– Точно! – расхохоталась Бетти. – Он всегда так говорил. В общем, он мне реально нравился. Я тогда была худышкой, – она провела ладонью по груди, – и как бы умненькая. И по-моему, он понимал, что я не дурочка. Хотя кто знает. Но, блин, я была без ума от этого парня. – Бетти качнула головой и направила указательный палец на Оливию: – Вы отлично справляетесь. * * * В четыре часа появлялась другая женщина, звали ее Джейн. Она была приятной, услужливой, но Оливия находила ее скучной. Джейн готовила ужин, затем Оливия говорила ей, что хотела бы побыть одна, и Джейн поднималась наверх. А просыпаясь по утрам, Оливия обнаруживала в доме еще одну женщину, но та уходила, как только приезжала Бетти. Через несколько дней, в четыре часа, когда должна была явиться Джейн, Бетти открыла входную дверь, поздоровалась, но голос ее звучал как-то иначе, в нем поубавилось вежливости. Оливия встала и вышла в прихожую. На пороге стояла молодая темнокожая женщина в ярком персиковом шарфе на голове и длинном платье вроде балахона, тоже персиковом, но более темного оттенка. – Привет, привет, – сказала Оливия. – Смотрите-ка, вы похожи на бабочку! Входите же. Девушка улыбнулась, показав ряд ослепительно белых зубов. – Здравствуйте, миссис Киттеридж. Меня зовут Халима. – Рада познакомиться, – ответила Оливия и повела девушку в гостиную. Халима огляделась: – Большой дом. – Слишком большой, – подхватила Оливия. – Располагайтесь. Бетти удалилась, не проронив ни звука, чем возмутила Оливию. А Халима сразу принялась за дело: нашла чем заняться на кухне, спросила Оливию, что ей приготовить, и перестелила постель в гостевой спальне, хотя на часах было всего пять. Оливия все это время сидела в гостиной. – Посидите со мной, – позвала ее Оливия, и девушка вошла в гостиную, села, и Оливия снова подумала, до чего же она красивая. – Я буду звать вас Бабочкой. Девушка улыбнулась, сверкнув белыми зубами: – Окей, но моя имя – Халима. – Скажите-ка, мисс Халима Бабочка, вы, наверное, живете в Ширли-Фоллз? Халима подтвердила ее догадку. Отучившись в Общественном колледже Центрального Мэна, она получила диплом младшей медсестры – девушка слегка развела руками, но благодаря ее платью, казалось, помахала крыльями, – и вот она здесь. – Вы родились в Америке? – допытывалась Оливия. – В Нэшвилле. А пятнадцать лет назад моя мама переехала сюда. – Она, случаем, не была в тех лагерях в Кении? – Вы знаете о лагерях? – оживилась Халима. – Конечно. Думаете, я дура беспросветная? – Нет, я так не думаю. – Халима откинулась на спинку кресла. – Мама провела в лагерях восемь лет, и только потом ей удалось выбраться сюда. – Вам здесь нравится? – спросила Оливия. Девушка лишь улыбнулась в ответ и, помолчав, предложила: – Давайте приготовим вам что-нибудь поесть. Вы такая худенькая. – Никогда в жизни я не была худенькой, мисс Халима Бабочка, – рассмеялась Оливия. Халима отправилась на кухню. – Только не сидите здесь и не смотрите, как я ем, – сказала Оливия, когда Халима поставила перед ней тарелку с мясным рулетом и печеной картошкой, приготовленными в микроволновке. – Если сами не станете есть, лучше уходите. И Халима исчезла; на кухню она вернулась, когда Оливия закончила есть. – Почему вы так одеваетесь? – спросила Оливия. Халима мыла посуду и улыбнулась через плечо: – Эта одежда по мне. – Выключив воду, она посмотрела на Оливию: – А почему вы так одеваетесь? – Ладно-ладно. Я просто спросила. * * * На следующий день Оливия сказала: – А теперь послушай меня, Бетти Вся-из-Себя. – Бетти сидела в кресле напротив Оливии. – Я видела, как ты обошлась вчера с той девушкой, и больше мы такого не потерпим. (И вдруг, к изумлению Оливии, лицо Бетти стало как у двенадцатилетней девочки, обиженным и сердитым.) И прекрати дуться. Честное слово, пора уже тебе повзрослеть. Бетти поерзала в кресле, в котором она с трудом помещалась. – Вы же сказали, что мы не будем рассуждать о политике. – Чертовски верно. Но эта девушка – не политика. Она – человек, который имеет полное право находиться здесь. – Ну не нравится мне, как она выглядит, и эти тряпки, что она носит, у меня от нее мурашки по коже… И это уже политика, – добавила Бетти. Поразмыслив, Оливия вздохнула: – Что ж, в моем доме ты будешь с ней вежлива, поняла? Бетти встала и занялась стиркой. * * * В конце первой недели Бетти повезла Оливию на прием к доктору Раболински. Оливия накрасила губы. Бетти села за руль, Оливия рядом с ней. Ехали они в машине Оливии, которая предпочла бы умереть, только не показаться на людях с тем стикером на бампере. Оливия молчала, боясь даже подумать о том, что она вот-вот снова увидится с этим человеком. У двери кабинета они прождали почти час, Бетти, вздыхая, листала журналы, Оливия сидела неподвижно, сложив руки на коленях. Наконец медсестра вызвала ее в кабинет. Оливия облачилась в хлопковый халат и легла на кушетку. Медсестра прилепила к ней провода, сделала ЭКГ, сняла с Оливии все эти металлические штучки и вышла, оставив Оливию одну. Напротив висело зеркало, Оливия машинально посмотрела на себя и пришла в ужас. Она походила на мужика, переодетого в женское платье. Яркая помада слишком выделялась на ее бледном лице! Почему она дома этого не заметила? Она искала салфетку, чтобы срочно стереть дурацкую помаду, когда вошел доктор Раболински и закрыл за собой дверь. – Здравствуйте, Оливия! Как вы? – Отвратительно, – ответила Оливия. – Ай-ай-ай. – Доктор сел на табурет с колесиками и подъехал к ней. Он пристально разглядывал ее сквозь очки с толстыми линзами. – ЭКГ у вас просто отличная. Расскажите, почему вы чувствуете себя отвратительно. И Оливии почудилось, что она опять первоклашка, только она больше не Оливия, а Недотепа Сойер – тот мальчик, что сидел перед ней. Недотепа Сойер, надо же, кого она вспомнила. Он был из очень бедной семьи и никак не мог понять, чего от него добивается учительница, и его вечная растерянность – и вечное молчание – теперь передались Оливии. В ответ на вопрос доктора она не могла вымолвить ни слова. Выждав немного, врач взял стетоскоп и ловко просунул его под халат, чтобы послушать сердце Оливии. Потом приставил стетоскоп к ее спине и велел глубоко дышать. – Еще раз, – попросил он, и она глубоко вдохнула. – Еще. – Он сел на табурет. – Все, что я слышу, мне вполне нравится. Он взял ее за запястье, и Оливия поняла, что он щупает пульс, но взглянуть на него не смела. – Хорошо, – сказал доктор и сделал пометку в своих бумагах. Затем он измерил давление, и опять прозвучало «хорошо», а в бумагах возникла новая пометка. Доктор снова опустился на табурет, и Оливия чувствовала его взгляд. – А теперь постарайтесь рассказать, откуда взялось ваше отвратительное самочувствие. Слезы – слезы, господи прости! – потекли по ее лицу и по губам с этой дурацкой помадой, и губы задрожали. Она не могла ни говорить, ни взглянуть на доктора Раболински. Он протянул ей бумажный платок, она взяла, вытерла глаза, рот; на платочке остался алый след. – Не расстраивайтесь, Оливия, – произнес доктор, – это естественно. Помните, что я вам говорил: после инфаркта депрессия – обычное дело. Скоро вы почувствуете себя лучше, обещаю. Она по-прежнему не могла поднять на него глаз. – Все нормально? – спросил он, и она кивнула. – Жду вас через неделю. – Доктор встал и вышел. Как же она рыдала – взахлеб, но в конце концов убрала помаду с губ и подбородка, утерла глаза, оделась и проковыляла в коридор; Бетти вопросительно уставилась на нее, и Оливия знаком показала: рта не раскрывай. Домой они возвращались в молчании. Стоило им оказаться в доме, как Бетти спросила: