– Его любимец. Мавр тогда чуть не упал в могилу. Мне даже показалось, как будто от отчаяния хотел прыгнуть вслед за умершим сыном. Совсем потерял рассудок. Энгельс удержал его в последний момент. – Щеки у Ленхен резко ввалились. – Нельзя представить себе более тесной связи между отцом и сыном. Все звали его Муш. Он от рождения был слабым ребенком. Но жизнерадостным. Видя, что родители в мрачном настроении, так как опять нечего есть, а все серебро уже отдано в ломбард, Муш своим ангельским голоском пел смешные песенки. Он всегда хотел, чтобы мы радовались. У него открылась чахотка. Когда он в Страстную пятницу умер у Мавра на руках, как раз зазвонили колокола. Это взбесило Мавра. Он держал мертвого ребенка и пытался перекричать колокольный звон: понятно же, Бога нет! Иначе как мог его ангел так долго страдать? А вот теперь умереть? Такого не забыть. Когда пришел могильщик забрать Муша, тот лежал на комоде в коридоре, завернутый в скатерть. На гроб денег не было. Мавр сидел на лестнице и, запустив руки в шевелюру, кричал. Он сидел так много часов. И обрадовался, когда у него началась мигрень. Потом еще заболели зубы, и он сказал: от горя, дескать, существует единственное действенное средство – физическая боль. – Глаза Ленхен запали глубоко в глазницы. – О том сыне он плакал. Доктор Беккет кивнул. Наступила тишина, оба неотрывно смотрели на фотографию Фредди. – Вам надо поговорить с сыном. Нехорошо жить с такими недосказанностями – ни ему, ни вам. И мистеру Марксу, кстати, тоже. Ложь, как гнойник, когда-нибудь прорвется. Партия на бильярде Шар заскочил в лузу. Несколько шумно, потому что, перед тем как упасть, ударился о борт. Пока его импульс не погас, прикрепленная к лузе мелкоячеистая сетка болтала в разные стороны свой красный улов. Чарльз задумался: как же так получилось? Вообще-то он собирался легонько подтолкнуть красный шар, но удар не удался и шарахнул так, что шар не покатился, а запрыгал. Уже не в первый раз он мог просто перепрыгнуть через борт, маленькие впадинки на котором свидетельствовали о неумении игрока. Некоторое время назад Эмма, сильно напуганная грохотом в соседней комнате, велела убрать с сервировочного столика тонкие рюмки для шерри. Ее не радовала мысль о том, как в них влетит бильярдный шар. Чарльз сказал Джозефу, что нужно только точно просчитать траекторию, тогда, даже подпрыгнув, шар попадет в цель. Джозеф в это солнечное октябрьское утро не получил удовольствия от шутки хозяина, которую слышал далеко не впервые. Ему было не до игры, поскольку что-то заклинило в пояснице; в итоге чуть пострадала его неизменно предупредительная вежливость, выражавшаяся и в гибкой спине тоже. Наступило молчание. Утренний бильярд и без того повышал настроение дворецкому не столь часто, как после обеда. Чему, возможно, способствовал и шерри, который оба позволяли себе только после обеда, а утром ставили графин с водой. Им пользовались редко. Утомительно стоять стоймя у бильярдного стола утром, толком не проснувшись, когда Дарвин, как правило, погружен в свои мысли. Три звонка колокольчика, означавшие желание мистера Дарвина сыграть партию, всегда раздавались неожиданно. Опыт говорил Джозефу, что такой колокольчик – признак туго продвигающейся работы. Пара ударов кием обычно взрыхляли мысли, а иногда даже направляли их в новое русло. Поэтому роль Джозефа без преувеличения была немалой и в данном отношении, за игрой он десятилетиями помогал хозяину снова ставить на рельсы постоянно тормозившееся написание книг и статей, а также их публикацию. Пока дворецкий с преувеличенным тщанием натирал кий мелом, в дверь постучали. Джозеф открыл дверь и с некоторым изумлением увидел доктора Беккета, который к извинениям прибавил, что он сегодня, если можно, чуть пораньше. Вчера вечером умер один его пациент, что высвободило время. Дарвин как раз загнал белый шар. Правда, синий, который он, собственно, имел в виду, даже не шевельнулся. Прискорбно. – Значит, вы все-таки выиграли, Джозеф. Правда, заслужить вы этого не заслужили. – Немного шаркая, Чарльз подошел к таблице на стене и записал результат. – Добрый день, доктор Беккет, как насчет партейки? – Вы окажете мне честь, мистер Дарвин. Но я не хочу вас оттеснять, дорогой Джозеф. – Нисколько, нисколько. Я сегодня и так не в форме. Кроме того, у меня дела. Джозеф передал кий доктору, который поставил чемодан у двери. – Я знаю умершего пациента? – спросил Дарвин. – Нет. Это неизвестный человек. Работник железной дороги. Тяжелая производственная травма. Полагаю, железнодорожная компания начинает воспринимать участившиеся несчастные случаи как угрозу. Рабочим хотели показать: смотрите, мы заботимся о вашем товарище и даже оплачиваем ему лондонского врача. – Уважаемого лондонского врача, – вставил Дарвин, что Беккет отметил слабой улыбкой. – Компания, очевидно, опасается проявлений недовольства, рабочие уже давно не принимают все как должное. – Левой рукой, как редким гребнем, доктор провел по рыжеватым волосам. – Что случилось с этим человеком? – Тронувшийся с места вагон со строительным материалом отрезал ему ногу. И другие серьезные повреждения, прежде всего головы. Его было не спасти. По крайней мере, мне удалось избавить его от болей. Сначала я дал морфий, но его оказалось недостаточно, и в конце концов я решился на соответствующую дозу хлороформа. Так что он, не приходя в сознание, уснул в смерть. – Тогда он не знает, что умер, – вырвалось у Дарвина, и он тут же несколько смущенно откашлялся. Доктор Беккет прислонил кий к стене. – Вы читали во вчерашней «Таймс» про отвратительные условия труда на строительстве железных дорог? – Да, пробежал. И испытал облегчение, что речь идет не о той компании, чьи акции я недавно купил. – А как вы можете быть уверены, что в вашем акционерном обществе дела обстоят иначе? – Если честно, я этого не знаю. – Таких несчастных случаев можно избежать, если вложить хоть сколько-то денег в безопасность. Профсоюзы – благо и поэтому тоже. Могу только надеяться, им удастся добиться дальнейших улучшений. Прежде всего необходимо повысить жалованье. Люди должны иметь возможность жить своим трудом. Должен вам признаться, мистер Дарвин, вид вдовы с четырьмя чумазыми детьми не оставил меня безучастным. А при этом наша страна – цивилизованная, богатая империя! И кто теперь позаботится о семье, оставшейся в затхлом подвале? Дарвин поводил головой, а потом негромко сказал: – Боюсь, тема огромная, ее надо рассматривать с разных сторон. Вряд ли у профсоюзов правильная цель. Если смотреть в целом. Как я понял, они хотят ввести одинаковые правила для всех рабочих, неважно, хороших, плохих, сильных, слабых. Все должны работать одинаковое время и получать одинаковое жалованье. – Дарвин загорелся. – А почасовую оплату запретить, что я считаю полнейшей глупостью. Сильные, быстрые должны получать за свои результаты и лучшее жалованье! Все остальное несправедливо. Доктор Беккет наморщил нос и поискал в чемодане очечник. – Значит, слабый останется бедным? А бедный погибнет? Я несколько удивлен. До сих пор мне казалось, вы с вашей теорией держитесь в стороне от политических дискуссий. Но из ваших слов я вправе заключить, что соревнование и селекция определяют выживших не только в природе, но и в человеческих обществах. Иными словами, survival of the fittest не только среди пчел, но и среди людей нашего времени? Беккету пришлось протереть очки, поскольку ему мешали какие-то точки. Точки оказались упорными. Внимательнее присмотревшись, он понял, что это маленькие капельки крови. Доктор подышал на стекла и с силой попытался удалить пятнышки льняной тряпочкой. – Осторожнее, не погните очки, – сказал Дарвин. – Страшно смотреть, что вы там делаете. Может, позвать Джозефа, чтобы он отмыл их теплой водой? Он прекрасно с этим справляется. Доктор отказался и продолжил чистить тряпочкой, на которую незаметно плюнул. После непродолжительной паузы Дарвин возобновил разговор. – Вернемся к вашему вопросу о соревновании среди людей. Ведь приватный Дарвин может поделиться своими приватными мыслями со своим приватным домашним врачом. Кроме того, вы повязаны врачебной тайной, не так ли? – Дарвин улыбнулся, но Беккет никак не отреагировал. – Конечно, вы правы, я хотел бы держаться на отдалении от публичных дискуссий. Я естествоиспытатель и твердо убежден, что наука должна двигаться вперед, оставляя общественные склоки в стороне. Она не должна позволять себя использовать. Ни Церкви, ни политике. Независимые науки, наверное, самое крупное наше достижение со Средних веков. Доктор опять надел очки с оставшимися разводами на стеклах. Тощая фигура раскачивалась взад-вперед у бильярдного стола. Дарвин тем временем отложил кий и поставил руки на стол как на кафедру. – Поверьте, я немало думал о победах и поражениях. И что они означают для человеческой сути. Кто пробивается наверх? Кто идет ко дну? Для меня несомненно, соревнование выносит вперед лучших, самых сильных, крепких и умных и тем способствует прогрессу. При этом я не утверждаю, будто в природе не существует взаимопомощи. Однако есть и конкуренция, и благодаря ей постоянно возникают новые виды, способные на большее. Разве не фантастика? От одноклеточного до Ньютона? – Вполне. – Поэтому я побаиваюсь обществ, провозглашающих взаимопомощь главным принципом. Хотя многие бедняки и кучка идеалистов питают надежду именно на такое государство. Никак нельзя отменять соревнование! Иначе мы затормозим дальнейшее развитие и поведем будущее на помочах. – Дарвин помолчал, подергал бороду и поискал взгляд доктора. – Боюсь, профсоюзы, как и левая политика вообще, накличут беду, поощряя в обществе слабость и гниль. Говорю вам: плохо, когда слишком высокий уровень благосостояния ставит крест на селекции. Беккет снял очки и устремил недовольный взгляд на Дарвина, который еще добавил: – Естественно, в данном вопросе тоже важна дозировка. Современное правительство должно в определенной степени помогать бедным, однако не балуя их. Беккет раскрыл очечник и убрал в него грязные очки. Оба молчали. Когда доктор приблизился к бильярдному столу, давая понять, что довольно разговоров, слышался только скрип деревянных половиц. – Так начнем же партию. И выясним, кто сильнейший. Выудив из луз шары, Дарвин несколько сложно, но со знанием дела сгруппировал их на столе. – Если вы будете играть полувслепую, то у старика вроде меня, может, и есть шанс. Стоило прищурившемуся Беккету уложить в лузу четвертый шар, Дарвин сказал, что не отказался бы от глоточка виски. И необязательно трубить об этом на всю вселенную. – Кого же вы боитесь, если не своего врача? – шутливо спросил доктор. – А где, кстати, ваша жена? – Эмма сегодня в Лондоне, поехала к сыну Уильяму. – И вам не хотелось поехать вместе с ней? – Что вы такое говорите! У меня нет времени на подобные поездки, в теплице ждут новые опыты. Кроме того, состояние здоровья еще не позволяет. Я только отхожу от ужасной ночи. Дарвин невольно положил руку на живот, опустил уголки рта и сильно дернул за колокольчик. Тут же явился Джозеф. – Вы можете налить нам по чуть-чуть виски? Лучше мягкого, из кабинета. И пожалуйста, ни слова о времени. Хотя обычно я и прошу вас о подобных разумных возражениях. Сегодня особенный день. Чокнувшись с Беккетом, Дарвин сказал: – У нас есть повод, доктор! Тот, поморщив нос, выжидательно посмотрел на хозяина дома. – Наша первая игра на бильярде? – Ее, конечно, тоже можно присовокупить. Вы не знаете, я так и думал. Да и откуда? Но могу вам сообщить, мои списки и бухгалтерские счета полезны во многих отношениях, хотя Эмма постоянно надо мной подтрунивает. 5 октября 1870 года в моем дневнике здоровья значится: «Первый визит доктора Беккета. Подробный анамнез». И какой у нас сегодня день? – Дарвин принял торжествующий вид. – Ровно одиннадцать лет назад. Жаль, мы пропустили десятилетие. Еще одиннадцать, несмотря на ваши бесценные услуги, оказываемые моим телу и душе, мы не протянем. – Дарвин пригубил виски. – Благодарю вас за вашу помощь. Должен сказать, я к вам привык. Отвечая благодарностью на благодарность, Беккет имел странный вид. Он стоял возле Дарвина, чуть согнув колени, ссутулившись и явно стараясь сократиться в размерах. Вдруг резко отступил назад. Ему было неловко смотреть на лысину все уменьшающегося старика. – Значит, одиннадцать лет прошло с тех пор, как вы ляпали краской на голубей. И больше десяти, как упали с лошади? Верится с трудом, настолько ясно картина стоит перед глазами. Один из самых волнительных визитов за всю мою практику. Я был так молод, и врачебный опыт по большей части ограничивался больницей, где неподалеку всегда имелся старший, опытный коллега. А тут на лужайке лежит всемирно известный Дарвин! По которому прокатилась собственная лошадь. А его жена стонет громче, чем потерпевший, и твердит про паралич. Ужас. Я думал исключительно о том, как бы не наделать ошибок. Только спокойно. Пульс у меня участился, и я уже видел заголовок в «Таймс»: «После падения с лошади Чарльз Дарвин навсегда парализован!» И подзаголовок: «Мог бы ему помочь более опытный врач?» – А Томми плакал. – Что вы хотите сказать? – То, что говорю. Томми было очень тяжело видеть меня на земле. Некоторым странно приписывать животным чувства. Но у меня тут нет никаких сомнений. Можно я кое в чем вам признаюсь? – Разумеется. – Как вам известно, за последние годы я провел множество опытов в теплице. И разговаривал с растениями, намеренно время от времени их нежно трогал, гладил. У меня есть основания полагать, что моя ласка растениям нравилась. А поскольку я исхожу из верности моей теории медленного развития, то есть оно длится миллионы лет, без скачков, то у растений должно быть предвестие чувств. Некий вид восприимчивости к прикосновениям, который позже развился у животных в простые чувства, а еще позже у людей – в разнообразные. Можете считать меня сумасшедшим, я не против. Растения способны общаться, я убежден даже в этом. Если угодно, владеют некой праформой того разговора, какой мы сейчас ведем с вами. Дарвин остался доволен. Неторопливо болтая в стакане виски, доктор Беккет посмотрел на цветы у окна другими глазами.