дни нужно молчать. Держа шляпу в руках, он мягко добавил: – Вам нужен покой, мистер Маркс. Образ Дон Кихота неслучаен. Возможно, вы слишком много на себя взвалили. Сегодня, правда, приходится бороться не с ветряными мельницами, а с приводимыми в движение паром жерновами капитализма, но… – Я борюсь не с жерновами, – прошипел Маркс, не открывая глаз. – Наоборот. При коммунизме вращаемые паром турбины возьмут на себя труд человека. Коммунизм – это прогресс, а вовсе не романтическое природное состояние! Он жалобно покряхтел и, как пойманная муха, дергающая лапками, вяло добавил: однако разница в том, что станки больше не будут принадлежать буржуазии. Частную собственность нужно kill. Dead for ever! Вообще-то Беккет надеялся попасть в удачный момент между бодрствованием и сном, в ту минуту, когда Марксов дух противоречия уже ослабел, но мозг способен к восприятию. Однако было очевидно, что с увещеванием он поторопился на пару секунд. Пытаясь выиграть время, доктор еще раз открыл чемодан и порылся там, внимательно следя за дыханием пациента. Когда тот сделал три-четыре спокойных вдоха, Беккет воспользовался его седированным состоянием и опять заговорил, пытаясь, чтобы поспешные возражения Маркса не свели на нет воздействие его слов. Отчуждение от родной среды и изгнание даются нелегко, как бы между прочим сказал доктор. У него есть иммигранты среди пациентов, и ему приходится видеть последствия расставания с родиной. Отрыв от семьи. Чужой язык. Другая культура. Преследования. Соглядатаи. А в вашем случае нужно к тому же учитывать то печальное обстоятельство, что миссис Маркс тяжело больна, он недавно узнал, и ему невероятно жаль. Беккет попытался понять, как Маркс воспринял его слова, но протеста не заметил. Тогда он добавил, что принес специальные шарики, достал из кармана пиджака баночку и поставил ее на письменный стол. Ласково взглянув на Ленхен, он велел принимать три шарика после обеда. А перед сном еще три. И еще после завтрака. За несколько дней они обязательно помогут развеять меланхолию. Кроме того, бывают задачи, для одного неподъемные. Особенно когда они захватывают целиком. Когда человек несет в себе огромный потенциал и способен делать историю, что он предвидит в случае Маркса. За это приходится платить высокую цену. Ему срочно нужен отдых и никакого кнута, который подстегивал бы работать дальше. Мавр лежал очень спокойно. Из глаз его выкатились слезы. Беккет тихо вышел из комнаты и спустился по лестнице. Ленхен, заметно потрясенная, последовала за ним на некотором расстоянии. Когда они пили на кухне еле теплый чай, доктор сказал, что у мистера Маркса почти наверняка в легких гнойник, а то и не один. Какое-то время он сможет с этим жить, но постепенно дыхание будет затрудняться, а кашель становиться хуже. Он сделает все, чтобы смягчить симптомы, успокоить и поднять больному настроение. Тут заплакала Ленхен. Нет в этой семье счастья. Она точно знает, что работа над проклятой неоконченной книгой просто раздавит ее Мавра. И уж точно никогда еще о деньгах не писал человек, у кого их так мало. – Ничего, если я задам вам пару вопросов? – Доктор Беккет добавил в чай молока. Мистер Маркс удивительно непокладистый. Если она понимает, что он имеет в виду. – О да, он такой. Но на него нельзя обижаться. Он все отдает великому делу. – Я вовсе не обижаюсь, только хочу лучше понять, откуда это взялось. Вы не могли бы немного рассказать о его происхождении? В прошлый раз вы говорили, что уже давно работаете в семействе Марксов. – О да, очень давно. Конечно, спрашивайте. – Кто были его родители? – Порядочные, трудолюбивые бюргеры из Трира, – с некоторой гордостью ответила Ленхен. – Мавр был старшим сыном. Вообще-то вторым, но брат умер в раннем детстве. Отец – адвокат, мать – благочестивая еврейка и дочь голландского раввина. Отец тоже еврей. И тоже сын раввина. А дядя Мавра был раввином Трира. Но сам он и слышать ничего об этом не хочет. Наоборот, если кто-нибудь с ним заговорит, становится… как сказать… – Грубым? – Резким, да. Иногда говорит о евреях ужасные слова. Ругается на их денежные шахер-махеры, называет жидами-ростовщиками, издевается над большими носами и еврейскими лицами. Тогда я зажимаю уши, хочу ему показать, что мне стыдно за такие выражения. А ведь раньше он сам от этого страдал. – То есть? – В детстве ему на улицах кричали: «Ахи-охи, жид, подохни!» От безысходности родители перешли в протестантскую веру. Потому что иначе отцу пришлось бы закрыть контору. Тогда евреи не могли быть адвокатами. – Мистер Маркс крещен? – О да. Только крещение ничего не изменило, в гимназии его продолжали дразнить. Все знали, что Маркс еврей, хоть он и посещал протестантские уроки закона Божьего. Как говорят, еврей – это навсегда. Да и вид у него был не как у сына мозельского винодела. Чернющие волосы! Глаза, смуглая кожа! Поэтому все и называют его Мавром. А фрау Женни говорит: «Мой чернявый дикарь». – Если он был старшим сыном в семье раввинов, тогда его разрыв с верой еще большее святотатство, чем, скажем, в случае простого еврея, не правда ли? – Да, можно так сказать. Кстати, переход в другую веру всю жизнь мучил его мать, поскольку ее заветным желанием было, чтобы умница Мавр стал раввином Трира. В душе фрау Маркс навсегда осталась еврейкой. И молилась как еврейка. До самой смерти она в каждом письме молила сына вести богоугодную жизнь. Но он умрет неверующим. Ленхен замолчала, Беккет задумался. Потом Ленхен спросила: – Скажите, доктор, сколько он проживет? И, опять заплакав, достала из кармана фартука носовой платок. На пол упала фотография. Ленхен наклонилась и смущенно подняла ее. – Ваш возлюбленный? – с немалым любопытством спросил доктор Беккет. От частого употребления фотография поцарапалась, погнулась, уголки потрепались. – В известном смысле да. Но не то, что вы думаете. Это мой сын. – У вас есть сын? Сколько ему лет? – Двадцать третьего июня исполнилось тридцать. Его зовут Фредди. Ну, вообще-то Генри Фредерик. Но все называют его Фредди. – И чем занимается ваш Фредди? – Живет здесь, в Лондоне. В Ист-Энде. Работает токарем. К сожалению, я слишком редко его вижу. По лицу Ленхен катились слезы. Она передала фотографию доктору Беккету, увидевшему на ней крепкого молодого человека с густыми черными-пречерными волосами. И такими же сверкающими глазами. И смуглой кожей. Доктор открыл рот, но сглотнул, не произнеся того, что хотел. – Говорите прямо, что видите. – У вас общий сын? – Да. Сразу после рождения мне пришлось его отдать. Он вырос у приемной матери. Энгельс ее вознаградил. Он даже публично признал свое отцовство, чтобы защитить Мавра. Поэтому его и зовут Фредди. Фредди долго не знал, что я его мать. А со своим настоящим отцом до сих пор не знаком. При том что они похожи до смешного. – С этим не поспоришь. – Он не стал даже смотреть на Фредди, когда я родила его у себя в комнатке. Мавр не любит Фредди. Когда сын хочет со мной повидаться, ему приходится прокрадываться через вход для посыльных. Но последний раз он приходил два года назад. – Мне искренне жаль, – сказал заметно озадаченный доктор Беккет. – Понимаете, мы договорились. Мавр не мог прокормить даже собственную семью. Когда я ходила беременная, он неделями плевался. И фурункулы вскакивали у него один за другим. Как я могла выставлять какие-то требования? Он был раздражен больше обычного. Несколько месяцев беременность удавалось скрывать. Но потом наступил день, когда мне пришлось объясниться с фрау Женни. Мы рожали почти одновременно, она в седьмой раз и произвела на свет мертвого ребенка. Представьте, семь родов за тринадцать лет. От постоянных переездов, необходимости хоть как-то сводить концы с концами, всех материальных трудностей, похорон детей нервы ее были на пределе. Нет в этой семье счастья. Доктор сначала отставил чашку с чаем, затем чемодан и без разрешения сел на стул. Он молчал. Ленхен разрыдалась. Что побудило доктора опять встать и тепло обнять Ленхен за плечи. В следующий раз он принесет шарики и для нее, сказал Беккет. Честно признаться, он потрясен. – Мы месяцами молча обходили друг друга. А ведь своих детей Мавр очень любит. Доктор Беккет налил Ленхен чаю. Заверил, что все ее тайны останутся при нем. Ленхен, взяв кухонное полотенце, отерла лицо и тоже села на стул. – Из-за Эдгара он плакал. – Кто такой Эдгар?