Меня трясло и видок был тот еще. Но мне было все равно. Я в это место пришла не от счастья, чтобы выглядеть как суперзвезда. - Кто вы ему? – спросила она хладнокровно. - Жена… Видимо мой ответ ее не устроил. Он продолжала смотреть и молчать. Неужели не поверила? Я лихорадочным движением кинула папку с документами на стойку, и стала вытряхивать оттуда бумаги, пытаясь найти среди них наше свидетельство о браке. Женщина, поняв мой порыв, положила свои теплые ладони на мои холодные руки, останавливая мои поиски. - Он в реанимации. Его готовят к срочной операции. Я не хотела верить, что это говорят про моего Ваньку. - Я хочу его увидеть… - Это невозможно. - Мне нужно… Мне нужно сказать ему… А вдруг там не мой муж… Я не плакала. Но почему-то с моего лица падали крупные капли воды прямо на разложенные на стойке документы. Я смотрела на медсестру и не могла произнести ни слова из-за неожиданно появившегося огромного кома в горле. - Пройдите по коридору, первый поворот налево, третья дверь тоже слева. Там ординаторская. Павлов Дмитрий Иванович, врач, который принял вашего мужа и который будет его оперировать, – сжалилась надо мной медсестра. Я даже не помню поблагодарила я ее или нет, но мне нужно было хоть что-то узнать о Ваньке. Неважно какой ценой и какими путями. Я бы не выдержала ожидания. Не соображая, где право, а где лево, на автомате я все-таки добралась довольно быстро до ординаторской, радуясь, что она так близко от регистратуры. С врачом я столкнулась в дверях. Он как раз вышел в коридор и, убедившись, что это именно тот врач, прочитав имя на бейджике, я перегородила ему путь. - Я жена Ивана Смоленцева. Он недавно поступил к вам после аварии. Скажите мне, что с ним? Если не скажете, – я перешла в наступление, потому что Павлов смотрел на меня холодным взглядом, явно намереваясь избежать разговора с сумасшедшей, – то я умру! Я не смогу ждать! Прямо у вас в коридоре умру! Не знаю почему, но Павлов сжалился надо мной и больше не пытался сбежать. Он долго смотрел на меня, подбирая слова, а потом заговорил: - Я не знаю, какие у него внутренние повреждения. Внешний осмотр ничего хорошего не показал. Его практически привезли по частям. И я не знаю, почему он еще дышит. Я закрыла рот рукой. Чтобы не закричать. Затем кивнула головой, давая понять доктору, чтобы он продолжал. - Я не могу дать никаких прогнозов или гарантий. Вообще ничего. Могу только попросить вас не задерживать меня и молиться. За него и за нас. Может быть тогда и случится чудо. Павлов обошел меня и быстро направился в сторону операционного блока, куда мне вход был запрещен. Да я и не стремилась. Не был сил. Они разом покинули мое тело. Все, что я смогла сделать, так это дойти до дверей операционного блока, сесть на кушетку и просто ждать. Я смотрела, как мимо сновали медсестры и врачи, гремя ведрами прошла санитарка, а я ничего не чувствовала, кроме своего сердца, которое теперь едва билось. Тишина и больничный запах давили на меня, и я хотела только одного, чтобы все происходящее оказалось сном. Страшным, жутким сном. В чувство привела меня все та же санитарка, которая вышла из операционного блока. Она катила перед собой огромную тележку, наполненную какими-то тряпками. И я бы не обратила на нее внимание, но на самом верху кучи лежала Ванькина спецэкипировка для мотоцикла. Вернее то, что от нее осталось. Лоскуты, а сверху весь поцарапанный и немного искореженный шлем. Она свернула в грузовой лифт недалеко от меня, но мне хватило времени понять, что я не ошиблась. Сказать, что меня трясло – ничего не сказать. Меня просто разрывало на части от боли и страха. Я закусила губу, чтобы не заскулить на весь коридор. Качая головой в разные стороны, я отказывалась верить в реальность происходящего, но уже точно понимала, что за закрытыми дверями находился мой муж. Дальше все было как в бреду. Я не помнила, как звонила маме и что говорила. Как сидела, искусывая губы в кровь в немом ожидании. Помню только, что просила бога вернуть мне мужа, а взамен я была согласна на все. Даже отдать свою жизнь. Помню, что молилась. Не знала, как правильно, но просила и просила, не останавливаясь. Я меряла шагами коридор, пытаясь унять дрожь во всем теле, когда услышал знакомый до боли голос: - Яна! Это был мой отец. В одно мгновение я сорвалась и кинулась к нему в объятия. - Пааап!!! Там Ванька!!!! Пааап!!! Он весь по частям!! Он умирает, пааап!!! Я кричала и кричала, захлебываясь слезами. Меня наконец-то прорвало и в присутствии близкого человека я больше не могла быть сильной и сдерживать все то, что я сдерживала, как только мне сообщили об аварии. Папа обнимал. Да что обнимал? Он крепко держал меня, прижимая к себе, потому что ноги больше не держали меня, и я периодически сползала на пол. - Пап! Как я без него буду? Пап? - Все будет хорошо, ягода. Все будет хорошо! Он обязательно выкарабкается! Он ведь боец! Отец успокаивал меня, пытался обнадежить, а я все ревела и ревела, чувствуя, как от волнения трясутся его руки. В тот момент я понимала, что его слова ободрения лишь бравада, и что он пытался не дать мне сломаться. Хотя сам тоже не верил в лучшее. Мы все понимали, что случилось что-то страшное и что вряд ли это страшное закончится чем-то хорошим. Понимали, но боялись об этом даже подумать, не то, что вслух сказать. Когда я немного успокоилась, то папины руки сменились мамиными. Она тоже плакала. Только беззвучно. И гладила меня по волосам, успокаивая и тоже пытаясь уменьшить мою боль. Ванькина мама приехала чуть позже. Увидев меня, она едва не потеряла сознание. Наверное, мой потерянный взгляд рассказал ей все лучше слов. Когда ее привели в чувство, она лишь задала один вопрос: - За что, Боже? За что? И потом сидела молча. Бледная, с прямой спиной и повторяющая этот вопрос, словно молитву, которая непременно поможет ее сыну. На нас она никак не реагировала, да и мы особо не стремились вести светскую беседу. Каждый из нас был погружен в свои мысли и каждый из нас переживал свою боль. Время тянулось очень медленно. Уже наступило утро, прошла пересменка у персонала, больница наполнилась голосами и криками, а врач так и не появился. Операция длилась уже пятый час. Папа принес нам кофе. И даже Лидия Владимировна не отказалась, хотя разговаривать с нами так и не начала. По ее глазам было видно, что если она произнесет хоть слово, то не выдержит и потеряет над собой контроль. Поэтому мы не трогали ее. Нет ничего хуже ожидания. Я за это время успела несколько раз успокоиться и снова впасть в истерику, ненадолго уснуть на мамином плече, сходить в туалет несчетное количество раз и столько же раз поинтересоваться в регистратуре, как проходит операция и скоро ли она закончится? Медсестры пожимали плечами и просили ждать, уверяя, что мы первыми обо всем узнаем. Павлов, уставший, с темными кругами под глазами, немного ссутулившийся, показался в дверях коридора после одиннадцати. С ним были еще врачи и медсестры. Они прошли мимо, а Дмитрий Иванович остановился. Оглядев нас, он спросил: - Все родственники Смоленцева? - Да, – довольно бодро ответил отец. - Ну что, ваши молитвы услышаны. Не знаю, каким чудом, но этот парень все еще продолжает бороться за свою жизнь. В голосе Павлова звучала, какая-то уверенность, надежда. И по глазам было видно, что он доволен результатом операции. Ванькина мама встала и подошла ближе к доктору. Ее глаза блестели от невыплаканных слез, а плечи поникли от горя. - Рано делать какие-то прогнозы. Мы и вправду собрали его по частям. Руки, ноги переломаны, позвоночник. На нем живого места нет. И он в коме. - В коме? – в один голос с отцом переспросили мы, а моя свекровь с громким всхлипом схватилась за сердце. Врач сразу же подхватил ее под локоть и помог присесть на кушетку. Из бледного лицо Лидии Владимировны превратилось в серое и морщинистое. Она словно состарилась за считанные секунды. - Он жить будет? – выдохнула женщина шепотом. - Все, что я могу сказать, так это то, что ваш сын хорошо перенес операцию. И из хороших новостей – у него не задето ни одно нервное окончание, позвоночник поврежден незначительно, голова тоже не задета. Только челюсть и правая сторона лица. Из органов пришлось удалить одно легкое и селезенку. В общем, если вдруг случится чудо, то после долгих месяцев реабилитации, когда он будет заново учиться говорить, есть, пить, то возможно он даже будет ходить и у него будет шанс вернуться к более-менее нормальной жизни. Но это даже не прогноз. Это мои предположения. Чтобы немного успокоить вас. Чтобы вы все верили в чудо и молились за него. Больше от врачей пока что ничего не зависит. - Как долго он будет в коме? – сквозь слезы выдавила я. Я снова не верила, что все это говорят про моего Ваньку. Про моего мужа. - Не знаю. И три дня может… И три года… - Можно его увидеть? - К сожалению нет. Он в реанимации. Его жизнь сейчас полностью зависит от аппаратов. Как только его состояние немного стабилизируется и его переведут в блок интенсивной терапии, вы сможете его навестить. А дальше в будущем ему будет нужен постоянный уход, ну, или сиделка. - Пожалуйста… Я должна его увидеть… Он ведь не знает самого главного… Я ему не сказала… - Простите, но нет. Поезжайте лучше домой, отдохните. Вы нужны ему сильные, уверенные и готовые помочь ему. Ваши стенания под дверью не спасут его. Отоспитесь и успокойтесь. А вы, – Павлов посмотрел на свекровь, – пройдите к регистратуре. Я попрошу, чтобы вас осмотрел врач. И выписал вам рецептурное успокоительное. Врач что-то говорил еще, но я уже его не слышала. Уткнувшись в плечо папы, я до боли зажмурила глаза. Но слезы снова потекли по щекам. Откуда их столько во мне? Я не хотела уходить из больницы. Я не хотела оставлять его одного. Я знала, что нужна ему. Я чувствовала. Какие бы между нами ни были отношения, но я его любила. Очень сильно. Пусть всего лишь, как друга, но моя любовь была искренней и настоящей. И я очень боялась потерять Смоленцева. Я так привыкла, что он всегда рядом, что теперь не представляла своей жизни без него. И совершенно не знала, что делать. Я бы, наверное, так и осталась сидеть в больничном коридоре, но мама взяла меня за руку и отвела в машину. Там мы дождались, когда отпустят Лидию Владимировну и все вместе поехали домой к моим родителям, предварительно заглянув в ближайшую аптеку. Папы не было так долго, что я решила, что он скупил все успокоительное, которое там было. Судя по огромному пакету мои предположения оказались верными. Дома мама капала всем корвалол и отсчитывала таблетки валерианы. Я же просто прошла в свою комнату и завалилась на кровать, повернувшись лицом к стенке. Глядя на узор на обоях, я не понимала, где я и что со мной происходит. Наступившая апатия полностью поглотила меня. Я то беззвучно плакала, то проваливалась в сон, то снова изучала обои. Ближе к ночи я прошла на кухню. Ванькина мама все еще была у нас. Родители уговорили ее остаться до завтрашнего утра. Боялись за нее. И не зря. Выглядела она не очень. А когда мы с ней столкнулись взглядами, то одновременно разревелись. Каждая из нас теряла любимого мужчину в своей жизни. И мы это понимали, но ничего не могли сделать. Мама пыталась уговорить меня хоть что-то поесть. Я не смогла. Но чай с какими-то травами и лекарственными каплями все же выпила. Затем снова ушла к себе в комнату и уснула без снов, а когда открыла глаза, то поняла, что уже утро. Ранее, апрельское, солнечное утро. Выглянув в окно, я увидела, как просыпается город. Люди, чувствуя весну и соскучившись по теплу и солнцу, надели яркую одежду. Из редких машин звучала громкая музыка, заглушая чириканье взъерошенных воробьев. Несмотря на то, что было еще рано, можно было услышать голоса детей, которые спешили в расположенную рядом с нашим домом школу. Город жил, город был цветным и многогранным. В нем было столько радости и света, что можно было задохнуться от счастья. А я была на другой стороне, где было темно и пусто, как и в моей душе. Я смотрела в окно и понимала, что теперь мне нет места в этом городе. После вчерашней ночи у меня теперь другая жизнь. Она разделилась на до и после. И как прежде больше ничего никогда не будет. Глава 17