На второй неделе октября Оливия отправилась стричься к Джанис Такер, работавшей на дому. Оливия всегда приходила рано, в восемь утра, и была первой клиенткой, и когда она уселась в кресло, Джанис, закутав ее в пластиковый фартук, сказала: – Говорят, вы завтракали с Андреа Лерё. – Да, – ответила Оливия. – Было дело. – Тогда, должно быть, вы расстроены из-за этого несчастного случая. – Вы о чем? – Оливия повернула голову к парикмахерше. – О том, что прочла во вчерашней газете. Я думала, вы знаете. Погодите, сейчас покажу. – Джанис выбежала в прихожую и покопалась в стопке газет, предназначенных для клиентов, чтобы они не скучали в ожидании. Она вернулась с газетой: – Вот, смотрите. Ой, Оливия, я думала, вы знаете. Некрупный заголовок гласил: «Бывшая поэт-лауреат сбита автобусом, ее жизнь вне опасности». Ниже маленькая заметка с известием о том, что Андреа Лерё была сбита автобусом на улице в Бостоне, «имеют место переломы костей таза и повреждения внутренних органов; состояние пациентки стабильное, врачи прогнозируют полное выздоровление». Оливия ощутила, как ее рот наполняется слюной. Положила газету на полку с парикмахерскими инструментами и, не сказав ни слова, откинулась на спинку кресла, и Джанис принялась стричь ее маленькими ножницами. – Печальная история, правда? – сказала Джанис, и Оливия кивнула. Она чувствовала себя ужасно. И пока Джанет плавными движениями срезала волосы, Оливии становилось все хуже и хуже. Затем, сообразив, что нет ни Джека, ни Генри – ее первого мужа, – кому она, вернувшись домой, могла бы рассказать об этом, Оливия выпалила: – Джанис, по-моему, девочка пыталась покончить с собой. Джанис отпрянула, прижимая ножницы к груди: – Оливия, перестаньте. – Нет, думаю, так и было. Я поразмыслила, припомнив, как она заговорила со мной о самоубийстве. Сказала, что мужчины, как правило, стреляются, а женщины более склонны к таблеткам, и я должна была понять, догадаться… – Так, Оливия, – перебила Джанис, – выбросьте это из головы. Выбросьте и забудьте. Я уверена, что ничего подобного не было. Ее сбил автобус, такое случается, Оливия. – Джанис, вы ее не видели. Она выглядела чудовищно, в поношенном свитерке. И курила. Она ненавидела своего отца, а потом он умер. От всего этого у человека запросто может поехать крыша. Джанис помолчала, обдумывая услышанное, и сделала вывод: – Нет, Оливия, я просто не верю в то, что она пыталась убить себя. Не хочу в это верить и не буду. – Ладно, – сказала Оливия. – Ладно, ладно, ладно. Она не оставила Джанис чаевых, как обычно, и толком не попрощалась, лишь махнула рукой через плечо, когда спускалась по ступенькам, опираясь на трость. * * * Осень выдалась изумительной. Листья крепко держались за ветки деревьев и были гораздо ярче, чем в предыдущие годы. В городе много об этом говорили и не преувеличивали. Солнце сияло в небесах изо дня в день. Дождь если и шел, то ночью, и ночи были холодными, а дни пусть и не очень холодными, но и не теплыми. Мир искрился, его желтые и алые, оранжевые и нежно-розовые краски околдовывали всех, кто ехал по направлению к заливу. Оливии не нужно было садиться в машину – с ее крыльца был виден лес, и каждое утро, отперев дверь, она восхищалась красотой этого мира. И удивлялась самой себе. Когда умер ее первый муж, она не воспринимала ничего вокруг. По крайней мере, так ей казалось. Но вот он, мир, каждый день пронзительно оповещающий о своей красоте, и Оливия была ему за это благодарна. В шкафу в прихожей по-прежнему висели пальто, куртки и свитеры Джека, и это тоже было необычно. От одежды Генри она избавилась, как только он умер. А кое от чего она избавилась, еще когда он лежал в больнице, – от пары новых ботинок, которые были на нем, когда с ним случился удар, и больше он никогда бы не надел эти ботинки, с глаз их долой. Замшевые ботинки цвета верблюжьей шерсти, шнурки не успели загрязниться. Но одежду Джека она хранила и, открывая шкаф, вдыхала запах, пока не выветрившийся. Темно-зеленый кардиган с кожаными заплатками на локтях Джек надел, когда они впервые отправились вместе в ресторан, а синий с ромбами был на нем, когда они впервые крупно поссорились и Джек сказал: – Мать твою, Оливия, с тобой трудно. С тобой, на хрен, очень трудно, но, к чертям собачьим, я люблю тебя. Так что, если не возражаешь, ты не могла бы быть со мной немножко меньше Оливией, пусть даже это означает, что ты будешь немножко больше Оливией с другими людьми. Потому что я люблю тебя, и у нас мало времени. Она почувствовала его правоту. Потом он сел на кровать и продолжил: – Давай поженимся, Оливия. Продай дом, где вы жили с Генри, и переезжай сюда. Прошу, выходи за меня, Оливия. – Зачем? – спросила она. Он улыбнулся одним уголком рта: – Затем, что я люблю тебя. Просто и определенно люблю, черт тебя дери. – За что? – спросила она. – За то, что ты – Оливия. – Ты только что сказал, что Оливии для тебя многовато будет. – Оливия, заткнись. Заткнись и выходи за меня. После того как он умер во сне, лежа рядом с ней, мучительный страх обрушился на Оливию и не отпускал. «Вернись, – мысленно молила она, – пожалуйста, пожалуйста, прошу тебя, вернись!» Восемь лет, что они прожили вместе, завершились так же стремительно, как сходит лавина, и однако – ужас! – иногда она думала о Джеке как о своем настоящем муже. Ужасная мысль, и это не могло быть правдой. * * * Как рано стемнело! Зима на подходе. Для Оливии это означало перемену в образе жизни. Она не садилась за руль в темноте и поэтому к четырем часам уже лежала в постели и смотрела телевизор, свои любимые передачи. Иногда задремывала и просыпалась в испуге. Но страх постепенно стихал. Она смотрела новостные программы, ей это было интересно. Какая же адская неразбериха творилась в этой стране. Потом ужинала и выпивала бокал вина. Вино в ее жизни появилось вместе с Джеком. Прежде Оливия алкоголя в рот не брала. – Ради всего святого, Оливия, выпей уже бокал вина, – сказал однажды Джек, еще до женитьбы. – Если кому и пойдет на пользу бокал вина, так это тебе. Сам он пил виски, и в немалых дозах. Но пьяным она его никогда не видела. Тем не менее она ощетинилась, когда он сказал, что ей просто необходим бокал вина. Зря она возмущалась. Потому что когда неделю спустя Оливия все же выпила бокал вина, то почувствовала себя так, словно… Она просто чувствовала себя очень хорошо. И в одиночестве, без Джека, вино по-прежнему помогало ей. Она никогда не пила больше одного бокала, но была уверена, что ей это помогает. * * * Пришла зима. И повалил снег – то белыми нежными снежинками, то белой колючей гадостью, и каждые несколько дней метель, и конца этому не предвиделось. Для Оливии такие дни были пыткой. Как медленно течет время, думала она, как долго тянутся вечера, уму непостижимо! А ведь ей ли не понимать, ей ли не знать, поскольку именно в такую погоду с Генри случился удар. Но тогда она каждый день навещала его в больнице, она была занята по уши. Или ей это только казалось? Как бы то ни было, теперь ей совершенно нечем заняться. Газеты доставляли на дом, потому что из-за снега она далеко не каждый день решалась выезжать на машине. И однажды она увидела короткую заметку об Андреа Лерё. Водитель автобуса, сбивший ее, был пьян; расследование закончено. Выходит, Джанис Такер была права. Андреа не пыталась покончить с собой. – Ладно, – вслух произнесла Оливия. – Ладно, ладно, ладно. Она посмотрела на часы – два часа. И только-то? * * * А потом наступил май. Оливия вышла на крыльцо, ей лишь хотелось взглянуть на лес, тянувшийся вдоль извилистой подъездной дороги. Из окна кухни открывался вид на просторную поляну, но Оливии больше нравилось смотреть на лес – наверное, потому, что он напоминал ей заросли у ее прежнего дома, где она жила с Генри. Наглядевшись, она повернулась к двери и обнаружила в почтовом ящике журнал. Он торчал из щели, будто стараясь привлечь ее внимание, и привлек – своим неожиданным появлением, поскольку почту обычно доставляли много позже. Назывался журнал «Американская поэзия», и Оливия заметила, что между страницами выглядывает стикер, – его сунули туда в качестве закладки, надо полагать. Вынув журнал, Оливия зашла в дом, закрыла дверь и не успела дойти до кухни, как на глаза ей попалась фраза на обложке: «Новые стихи Андреа Лерё». Усевшись за стол, она открыла журнал на отмеченной стикером странице и прочла: «Поклонница». Оливия не понимала, почему именно это стихотворение выделили закладкой, доходило до нее постепенно, пока она читала – медленно, очень медленно, словно плыла под водой. «Та, что учила меня дробям тридцать четыре года назад, пугая до дрожи, теперь напугана сама, подсела ко мне за завтраком, седые виски, сказала: “Ты всегда была одинока”, не ведая, что говорит о себе». Оливия читала дальше. Там было все: самоубийство ее отца, сын – заноза в сердце, и каждой строчкой стихотворение настойчиво внушало, что на самом деле это она, Оливия, одинока и навеки испугана. Заканчивалось оно так: «Вставь это в стих, сказала она. Все бери, не стесняйся». Оливия поднялась, пошатнулась, шагнула к мусорной корзине и выбросила журнал. Опять села и посмотрела на поляну. Она пыталась понять, что же произошло, зная наперед, но не веря самой себе. А потом смекнула: кто-то из местных подкинул ей журнал накануне поздним вечером, подъехал к ее дому и положил чертов журнал в почтовый ящик, пометив стикером страницу, чтобы Оливия наверняка ее открыла, – и это уязвило Оливию даже больше, чем само стихотворение. Ей вспомнилось, как много-много лет назад мать открыла дверь однажды утром, а на крыльце стояла корзина с коровьими лепешками и запиской: «Оливии в подарок». Она так и не узнала, кто приволок лепешки, и сейчас терялась в догадках, кто бы мог подбросить журнал. Спустя минут пятнадцать или час – Оливия не заметила, сколько времени она просидела неподвижно за столом – она встала, вытащила журнал из мусорки и перечитала стихотворение. На этот раз она прокомментировала вслух: – Андреа, от этого стихотворения дурно пахнет. Однако ее щеки горели, и ей казалось, что никогда они так жарко не пылали, как сейчас, когда она сидит, уставившись на стихотворные строки. Она приподнялась с намерением опять швырнуть журнал в мусор, но ей не хотелось оставлять его дома, и, взяв трость, она направилась к машине. Доехала до пляжа, где нашла урну, и, удостоверившись, что вокруг ни души, вынула стикер-закладку и запихнула журнал в урну. Вернувшись домой, она позвонила Эдит. – Оливия, как ты? – спросила Эдит. – Что значит «как ты»? Нормально. Почему со мной должно быть иначе? Интонации в голосе Эдит навели Оливию на мысль, что она в курсе насчет стихотворения. – Ну, не знаю, – ответила Эдит. – Я не знаю, как ты, поэтому и спрашиваю.