– Пуф! – Тебя дразнили в школе, Ульф? – Почему ты об этом спрашиваешь? – Ты странно говоришь. – Там, где я вырос, все так говорят. – Ой. И что, всех дразнили? Я не мог не рассмеяться: – Ладно, меня изредка дразнили. Когда мне было десять лет, умерли мои родители и я переехал из бедной восточной части города в богатую западную, к моему дедушке Бассе. Другие дети дразнили меня Оливером Твистом и придурком с восточной помойки. – Но ты не такой. – Спасибо. – Ты с южной помойки! – Он рассмеялся. – Это была шутка! Теперь с тебя три шутки. – Хотел бы я знать, откуда ты их берешь, Кнут. Он прищурил один глаз и посмотрел на меня: – А можно я понесу ружье? – Нет. – Оно же папино. – Я сказал, нет. Он застонал и на несколько секунд безвольно свесил голову и руки, но потом снова выпрямился. Мы продолжали брести. Кнут что-то тихо напевал. Не могу утверждать с уверенностью, но его мелодия была похожа на псалом. Мне захотелось спросить, как зовут его мать: будет нелишним знать ее имя, когда я вернусь в деревню, если, например, забуду, где находится ее дом. Однако по какой-то причине я ничего не спросил. – Вот и хижина, – сказал Кнут, махнув рукой. Я достал бинокль и сфокусировал – на Б-8 надо фокусировать каждый окуляр отдельно. За облаком пляшущей мошкары виднелось нечто напоминавшее скорее маленький дровник, чем хижину. Без окон, насколько я мог разглядеть; просто череда некрашеных серых высохших досок вокруг тонкой черной печной трубы. Мы шли дальше, и я думал о своем, когда мой глаз заметил движение. Двигалось что-то гораздо большее по размерам, чем комар. Это «что-то» внезапно нарушило монотонность пейзажа метрах в ста от нас. Мне показалось, что сердце на секунду остановилось. Когда животное с огромными рогами понеслось по вереску, раздалось удивительное цоканье. – Самец, – уверенно произнес Кнут. Мое сердцебиение постепенно замедлялось. – А откуда ты знаешь, что… э-э-э, именно самец? Он снова окинул меня удивленным взглядом. – В Осло не так много оленей, – пояснил я. – Не самка. Потому что у самцов большие рога. Смотри, вон он чешется. Олень остановился в зарослях позади хижины и стал тереться рогами о ствол березы. – Отковыривает кору, чтобы ее съесть? Кнут рассмеялся: – Олени питаются ягелем. Ну конечно, ягель. Мы проходили в школе, что ягель – это такой мох, который растет здесь, неподалеку от Северного полюса. Что йойк – это традиционное саамское горловое пение, что лавво – это жилище, похожее на индейский вигвам, и что расстояние от Осло до Финнмарка больше, чем до Лондона и Парижа. И мы проходили еще одно правило, при помощи которого можно запомнить названия фьордов, но это правило никто не запомнил. Во всяком случае, я, умудрившийся отучиться пятнадцать лет, и два из них даже в университете, хватая материал только по верхам. – Чесаться – значит чистить рога, – сказал Кнут. – Это делают в августе. Когда я был маленьким, дедушка говорил, что рога чистят, потому что они очень чешутся. Он говорил, по-стариковски причмокивая, будто сокрушаясь по поводу того, каким наивным он был когда-то. Я мог бы запросто рассказать ему, что некоторые из нас остаются наивными всю жизнь. Хижина стояла на четырех больших камнях. Она была не заперта, но мне пришлось сильно подергать за ручку, чтобы дверь отлепилась от косяка. Внутри находились двухъярусная койка с шерстяными одеялами, дровяная плита (на двух конфорках которой стояли помятые чайник и кастрюля), оранжевый шкаф, красное пластиковое ведро, два стула и стол, съехавшие в западную сторону – то ли потому, что сами были кривыми, то ли потому, что кривым был пол. В хижине имелись окна. Раньше я не смог разглядеть их, потому что они представляли собой маленькие слуховые оконца на каждой стене, кроме той, где находилась дверь. Но тем не менее они пропускали внутрь достаточно света, и я мог увидеть того, кто будет приближаться к хижине с любой стороны. Бойницы. Даже когда я сделал три шага от одной стены до другой, ощутив при этом, как вся постройка покачивается вроде французского кофейного столика, мое мнение не изменилось: хижина была великолепной. Я огляделся и вспомнил первые слова деда после того, как он занес в дом чемодан своего десятилетнего внука и закрыл за собой дверь: «Mi casa es su casa»[2]. Я не понял ни одного слова, но понял, что он хотел сказать. – Хочешь выпить кофе перед обратной дорогой? – спросил я добродушно и открыл дверку топки. Наружу вылетел серый пепел. – Мне десять лет, – сказал Кнут. – Я не пью кофе. Тебе нужны дрова. И вода. – Понятно. Как насчет бутерброда? – У тебя есть топор? Или нож? Я молча посмотрел на него. Он закатил глаза: охотник без ножа. – Можешь пока пользоваться этим, – сказал Кнут, завел руку за спину и вытащил огромный нож с широким лезвием и позолоченной деревянной рукояткой. Я взвесил нож в руке. Тяжелый, но не слишком, хорошо сбалансированный. Почти так же должен ощущаться пистолет. – Подарок отца? – Дедушки. Это саамский нож. Мы решили, что он раздобудет дрова, а я – воду. Явно гордясь тем, что ему поручили взрослую работу, Кнут схватил нож и убежал. Я нашел доску, неплотно прилегающую к стене. За ней находилась своего рода изоляция изо мха и торфа. Я вдавил в нее пояс с деньгами. Набирая в ведро воду из ручья, струящегося всего метрах в ста от хижины, я услышал, как в лесу металл стучит по дереву. Пока Кнут закладывал в топку тонкие сучья и кору, я выгреб мышиный помет из шкафа и убрал в него продукты. Я дал мальчику свой коробок спичек, и сразу после этого в плите запылал огонь, а чайник начал посвистывать. В хижину проникло немного дыма, и я заметил, что комары от него разлетелись. Я воспользовался моментом, снял рубашку и побрызгал водой на лицо и тело. – Что это? – спросил Кнут. – Это? – переспросил я и взял в руку именной жетон, болтавшийся у меня на шее. – Имя и личный номер, выгравированные на металле, способном пережить ядерный взрыв, чтобы было понятно, кого убили. – А зачем это нужно? – Чтобы знать, куда отсылать скелеты. – Ха-ха, – сухо произнес он. – За анекдот не считается. Посвистывание чайника перешло в предупредительное бульканье. Когда я наполнил две потрескавшиеся чашки, Кнут уже одолел бо?льшую часть второго толстого бутерброда с печеночным паштетом. Я подул на черную маслянистую поверхность. – А какой кофе на вкус? – спросил Кнут с набитым ртом. – Противный только в первый раз, – сказал я, сделав пробный глоток. – Доедай и беги домой, пока мама не начала волноваться. – Она знает, где я. – Он поставил на стол оба локтя и подпер голову ладонями так, что щеки поднялись к глазам. – Анекдот. Кофе был прекрасным на вкус, а кружка приятно согревала руку. – Ты слышал о том, как норвежец, датчанин и швед поспорили, кто дальше сможет высунуться из окна? Руки исчезли со стола. Кнут с интересом посмотрел на меня: – Нет. – Они встали у окна. И внезапно норвежец победил. В наступившей за этим тишине я сделал еще один глоток. По любопытному выражению на лице мальчика я понял: он не сообразил, что анекдот уже закончился. – Как же он победил? – спросил наконец Кнут. – А ты как думаешь? Норвежец выпал из окна. – Значит, он спорил сам на себя? – Естественно. – Это не естественно, и ты должен был сказать это в самом начале. – Ладно. Но теперь ты понял юмор, – вздохнул я. – Так что скажешь?