Внезапный порыв ветра взметнул сухие ветки, грязный пластиковый пакет, по которому проехал не один автомобиль, раздулся было, но снова опал и прилип к рыхлому снегу со следами шин. Открыв дверцу машины, Синди села за руль. Миссис Киттеридж стояла как вкопанная. – Со мной все в порядке, – сказала Синди. – До свидания, миссис Киттеридж. Бывшая учительница кивнула, и, вырулив с парковки, Синди тут же о ней забыла. Казалось, она никогда не доедет до дому, пусть ехать было всего ничего, меньше мили, но по субботам автомобилей на дороге прибавлялось, и Синди нервничала. Наконец свернув к своему дому, она оставила машину на подъездной дорожке, хотя дверь в гараж была открыта. Над входной дверью все еще висел рождественский венок, и когда же Том его снимет? Она говорила ему сотню раз: уже середина февраля, рождественский венок просто необходимо убрать. Синди поставила сумку с продуктами на рабочий стол и крикнула мужу: – Привет, милый. – Эй, Синди, – на кухне появился Том, – видишь? Ты это сделала. – Вынул масло, суп, молоко из сумки и спросил: – Хочешь посмотреть телевизор? Она помотала головой и начала подниматься по лестнице на второй этаж. Слишком поздно напоминать Тому про венок, скажет как-нибудь потом. * * * Двадцать лет назад построили они этот дом. Тогда он казался Синди огромным. Не без опасений наблюдала она, как его возводят, бетонируют подвал и втаскивают наверх деревянные балки; они с Томом, думала Синди, слишком молоды для такого дома. В детстве Синди жила на окраине Кросби в крошечном доме, денег у них почти не было – у нее, двух ее сестер и матери. Отец ушел из семьи, когда девочки были еще маленькими, и мать работала ночной сиделкой в больнице, жизнь была нелегкой. Но Синди повезло: она поступила в университет, училась за свой счет и выплачивала кредит. Там она и познакомилась со своим мужем, который, получив диплом, устроился в бухгалтерию на металлургическом заводе, где с тех пор и работал. Очень не скоро Синди поняла, что их дом – самое обычное жилье с тремя спальнями наверху и гостиной, столовой, кухней внизу. Через несколько лет они пристроили к дому гараж, от чего дом должен был стать еще огромнее, но почему-то словно уменьшился в размерах. Идеальное жилье для семьи, полагала Синди. Но когда мальчики подросли, дом начал казаться ей слишком уж заурядным, и она предложила Тому покрасить его в ярко-голубой цвет. Мальчики воспротивились, Синди не настаивала, и дом остался белым. Она легла на кровать и посмотрела в окно на верхушки деревьев, на эти голые оконечности, и однако мягкий солнечный свет пробивался сквозь февральское хмурое небо – откуда он взялся? Голые ветви тянулись вверх, ввысь, даже не думая гнуться или сохнуть. * * * Когда на пороге спальни возник Том – судя по выражению лица, ему очень хотелось порадовать Синди, но он понятия не имел чем, – Синди сказала: – Знаешь, о чем я часто думаю в последнее время? – О чем, любимая? – Том прошел в комнату, взял Синди за руку. – О чем ты думаешь? – О том, как мне захотелось перекрасить дом в синий цвет, но ничего из этого не вышло, потому что мальчики – и ты – сказали «нет», вам эта идея не понравилась. Широкое лицо Тома стало еще шире, или Синди только померещилось. – Ну давай сделаем это сейчас. Мы можем покрасить дом в любой цвет, какой захочешь. Давай! Синди покачала головой. – Да нет же, я серьезно. – Том наклонился к ней. – Будет здорово, сердечко мое. Давай перекрасим дом. – Нет. – Она опять качнула головой и отвернулась. – Любимая… – Том. Прекрати. Пожалуйста. Я говорю «нет». Мы не станем перекрашивать дом. – Выждав немного, она спросила: – Милый, ты не мог бы снять венок, тот, что по-прежнему висит над входной дверью? – Сию минуту, – ответил Том, вставая. – Сердечко мое, считай, что венка уже нет. * * * До болезни Синди работала в местной библиотеке. Она любила книги, ох как она любила книги. Ей нравилось брать их в руки, нравился их запах, как и относительный покой, царивший в библиотеке, нравилось, что старикам, приходившим с утра и иногда засиживавшимся до ланча, было куда пойти. Она с удовольствием помогала им выйти в интернет или отыскать журнал, который им хотелось почитать. Но больше всего она любила выдавать книги, попутно рассказывая людям о том, что ей самой понравилось, и, вернувшись, люди обсуждали с ней книги, прочитанные по ее совету. Прежде Синди читала все подряд, и даже сейчас на прикроватной тумбочке высилась стопка книг – и на подоконнике, и на полу. У нее не было каких-либо особых читательских предпочтений, и порой она находила это странным; она читала Шекспира и триллеры Шарон Макдональд, биографии Сэмюэла Джонсона и прочих драматургов, но и глупые любовные романы, а также поэзию. Она полагала, хотя ни разу никому об этом не заикнулась, что поэты достойны сидеть по правую руку от Бога. В юности Синди мечтала стать поэтом – что за глупая мечта. Поэзию она любила с детства, в третьем классе учительница подарила ей «Избранные стихотворения для юных» Эдны Сент-Винсент Миллей, и когда младшая сестра изрисовала книжку красным карандашом, Синди ударила ее. Это воспоминание неизменно причиняло Синди острую боль – из-за того, что позже случилось с сестрой. Но, прежде чем книжку исчеркали карандашом, Синди успела выучить все стихотворения наизусть, она чувствовала – непонятно почему, – что эти стихи распахнули перед ней дверь в иной мир, очень далекий от ее крошечного домика. Отчасти это было связано с тем, что – как ей рассказала учительница – Эдна Сент-Винсент Миллей тоже родилась в Мэне, в часе езды от Кросби, и родители ее были людьми бедными. Учительница говорила об этом спокойно, без нажима, и лишь годы спустя Синди поняла, что она хотела помочь ей, Синди, тоже терпевшей нужду. В прошлом году Андреа Лерё, будучи на два года моложе Синди, стала поэтом-лауреатом Соединенных Штатов, и втайне Синди невероятно гордилась этой женщиной, родившейся в Кросби, штат Мэн, и добившейся столь выдающегося успеха. По правде говоря, Синди не всегда понимала стихи Андреа. Но ее поэзия была смелой, с этим Синди не спорила. Андреа много писала о своей жизни, и, читая, Синди понимала, что она сама никогда бы не достигла таких вершин, как Андреа. Она никогда бы не написала о матери в подобных выражениях, никогда бы не написала об отвращении при виде втянутых щек матери, раскуривающей сигарету, она даже никогда бы не написала ничего о себе. О чем бы она написала, так это о предвечернем февральском солнце. Как его свет меняет мир вокруг. Люди клянут февраль: холодно, всюду снег, мокро и слякотно, и все ждут не дождутся весны. Но для Синди солнце в этом месяце всегда было великой загадкой и оставалось таковой по сию пору. Ведь в феврале дни становятся длиннее, и ты это видишь – если приглядеться. Видишь, как в конце каждого дня мир внезапно раскрывается во всей своей красе и неведомо откуда взявшийся солнечный свет пронизывает печальные голые деревья, обещая нечто необыкновенное. Обещание, вот что такое этот свет. Даже сейчас, лежа в кровати, Синди видела его – золотистый, предзакатный, распахивающий перед ней целый мир. * * * На следующий день после ланча Синди опять легла в постель, Том поднялся следом за ней и, стараясь быть полезным, взбивал подушки, встряхивал одеяло. Услыхав, как к их дому заворачивает чья-то машина, Том отдернул занавеску: – О черт, старая кошелка пожаловала, Оливия Киттеридж. Что она тут забыла? – Впусти ее, – сказала Синди, она лежала, уткнувшись лицом в подушку. – Что, любимая? Синди села: – Я сказала – впусти ее. Будь добр, Том. – Ты с ума сошла? – поинтересовался Том. – Да. Пусть она войдет. Тому ничего не оставалось, как спуститься, открыть «парадную» дверь, которой они никогда не пользовались, и вот уже миссис Киттеридж поднималась по лестнице, следуя за Томом, а спустя несколько секунд появилась на пороге спальни. Одета она была в ту же красную куртку, что и вчера, довольно толстую, какой и положено быть зимней куртке. – Привет, миссис Киттеридж, – поздоровалась Синди. Она сидела в кровати, подложив под спину подушки. – Том, не возьмешь у гостьи куртку? Сняв верхнюю одежду, миссис Киттеридж вручила ее Тому. – Синди, мне остаться? – спросил Том. Синди отрицательно покачала головой, и он потащился вниз с курткой миссис Киттеридж. На миссис Киттеридж были черные брюки и нечто вроде жакета, длинного, до середины бедер, с красно-оранжевым рисунком. Свою черную кожаную сумку она поставила на пол. – Зови меня Оливия. Если сможешь. Некоторые не могут – из тех, для кого я всю жизнь была миссис Киттеридж. Синди посмотрела на гостью и заметила, что в ее глазах мерцает свет. – Думаю, я могу называть вас Оливия. Здравствуйте, Оливия. – Синди покрутила головой: – Вон то кресло, придвиньте его сюда, к кровати. Оливия так и поступила; кресло было с высокой спинкой, и Синди надеялась, что гостье будет в нем удобно. Впрочем, без куртки Оливия уже не выглядела такой массивной. Она села и сложила руки на коленях. – Я подумала, если я заеду к вам, ты меня выпроводишь. – Оливия помолчала, ожидая реакции. – Потом я подумала – а, была не была, я хочу повидать эту девочку. Села в машину и поехала. – Замечательно, – сказала Синди. – Я рада вас видеть. Как вы себя чувствуете, Оливия? – Лучше я переадресую этот вопрос тебе. Ты не очень здорова. – Нет, не очень. – И каковы шансы выздороветь? – Пятьдесят процентов. Так они говорят. – И добавила: – Последняя терапия у меня на следующей неделе. Миссис Киттеридж смотрела прямо на Синди. – Понятно. Она оглядела комнату: белый комод, в углу стул с ворохом одежды, книги, сложенные на подоконнике, – и снова посмотрела на Синди: – Значит, ты чувствуешь себя фигово, так? Чем ты занимаешься целыми днями? Читаешь? – С этим проблема, – призналась Синди. – Я действительно чувствую себя фигово и поэтому читаю меньше, чем обычно. Не могу как следует сосредоточиться. Оливия задумчиво кивнула: – Уф, замучаешься с этими болячками.