Оливия не была уверена, что хорошо расслышала, но вряд ли слух ее подвел, решила она, и задумалась. – Что ж, возможно, ты всегда была одинока. Андреа посмотрела на нее, и этот взгляд немного смутил Оливию; глаза у девочки были карие, но и чуть-чуть зеленоватые, и вроде бы в них мелькнула приязнь. Девочка молчала. Если за долгие-долгие годы преподавания математики семиклассникам Оливии и попадался ученик или ученица, у которых не было ни малейших шансов прославиться, так это была Андреа Лерё. И запомнила она ее только потому, что часто видела, как девочка гуляет одна, и вид у нее был такой унылый. Девочка с печальным лицом. Но ученицей она была никудышной, ну совсем никакая – даже на уроках английского языка и литературы. И когда девочка обрела известность, когда несколько лет назад ее выбрали поэтом-лауреатом Соединенных Штатов (!), ее преподаватель английского в старшей школе заявила журналистам, что Андреа в ее классе ничем не выделялась среди других учеников. Старая карга Айрин Уайт, тупая как пробка, она бы не распознала талант, даже если бы ее ткнули в него носом, – и однако… – Айрин Уайт умерла, – сказала Оливия. Андреа кивнула и небрежно пожала плечами. – Она выглядела старой, когда я училась, – сказала Андреа. – Помню, как румяна скапливались у нее в морщинах. – Ну, она тоже не очень была к тебе расположена, – заметила Оливия и, поймав недоуменный взгляд девочки, догадалась, что Андреа не видела ту статью в газете. – Я не читаю того, что обо мне пишут. Никогда. – Наверное, правильно делаешь, – согласилась Оливия. – Впрочем, когда они ко мне явились вынюхивать про твою жизнь, я им ничего не сказала. Да ей и нечего было бы сказать. О неизбывной печали на лице девочки она не собиралась рассказывать, как и о том, что у Андреа имелось бог знает сколько братьев и сестер, пусть другие мелют языками. И они мололи! Но только не о печальном личике. Неужто никто, кроме Оливии, не видел, как эта девочка бродила по улицам Кросби в штате Мэн тридцать лет назад? Солнце село на яблони, и тьма алела до утра. Это была единственная строчка из стихов Андреа, которую Оливия сумела запомнить. Возможно, по той причине, что только эта строчка ей понравилась. Она прочла много стихов Андреа – казалось, все в городе читали их. В книжных магазинах ее книги всегда выкладывали в самом выигрышном месте. Люди уверяли, что обожают ее поэзию. И кем только не провозглашали Андреа Лерё – феминисткой, постмодернисткой, защитницей прав коренного населения. А ее поэзию величали «исповедальной», и Оливия думала, что даже на исповеди кое о чем стоит умолчать. (В одном из стихотворений, припомнила Оливия, ей встретились разъяренные вагины.) – Спасибо, – сказала Андреа. – За то, что не обсуждали меня с репортерами. – Тряхнула головой и пробормотала, словно говорила сама с собой: – Как же я все это ненавижу. – Да ну, – сказала Оливия, – разве это не увлекательно? Взять хотя бы твою встречу с президентом. – Да, нас познакомили. – И далеко не каждый в Кросби, штат Мэн, может похвастаться таким знакомством. Какой он? – спросила Оливия. – Насколько я помню, он просто пожал мне руку, и все. – В глазах Андреа заплясали огоньки, эти расспросы ее смешили. – А его жена? – не унималась Оливия. – С ней ты тоже поздоровалась за руку? – Да. – И как они тебе показались? Оливии нравился нынешний президент. Она считала его умным, и жена у него умница, и какая чертова прорва работы на него свалилась, учитывая, сколь безобразно ведут себя с ним конгрессмены. Оливии будет жаль, если он уйдет со своего поста. – Ну, он был, как всегда, велеречив. А жена очень приятная. Сказала, что читала мои стихи и они ей очень понравились, бла-бла-бла… на хер… бла-бла. – Андреа заправила за ухо выбившуюся прядь. Оливия тем временем расправилась с яичницей. По ее разумению, истинный поэт нашел бы иные слова для последней фразы, столь энергично сформулированной Андреа. «Скажи словами, – твердила Оливия своему сыну Кристоферу, когда он был маленький. – Кончай ныть и просто скажи словами, чего ты хочешь». – Мой муж – Джек, мой второй муж, – согласился бы с тобой насчет велеречивости. – Девочка не ответила, и Оливия спросила: – Что ты здесь делаешь, в родном городе? Андреа протяжно вздохнула: – Мой отец заболел. Вот я и… – Мой отец покончил с собой. – Оливия принялась за маффин, который она всегда оставляла напоследок. – Что сделал ваш отец? Убил себя? – Именно. После паузы Андреа спросила: – Как? – Как? Ружьем воспользовался. – Надо же. Я не знала. – Андреа перекинула хвостик на плечо. – Сколько вам было лет? – Тридцать. И откуда тебе было знать? Полагаю, твой отец не собирается кончать с собой? – По-моему, женщины обычно не пользуются огнестрельным оружием. – Андреа вертела в руке солонку. – Мужчины, да, они хватаются за оружие. Но женщины… у них обычно таблетки. – Вернув солонку на стол, она щелкнула по ней, и солонка покатилась по столешнице. – Я без понятия. – Разумеется. – Андреа запустила пальцы в волосы на затылке. И продолжила: – Мой отец не сообразил бы, как убить себя. У него теперь с головой не в порядке… Впрочем, с головой у него всегда были проблемы. Ну, вы понимаете, о чем я. – То есть у него деменция. Но прежние проблемы с головой – что ты имеешь в виду? – Не знаю. – Андреа вдруг сникла. Пожала плечами. – Просто он всегда был… всегда был таким скандальным. Из стихов Андреа Оливия усвоила, что девочка отца не жаловала, но Оливия не могла припомнить, какие на то имелись причины; пьяницей он не был, она бы это запомнила. – И теперь он умирает? – спросила она. – Вроде бы. – И мама твоя умерла. – Об этом Оливия тоже узнала из стихов девочки. – О, она скончалась двадцать лет назад. Она родила восьмерых детей, еще бы ей не умереть. – У тебя нет детей, верно? – Разламывая маффин, Оливия подняла глаза на девочку. – Нет. Я подустала возиться с младенцами. – И ладно. Дети – лишь заноза в сердце. – Оливия пальцами побарабанила по столу, откусила от маффина, а прожевав, повторила: – Просто заноза в твоем чертовом сердце. – Сколько их у вас? – Всего один. Сын. И этого достаточно. У меня еще есть падчерица. Она прелесть. Чудесная девушка. – Оливия медленно кивнула. – Лесбиянка. – Вы ей нравитесь? Вопрос удивил Оливию. – По-моему, да, – ответила она. – Скорее нравлюсь. – Разве вам этого мало? – Это другое дело. Я познакомилась с ней, когда она была уже взрослой, и живет она в Калифорнии. С ней все иначе, не так, как с собственным ребенком. – Почему сын – заноза в вашем сердце? – спросила девочка с некоторой нерешительностью, ломая апельсиновую корку, которой было украшено ее блюдо. – Кто знает? Таким уродился, наверное. – Оливия вытерла руки салфеткой. – Можешь вставить это в стихотворение. Бери все, не стесняйся. Девочка молчала, глядя в окно на залив. И лишь тогда Оливия обратила внимание на ее свитер, темно-синий, с молнией спереди. Но манжеты были грязными, потертыми. Неужто девочка не в состоянии позволить себе хорошую одежду? Быть не может. Оливия поспешно отвела глаза, словно подсмотрела нечто, чего ей не полагалось видеть. – Что ж, – сказала она, – спасибо, что пустила меня за свой столик. Но мне пора двигаться. Вздрогнув, девочка уставилась на нее: – Э-э… Миссис Киттеридж, пожалуйста, не уходите. Выпейте еще кофе. Или вы не пьете кофе? Хотите чашечку кофе? – Я больше не пью кофе, – сказала Оливия. – Кишечник против. Но ты выпей, если хочешь, а я посижу с тобой. Оливия поискала глазами официантку, и девица подбежала мгновенно, с Андреа она была весьма любезна. – Сию минуту, – официантка улыбнулась – улыбнулась! – и налила Андреа кофе. – Состарившись, – сказала Оливия, когда официантка удалилась, – ты становишься невидимкой. Так происходит со всеми. И однако в некоторой степени ты чувствуешь себя свободнее. Андреа испытующе посмотрела на нее: – Расскажите, почему свободнее. – Ну, – немного растерянно начала Оливия, она не знала, как ей объяснить, – тебя больше не берут в расчет, и это делает тебя свободнее. – Не понимаю, – сказала Андреа, и у Оливии мелькнуло: «Честная девочка». – Не уверена, что смогу объяснить. Но ты идешь по жизни и думаешь, будто что-то собой представляешь. В хорошем смысле, в плохом ли, неважно. Но ты думаешь, что ты некто, имеющий цену. А потом обнаруживаешь, – Оливия кивнула в сторону официантки, – что ты больше вообще никто. Для официантки с огромной пятой точкой ты становишься невидимкой. И это освобождает. – Оливия наблюдала за выражением лица Андреа, реакция девочки была явно противоречивой. Наконец Андреа сказала: