Что-то есть в ножах. Что-то завораживающее, заставляющее смотреть на них часами, любуясь игрой тусклого света на клинке и лезвии. Меня успокаивала заточка ножей. Своего рода медитация, монотонные движения, приводящие сознание в состояние монолитного покоя. У каждого человека должно быть свое хобби. Моим было коллекционирование ножей. Но не каких-то особо редких, а просто тех, что мне нравились. Этот был одним из последних. Урвал за восемь сотен деревянных. Армейский, вороненный. Удобная ребристая рукоять, что хер выскользнет из ладони, металлический волдырь на навершии для разбивания стекол, белая надпись "Columbia" чуть ниже дола и пилообразные зубья на обухе. Крепкий. Хищный. Заточка практически идеальная из разряда, что неосторожная проверка остроты подушечкой пальца может привести к болезненно ноющей ране до самого мяса и вымазанной в крови одежде. Я смотрел в нож пустым взглядом. Он выглядел чуждо на фоне стола, тетрадей, книг, монитора компьютера и перекрученного шнура от зарядки в свете лампы. И притом абсолютно аутентично в моих пальцах. Я не знал откуда во мне появилась эта идея. Она просто билась в моей черепной коробке, расходясь по всему телу с каждым ударом сердечной мышцы — я должен окропить этот металл кровью. Я должен отнять им жизнь. Секунда. Минута. Минута. Наверное, минут семь я смотрел на нож, чувствуя как во мне расползается решимость пополам с адреналином. Мелко подрагивала нога в области правого коленного сустава, немного отдавая в голень и ступню. Я знал что это нужно сделать сегодня. В противном случае вряд ли у меня хватит сил снова вогнать себя в подобное состояние. Вогнать нож в ножны, повесить их на пояс. Странное ощущение… пустота в мозге, ноль лишних мыслей и эмоций. Я — машина. Я — убийца. Меня не остановить. Выйти во двор. Прохладно. Вечер, сумерки. Радостный скулеж. Кузя утыкается черно-белой мордой мне в ладонь, закинув лапы на штаны. Беспородная худая дворняга, где-то мне по колено. Горячее дыхание вырывается изо рта облачками полупрозрачного пара. Зайти в сарай и взять лопату. Грязь пополам с мутными лужами от недавно прошедшего дождя мерзостно чавкают под подошвами разношенных кроссовок. Собака послушно семенит за мной следом. Достаю из кармана мятую пачку сигарет и газовую зажигалку. Немного неудобно в тактических перчатках, цепляюсь ими за молнию спортивок. Я их вообще для тренировок брал, одеваешь и почти никаких мозолей на турнике, да и гантели не выскальзывают. Закурить. Дым устремляется куда-то в наступающую ночь. Звезд почти не видно, неполный диск луны отгорожен от моего ракурса мировосприятия крышей гаража. Перешагиваю через решетчатую ограду, разделяющую двор и огород, в котором уже года три ничего не выращивается кроме сорняков и сухих кустов. Кожу голени через ткань скребет репейник, вцепившийся в штанину. Похуй, потом оторву. Почти не моргаю. Мне не нужно смотреть в зеркало, чтобы понять как именно я выгляжу — взгляд мертвой рыбы, расслабленные мимические мышцы. Курю и копаю. Земля влажная, идет легко. Копаю у самого забора. Темно-красные металлические трубы, на которых держится серый шифер. Конец осени. Под ногами толстый ковер из опавших листьев и гниющих груш. Скрюченные пальцы засохших зарослей малины. На глубине метра останавливаюсь. На дне покоятся окурки. Достаю еще одну сигарету. Левая нога в яме, вторая на ее краю, согнутая в колене. Опираюсь на черенок лопаты. Небо. Темное, далекое, бесконечное небо. Кузя сидит на сырой доске-"дорожке", которые раскиданы по огороду на случай дрянной погоды, куда лучше ходить по дереву нежели склизкому грязевому месиву. Ощупываю взглядом силуэты соседних домов. Я не видел нашлепок камер и их светящихся огоньков-глаз, но это не значило что их не было. Я не хотел чтобы кто-то видел, как я это делаю. Этот момент исключительно для меня. Воткнуть лопату в гору вытащенного грунта. Потемки. Я докуриваю уже у двери сарая. Щелчком отправляю бычок в траву. Кузя тут же трется мордой об мое колено. Ему не нравится, когда я курю. Я присаживаюсь на корточки. Осторожно беру его голову, чешу за ушами. Я помню, как его принесли мне. Боязливо сжавшийся в комочек щенок. Я помню, как кормил его. Я помню, как играл с ним. Я помню, как в самом начале он боялся меня, как я пытался вытащить его из огрызка старой канализационной трубы, что валяется за домом. Я помню, как бегал по улицам, когда он выбежал через дыру в заборе. Я помню, как он прижимался ко мне. Я помню, как успокаивал его во время раскатов грома. И я помню как его любил. Я и сейчас его люблю. На периферии сознания возникает мысль — а надо ли оно мне? И я не могу внятно ответить на этот вопрос. Снимаю с него ошейник. Потрепанный кусок зеленой плотной ткани, тускло подмигивающий мне тронутым ржавчиной металлом. Он ластиться ко мне. Облизывает пальцы. Я поднимаюсь на ноги. Сжимаю ошейник в ладони. Я хотел сказать что-то о памяти, о надгробии. Но слова не были способны передать все мысли, бурлящие в моей черепной коробке. Я захожу в сарай. Темно. Лампочки тут нет, а Луна не может сюда заглянуть на этот раз из-за туши дома. Кузя не следует за мной на свою смерть. Я поднимаю его на руки, прижимаю к себе. Чувствую тепло его шерсти, его сердцебиение. Вношу в чрево пристройки. Он пытается лизнуть меня в щеку. Я глажу его. Слез не было. Только решимость. Он отказывался просто стоять на месте, пытаясь лечь на спину и подставить под мою руку живот. Сжимаю его тело с двух сторон ногами, не сильно. Вынимаю нож. Я просто стою над ним и… не знаю. Я вижу его глаза, окаймленные милыми светло-коричневыми бровями. Карие и зеленые. Добрые, преданные… понимающие?.. Зачем я это делаю? Моя решимость не исчезла, она все так же растекается по моим конечностям, но я медлю. Еще крепче сжимаю рукоять ножа, почти до судорог. Я чувствую ее неровности через ткань перчатки. Хватит. Остановись. Еще не поздно. Я знаю, что могу отпустить его и все, конец, дальше ничего не будет. Но… — Прости меня за это, — шепчу практически беззвучно, — я запомню тебя. Я хотел сделать это быстро. Как в фильмах, играх, книгах и прочем — одно движение, один глубокий порез на горле и быстрая смерть. Это было похоже на прыжок с крыши, когда ты боишься высоты. Было четкое осознание того, что если я начну, прекратить это уже не получится. Я думал это будет проще. Я столько раз представлял подобный момент, когда я убиваю кого-то. В фантазиях не было колебаний, там все было красиво. Мрачно, жестоко и красиво. Хватаю его за челюсти, крепко сжимаю их. Рывком прикладываю лезвие к его шее. Погружаю в плоть, почти пилю, а не режу, но… первая мысль — я делаю все тупой стороной. Нож вязнет в шерсти. Собака вздрагивает, жалобно-удивленно скулит. Я чувствую, что даже не поранил его. У меня дрожат руки и ноги. Дернуть на себя, ничего. Тычок. И опять в жизни все было не так, как в фильмах. Кончик ножа вошел едва ли не на полсантиметра сбоку в шею. Скулеж перерастает в визг и сдавленное рычание. Пути назад нет. — Простипростипрости… — я сломанным проигрывателем шепчу это слово и кажется забываю его смысл. Почти черные в ночи капли крови падают на доски пола, на носки моей обуви. Решимости и пустоты больше нет, как и разбившегося вдребезги ощущения собственной крутости — типа сотню людей замочу и даже не поморщусь. Нихера подобного. — Прости! Я бью его ножом в бок. Раз. Второй. У меня дрожат руки. Я с трудом стою на ватных ногах. Он вырывает морду из моей руки, пытается укусить ее. Дико визжит. И у меня срывает чердак — я не хочу, чтобы соседи услышали это. Еще два тычка, под ребра. Металл скользит по кости, вонзается в легкие. Я почти ничего не вижу. Все на ощупь и воображение, откровенно пасующее воображение. Кровь не брызнула мне в лицо брандспойтом. Одинокая капелька под правым глазом и все. Кузя дергается. И выскальзывает из моей хватки. Он хрипит и рычит. Я не могу позволить ему выйти отсюда. Сарай поделен на две комнаты, отделенных друг от друга рассохшейся дверью. Там где мы сейчас хранятся дрова и остов старой кровати, в следующей бетонной коробке — накапливаемый поколениями бытовой хлам. Я швыряю пса в эту закрытую дверь. Он пытается укусить меня за лодыжку. Я бью его ногой. Хруст черепа или шейных позвонков под подошвой. Кость врезается в доски. Я бью несколько раз. У него пробито легкое. Он не может встать.