– Мне кажется, она старалась поступить, как лучше для ребенка. Она понимала, что не справляется. – Мия нацарапала что-то в углу рисунка. – Вопрос в том, изменилось ли что-нибудь. Надо ли дать ей еще один шанс. – И вы считаете, что надо? Мия помолчала. А потом ответила: – Почти все заслуживают больше одного шанса. Мы все временами делаем то, о чем жалеем. Приходится нести это с собой. Лекси притихла. Рука ее невольно подползла к животу, где уже расцветала боль. – Мне, наверное, пора домой, – после паузы сказала Лекси. – Уроки почти закончились, и мама, наверное, уже вернулась. Мия смахнула со стола крошки ластика и встала. – Ты готова? – спросила она нежно, и у Лекси внутри все заныло. – Нет, – откликнулась она. И нервно хихикнула. – Но когда я буду готова? – И тоже поднялась. – Спасибо за… ну… Спасибо. – Ты ей расскажешь? – спросила Мия, когда Лекси начала собираться. Лекси поразмыслила. – Не знаю, – ответила она. – Может быть. Не сейчас. Но, может, потом. Она выудила из кармана ключи от машины и взяла сумку. Под сумкой лежала розовая выписка из клиники. Лекси помялась, скомкала ее, бросила в мусорную корзину и ушла. 16 Мия не ошиблась: до слушаний по делу об опеке вышла целая серия материалов – в печати и по телевидению – о том, насколько Биби Чжоу годится быть матерью. Одни изображали ее трудолюбивой иммигранткой, которая приехала в поисках лучшей доли и была побеждена – временно, твердила ее группа поддержки – обстоятельствами и шансами не в свою пользу. Другие были не так добры: Биби нестабильна, ненадежна, наихудший образчик матери. В последнюю неделю марта, когда начались слушания, на ступенях суда толпились настоящие журналисты вперемешку с таблоидными репортерами, и все пускали слюну, предвкушая объедки, которые им выбросят в ходе дачи показаний. Как и все суды по семейным делам, слушания проходили в закрытом режиме, и в новости просачивались только сенсации и упрощенчество, примитивные аргументы за ту или иную сторону. Лишь те, кто был в зале, – Маккалла, их адвокат, мистер Ричардсон, Эд Лим, Биби и судья – узнали о произошедшем во всей его неряшливой сложности. А оно, произошедшее, было сложное. Неделю мистер Ричардсон и Эд Лим жонглировали ужасно неловкой, мучительно неторопливой, болезненно интимной историей: один выдвигал аргументы в пользу своего клиента, другой мастерски подхватывал их и ловко переворачивал с ног на голову. * * * Когда девочку нашли, она явно недоедала. Родничок был утоплен в череп – верный признак обезвоживания, а ребра и позвонки проступали под кожей, как бусины на леске. В два месяца ребенок весил лишь восемь фунтов. (Но ребенок не желал брать грудь. Биби пыталась снова и снова, пока не потрескались и не закровоточили соски. Она плакала – грудь полна молока, которым никак не накормить ребенка, младенец вопит у нее на руках, яростно отворачивает личико, и от детского плача розовое молоко хлестало из сосков и текло на колени. После двух недель такой жизни молоко у Биби пропало. Последние семь долларов она потратила на молочную смесь, после чего кошелек опустел – не считая фальшивой купюры в миллион долларов, которую ей подарили на работе – на удачу.) Судя по сильнейшей опрелости, ребенок проводил в грязных подгузниках часы – а то и дни – кряду. (Но у Биби не было денег на подгузники. Не забывайте, она последние семь долларов потратила на молочную смесь. Она очень старалась. Снимала грязные подгузники, отчищала как могла, снова застегивала на поясе дочери. Втирала вазелин – больше ничего не было – в воспаленные красные пятна, расцветшие на младенческих ягодицах.) Соседи слышали, как ребенок вопил часами. “Весь день, всю ночь, – говорила соседка из 3Б. – Кричит, когда утром иду на работу. Кричит, когда прихожу с работы вечером”. Соседка подумывала вызвать полицию, но не хотела вмешиваться. “Я в чужие дела не лезу”. (Но и Биби плакала. Да, ложилась и рыдала, иногда клала ребенка на грудь, лихорадочно гладила девочку по спине и волосам, а иногда одна, на полу возле ящика из комода, что служил кроваткой, и ребенок верещал вместе с ней, и голоса их устремлялись ввысь в душераздирающей гармонии.) За полтора месяца своего бурного материнства Би-би ни разу не обратилась за помощью к психологу или врачу. (А должна была, это правда. Но она не знала, куда обратиться. Английский у нее в лучшем случае средненький; умение понимать прочитанное минимально. Она не знала, где найти соцработника, который мог бы помочь; не знала даже, что такие на свете бывают. Не умела подать заявление на пособие по безработице. Не знала, что есть такая возможность. Она опускала взгляд и не видела страховочной сетки – только лес небоскребов, что вздымались иглами и грозили ее пропороть. Можно ли упрекать ее за то, что она, неудержимо падая, пристроила дочь на безопасный карниз?) Биби оставила ребенка рано утром 5 января 1997 года на пожарной станции на Кинсмен-роуд. В ту ночь температура упала до тридцати одного градуса. С учетом ветра – до семнадцати[51]. В полтретьего ночи, когда пожарные открыли дверь и обнаружили ребенка в картонной коробке, только-только начался снег и все вокруг обросло серебристой кристаллической пылью. (Когда Биби оставила ребенка на крыльце пожарной станции, и в самом деле было довольно холодно, но девочка была одета в три распашонки и две пары штанов и закутана в четыре одеяла – во все детские вещи, что были у Биби. Ручки запеленуты внутри, чтобы не мерзли, угол одеяла прикрывал головку, чтобы девочке не дуло. По всем оценкам, к тому времени, когда капитан пожарной команды открыл дверь, ребенок пробыл на улице приблизительно двадцать минут, а под снегом – минуты две. Снег засыпал одеяло совсем чуть-чуть – девочку точно засахарили или окунули в алмазную крошку.) К рождению ребенка Биби пробыла в стране всего два года, а в городе – едва ли год. В Кливленде она успела сменить три квартиры, с одной съехала до истечения договора, на другой хронически опаздывала к сроку и недоплачивала, у нее не бывало работы, где платили бы выше минимальной ставки. (Каждый месяц она переживала, что недотягивает. Как-то раз уплатила за квартиру всю сумму, а потом ей не хватало на продукты и электричество: что за жизнь – выбирать между голодом и темнотой. После этого она решила платить сколько может, а в те дни, когда ей щедро давали чаевые, писала свое имя на бумажке, заворачивала в нее двадцатку и подсовывала домовладельцу под дверь. Баланс она сводила на старом конверте, всегда лежавшем на кухонной столешнице. Подсчеты выглядели так: Сент. не хватает $ 100 09.08 заплатила $ 20 09.13 заплатила $ 20 09.18 заплатила $ 20 Окт. не хватает $ 80, всего не хватает $ 120 10.03 заплатила $ 20 10.14 заплатила $ 20 10.26 заплатила $ 20 Ноябрь не хватает $ 70, всего не хватает $ 130 Уже отстав, как она могла нагнать? И какую еще работу могла найти? Она плохо говорила по-английски, у нее даже какого-то подобия школьного аттестата не было.) Во время беременности, уже незадолго до того, как Биби оставила ребенка, она работала в ресторане, где повара задержали за торговлю героином. Ранее несколько сотрудников подозревали, что между ним и Биби что-то есть. Отмечали флирт. По крайней мере, однажды этот повар подвез Биби до дома после ночной смены. Можно ли исключить вероятность, что Биби, водя столь сомнительные знакомства, тоже причастна к противозаконной деятельности? (Повар Винни и впрямь торговал героином. Этого отрицать нельзя. Но к Биби он питал сугубо платонический интерес. Жалел ее, глядя, как пухнет ее живот, зная, что ее парень, крысеныш этот, бросил ее ни с чем. Десятью месяцами раньше такая же история приключилась с сестрой Винни, и каждый вечер, когда он возвращался в квартиру, где они жили вместе с матерью, Тереза была все серее, ребенок вопил, лежа поперек ее коленей, или наваливался ей на плечо, как маленький старичок, и оба они сидели на диване, одряхлевшие и обессиленные. Удивительно ли, что каждое утро, когда Винни смотрел на Биби, сердце его ныло, как от синяков? Плохо ли, что он с ней шутил, добивался улыбки, какой уже не мог добиться от сестры, подвозил ее, когда видел, что ноги у нее распухли так, что едва не лопаются шнурки на ботинках? Что до Биби, Винни ей нравился, это правда. Но ее влечение порождала в основном его доброта, а мысль о том, что мужчина – любой мужчина – прикоснется к ней, пока внутри у нее молотит пятками ребенок, наполняла ее омерзением. Когда Винни забрали копы, Биби остро грустила по нему, точно по брату, которого никогда больше не увидит.) На нынешней официантской работе у Биби МРОТ для работников, получающих чаевые, – 2,35 доллара в час. Пятьдесят часов в неделю плюс чаевые в среднем ежемесячно приносят ей чистый заработок в $ 317,50. Разумно ли рассчитывать, что при таких доходах она сможет растить ребенка и обеспечивать его всем необходимым? Не придется ли ей обращаться за социальным пособием, и продовольственными талонами, и льготными школьными обедами, не станут ли они с ребенком высасывать ресурсы из социума? (Но ведь будет и любовь – будет столько любви. Если есть любовь, так мало надо. На основное хватает – на аренду, еду, одежду. Как сопоставлять материнскую любовь со стоимостью воспитания ребенка?) Марк и Линда Маккалла располагают всеми необходимыми ресурсами – это ясно слепому. У мистера Маккалла постоянная высокооплачиваемая работа; миссис Маккалла последние четырнадцать месяцев с утра до ночи занималась ребенком и планировала жить так до бесконечности. У них собственный дом в безопасном респектабельном районе. С финансовой точки зрения они живут лучше девяноста шести процентов населения страны. Под их попечением ребенок прекрасно одет, сытно накормлен, о девочке прекрасно заботятся. Ее регулярно осматривают врачи, она много общается и обогащается духовно: чтение для малышей в библиотеке, бассейн для младенцев, музыкальные занятия “Я и мама”. Дом Маккалла тщательно обследовали и выдали сертификат о том, что нигде не обнаружен свинец. Более того, Маккалла вполне доказали, что готовы посвятить себя воспитанию ребенка. Согласно имеющимся документам, они десять лет пытались зачать, а потом еще четыре года ждали усыновления. Они обращались за консультацией ко всем медицинским специалистам в Кливленде и окрестностях – в том числе лучшим репродуктологам Кливлендской клиники, – а затем наняли самое уважаемое агентство по усыновлению в штате. Это разве не означает, что с ними ребенок будет окружен заботой и лаской и получит все возможности для развития? (Но у девочки уже есть мать. Кровь матери течет в ее венах. Эта мать носила ее в утробе месяцами, чувствовала, как ребенок брыкается и переворачивается внутри, двадцать один час выталкивала ее лицом вверх и кричала в ослепительные лампы родовой палаты, разразилась слезами восторга, впервые услышав голос дочери, и – еще прежде, чем медсестры обтерли ребенка, еще прежде, чем они перерезали пуповину, – ощупала ее всю, ее крошечные раздутые ноздри, и бледные тени бровей, и скользкие подошвы – проверяла, что девочка целая, что она вылезла вся, заучивала ее всю наизусть.) Если опека вернется к Биби, она, разумеется, будет растить ребенка в статусе работающей матери-одиночки. Кто будет заниматься девочкой, пока Биби на работе? Разве ребенку не будет лучше в семье с двумя родителями – один из которых не работает и всегда дома, посвятит ее воспитанию все свое время, – а не в детском саду с утра до ночи? И разве девочке не будет лучше с матерью и отцом, если учесть, что, согласно исследованиям, в жизни ребенка важна сильная мужская фигура? (Вот к чему сводилась дискуссия снова и снова: что делает человека матерью? Только биология – или любовь?) * * * Мистер Ричардсон в зале судебных заседаний радовался, что никто не слышал прений последнего дня, когда вызвали миссис Маккалла. Она вышла вперед – в суде по семейным делам нет свидетельской кафедры, только кресло сбоку от судьи – и села, и он видел, как она нервничает, потому что она так и сяк скрещивала лодыжки, потому что она никак не могла решить, куда деть руки – на подлокотники или в мягкий гамак юбки. Прежде мистеру Ричардсону не приходило в голову, что кафедра в суде, пусть формальная и грозная, прячет тебя от пояса и ниже: по крайней мере, весь мир не увидит, как суетятся твои ступни, – сколько бы ни судили тебя, хотя бы ноги твои никто не осудит. Встать и приступить к допросу Эд Лим не торопился. Был он высок, особенно для азиата: шесть футов, худой и гибкий, ему в баскетбол бы играть с такой конституцией – и да, он играл, форвардом в основном составе школьной команды в шестидесятых. В школе их с миссис Маккалла разделяло всего три года, оба – уроженцы и выпускники Шейкер-Хайтс, и до этого дела Эд Лим только и помнил про миссис Маккалла, что это застенчивая пухловатая девятиклассница с длинными золотисто-каштановыми волосами. Он был одним всего из двоих азиатов в своем классе – второй была Сьюзи Чан; ребята дразнились, что эти двое вырастут и поженятся. Они, само собой, не поженились: Сьюзи сразу после выпускного уехала в Орегон, но в итоге Эд и впрямь женился на милой китаянке, тоже из первого поколения, как и он; познакомились в колледже. Миссис Маккалла, впрочем, ничего этого не помнила – не помнила даже Сьюзи Чан, с которой год выступала в команде чирлидеров. – Итак, миссис Маккалла, – сказал Эд Лим, отложив ручку на стол. – Вы всю жизнь прожили в Шейкер-Хайтс, не так ли? Миссис Маккалла признала, что так оно и есть. – Средняя школа Шейкер-Хайтс, выпуск тысяча девятьсот семьдесят первого года. Вы учились в местных школах с начала до конца? – С детского сада. На Бульваре, когда еще учились с детского сада до восьмого класса. И старшие классы, конечно. – А потом в Университете Огайо? – Да. Выпуск тысяча девятьсот семьдесят пятого. – А потом уехали назад в Шейкер-Хайтс? Сразу?