Как бы между прочим она поделилась этим соображением с доктором Раболински, когда он пришел взглянуть на нее; доктор сел на кровать и взял Оливию за руку. – Ваша жизнь во многом останется прежней. Вам просто нужно выздороветь, и не сомневайтесь, вы поправитесь. – Ну-ну. – И Оливия выдернула руку. Но он остался сидеть. До чего же приятный человек. Она положила руку обратно на край кровати, чтобы он снова мог взять ее, если захочет, но он этого не сделал, и сколь бы затуманенным ни было сознание Оливии, она поняла, что сама в том виновата. – Возьмите меня за руку, – попросила она. – Мне нравится, когда вы держите меня за руку. И он взял ее за руку и сообщил, что ей колют антибиотики внутривенно и что лекарство помогает и ее скоро отсюда выпишут. * * * И правда, из реанимации ее выписали – в обычную больничную палату. Там она провела несколько дней; лишь позднее она узнала, что целую неделю, и не могла решить для себя, долго это или, наоборот, коротко. Иными словами, ее представление о времени тоже изменилось. В палате ее кровать стояла у окна с видом на деревья, была осень, и Оливия наблюдала, как листья падают с клена один за другим, а иногда летят вниз, трепеща, по два или по три разом, и она любовалась этим зрелищем. Зато смотреть на соседку по палате ей категорически не нравилось, и она попросила задернуть занавеску между кроватями, а когда ее просьбу исполнили, сказала: – Пусть так и останется. По ночам ей казалось, что она глаз не может сомкнуть, и это ее совсем не волновало, либо на самом деле она крепко спала и лишь видела сон о бессоннице; Кристофер принес ей маленький транзистор, и Оливия не расставалась с ним, прижималась к приемнику щекой, словно к плюшевой игрушке, и чувствовала себя ребенком. Ранним утром она наблюдала в окно, как разгорается день, и поражалась всякий раз, когда небо из мутно-серого превращалось в голубое, сперва подсвечивая верхушки деревьев, а потом захватывая их в плен. Оливия искренне изумлялась этому действу – какая красота! А потом – очень рано, когда солнце только встало, – являлся доктор Раболински: – Здравствуйте, Оливия. Как поживает моя любимая пациентка? – О черт, – отвечала она, – я хочу домой. На самом деле домой она не хотела, потому что была влюблена в этого мужчину. И сгорала от стыда. Но ничего не могла с собой поделать. Когда он спрашивал, был ли у нее стул, Оливия мертвела. «Нет», – отвечала она, отворачиваясь. Затем он интересовался, выпускала ли она газы, и Оливия бурчала «не знаю». Ладно, кивал доктор, но пусть она даст ему знать, когда это случится. Он садился на ее кровать, брал за руку. Говорил, что ее состояние улучшается и дней через несколько она сможет отправиться домой. – Я старуха восьмидесяти трех лет, – сказала она однажды, глядя на доктора в упор. Он не отвел глаз, увеличенных толстыми линзами: – В моем мире вы – дитя. * * * Но когда приносили подносы с завтраком, что означало – больничный день стартовал, Оливия становилась сварливой и хотела домой. Кристофер – уезжавший в Нью-Йорк ненадолго и опять вернувшийся – иногда приходил, когда Оливия ковырялась в яичнице, а иногда позднее; выглядел он усталым, и Оливия о нем беспокоилась. – Я договорился об уходе на дому, – сообщил он матери. – Первые две недели круглосуточно за тобой будут присматривать. – Мне это не нужно, – фыркнула Оливия. – Еще чего не хватало. Но, по правде говоря, мысль о том, чтобы жить одной в доме, страшила ее. Днем ее проведал медбрат Джефф по дороге в реанимацию, где он дежурил. – Привет, привет, – обрадовалась ему Оливия. – Я вовсю гуляю по коридорам и готова вернуться домой. – Вы удивительная, – сказал Джефф. И в какой-то момент, шагая с Оливией по коридору, – она была с тростью – он взял ее под руку. – Ты тоже, – ответила Оливия. Доктор Раболински снова спросил, был ли у нее стул; она раздумывала, не соврать ли, но решила не врать: – Не-а. – Не переживайте. Будет, – заверил доктор. И в тот же день – о силы небесные! – Оливия испустила газы, затем еще и еще, а потом из ее пятой точки потекло. Она сперва не поняла, что происходит, пока не выбралась из постели и не уткнулась взглядом в измазанные простыни. Нажала на кнопку вызова медсестры. Та не пришла. Оливия опять нажала на кнопку. Медсестра наконец появилась. – Опа! Оливия почувствовала себя еще хуже. – Да уж, – сказала она. – Ужас что такое. – Не волнуйтесь. Дело житейское. – Разве? – не поверила Оливия. И медсестра пояснила: да, такое случается, и причиной тому антибиотики, которыми Оливию лечили от пневмонии, и хорошо бы ей сейчас отправиться в душ, пока ей меняют постельное белье. И когда Оливия вышла из душа, кровать была застелена чистым бельем, а поверх простыней лежал здоровенный подгузник. На следующее утро пришел доктор Раболински. Оливии не терпелось узнать, слышал ли он, как она оскандалилась, но он ни словом не упомянул об этом, и Оливия не выдержала: – Был у меня вчера стул, вел себя чудовищно. – Она заставила себя взглянуть на доктора. – Это из-за антибиотиков, – невозмутимо ответил он. Оливия слегка расслабилась и спросила, когда она сможет уехать домой. – Со дня на день, – был ответ. После чего доктор молча сидел на краю кровати, Оливия смотрела в окно. И вдруг ощутила нечто, похожее на блаженство, время остановилось на несколько прекрасных мгновений, только ее врач и жизнь, и больше не было ничего под утренними лучами солнца, падавшими на ее постель. Она коснулась его руки и тихо сказала: – Спасибо. – И отняла ладонь. – Всегда к вашим услугам, – так же тихо ответил он. * * * Дома Оливия чувствовала себя неуютно, мягко выражаясь. Она не понимала, как могла жить в этом доме – доме Джека – столько лет, все здесь казалось ей чужим, и она опасалась, что это ощущение останется с ней навсегда. Ей было холодно, и она увеличила режим обогрева, чего раньше никогда не делала. Гостиная казалась такой огромной, что Оливия с трудом одолевала расстояние из конца в конец, и спала она на первом этаже, в гостевой спальне. На следующий день возникла Бетти – первая из специалисток по уходу на дому, – это была крупная женщина. Не жирная, просто большая. Бордовые хлопковые брюки едва не трещали на ней, а блузка застегивалась с трудом; лет ей было около пятидесяти. Бетти немедленно плюхнулась в кресло. – На что жалуемся? – спросила она, и Оливию не смутил ни ее тон, ни сама постановка вопроса. – У меня был инфаркт, и вас, судя по всему, назначили со мной нянчиться. – Ну, я бы так не сказала, – парировала Бетти. – Я не нянька, а младшая медсестра. – Замечательно, – сказала Оливия, – называйте себя как хотите. Вам все равно придется со мной нянчиться. Выйдя на кухню немного позже, Оливия увидела из окна пикап, на котором приехала Бетти, на заднем бампере красовался этот мерзкий стикер с рыжим типом, президентом Америки. Оливия похолодела. Глубоко вдохнув и выдохнув, она вернулась к Бетти и громко, отчетливо произнесла: – Значит, так, о политике мы не разговариваем. Ясно? Бетти пожала плечами: – Ладно, как скажете. При воспоминании о том стикере на бампере Оливию каждый раз передергивало. Но спустя несколько дней она привыкла к Бетти. Выяснилось, что эта женщина много лет назад училась у Оливии; сама Оливия ее не вспомнила бы, зато Бетти помнила: – Вы часто отправляли меня к директору. – За что? – спросила Оливия. – Что вы могли натворить? – Я болтала на уроках. Не закрывая рта. – И за это я отправляла вас к директору? Бетти кивнула: – Я это делала нарочно. Я была влюблена в него по уши. Оливия смотрела на нее из другого конца комнаты. – Ой, как же я в него втрескалась, – продолжала Бетти. – Мистер Скайлер. Обалдеть. – Джерри Скайлер, – сказала Оливия. – Хороший был человек, мне он тоже нравился. Он всем и всегда говорил: «Вы отлично справляетесь». Поднимал настроение.