– Иди за рекой, – шепнула я ей, как сделал бы Уил, и, клянусь, я почувствовала, как взмывает ее душа. Я думала, что похороны Руби-Элис на кладбище Айолы пройдут так же, как протекали в последнее время наши с ней жизни, – только она да я, да горы Биг-Блю у нас над головами. Мне показалось правильным уложить ее глубоко в эту землю, где все лето напролет цвели белые маргаритки и где под скромными надгробиями покоилась семья, которую она потеряла, – как и моя семья, и семьи многих поколений нашего города. Если резервуар тут все‐таки возникнет, их останки затонут вместе с землей или же, как обещал тот чиновник, будут перенесены на вершину холма и станут там, в вышине, памятником всему и всем, кто когда‐либо был. Я сложила в коробку аккуратно рассортированные старые вещи, которые нашла в комоде у Руби-Элис, и отдала преподобному Уитту, чтобы он положил их ей в гроб перед тем, как его заколотят. Он спросил разрешения произнести несколько слов в утро ее похорон, и я согласилась. По дороге на кладбище меня сопровождал щебет воробьев и идеальный золотой свет солнца. Я представляла себе, как склоню голову над могилой, пока старик будет читать молитву, а потом попрощаюсь с Руби-Элис. Я стояла на пороге совершенно новой жизни. Я непрестанно задавала себе вопросы о решениях, принятых мною в прошлом, но ведь в том мире, который нам известен, каждый шаг неизменно приводит к следующему, и ты идешь в это открытое пространство, без карты и без приглашения. Этому продолжали меня учить Уил и река Ганнисон, и пласты жизни и смерти в горах Биг-Блю. Верный он был или ошибочный, но мой следующий шаг лежал передо мной, и я изо всех сил старалась в него верить. Эти похороны распутают последний узелок, привязывающий меня к Айоле, и вскоре я отправлюсь дальше. Когда я приблизилась к нашему ухоженному кладбищу и увидела там толпу людей, я просто глазам не поверила. Но это действительно было так: через белые ворота из кованого железа входили друг за другом не меньше двух дюжин горожан, все – одетые в подобающие черные одежды, у некоторых в руках – перехваченный ленточкой букет полыни, цветы тогда еще не расцвели. Я заняла свое место среди собравшихся, традиция – вот что было превыше и сильнее всего. Священник читал псалмы. Белые вершины искрились. Мы сложили руки на груди и пели, как это было у нас заведено, местную похоронную песню, “Когда‐нибудь в светлом далеке”[2][Христианский гимн на слова С. Ф. Беннетта. “Когда‐нибудь в светлом далеке / Мы встретимся в чудном краю”.]. Я смотрела на торжественные обветренные лица людей – семьи Митчеллов и троих сыновей преподобного Уитта, доктора и миссис Бернет и мистера Джернигана, кого‐то из бывших одноклассников, которых едва узнала, владельцев ранчо, на которых работал папа, и других знакомых мне местных жителей, за вычетом, вполне объяснимо, Данлэпов и Мартинделлов. В толпе не было ни одного непорядочного человека. Только достойные, работящие люди, среди которых я провела всю свою жизнь и которые всегда приходили на похороны и защищали то, что им принадлежит, отчаянно и часто даже не задумываясь. Я не могла себе вообразить, куда они отправятся, что с ними станет и что они будут защищать, когда река разольется и изменит их жизнь раз и навсегда, и смогут ли они заново собрать осколки своих сердец и жизней и двинуться дальше. Когда все стали выходить с кладбища, я поблагодарила каждого за то, что они пришли. Многие пожимали мне руку, забывая старое, хотя бы на это мгновение. Я задумалась, кто из них, интересно, пришел бы на похороны Уила, если бы им предоставилась такая возможность. И поняла, что, конечно, не все, но, без сомнения, большинство. И от этого осознания по щекам у меня покатились слезы – я плакала по всему, чего лишилась, и по всему, в чем ошибалась. Преподобный Уитт и его сыновья завершили захоронение, погрузили инструменты в черный фургон и уехали. Я еще какое‐то время постояла перед свежим холмиком среди восьми небольших надгробий участка семьи Экерс, чувствуя облегчение за Руби-Элис, которая наконец‐то лежала среди них. Участок моей семьи располагался на поросшем травой склоне чуть выше. Я шла по нему, касаясь рукой полукруглых деревянных надгробий и произнося вслух каждое имя. Когда люди собирались здесь, чтобы взяться за руки и петь в честь каждого из моих умерших, я полагала, что, когда придет время умереть и мне, мои похороны будут выглядеть точно так же. Как странно, думала я теперь, прощаясь с могилами и спускаясь обратно по склону, что отныне я не могу представить себе, на что будет похожа моя жизнь, не говоря уже о моей смерти. К середине месяца мы с Грини провели удаление и транспортировку всех моих драгоценных деревьев. С самой последней их партией Айолу покинула и я. Куры в клетках дожидались на золотом диване вместе с деревянными корзинами, набитыми домашним скарбом, ящиками консервированных персиков, папиными садовыми инструментами и всем прочим, что студентам-помощникам удалось уместить на платформу старого грузовика. Затем Грини и студенты расселись по своим машинам и выехали в направлении нового сада раньше меня. Я вернулась к боковой двери, чтобы в последний раз пройтись по дому, но остановила себя. Я уже внимательно осмотрела каждую притихшую комнату и примирилась со всеми воспоминаниями и предметами, которые решила с собой не забирать. Поэтому теперь я просто погрузила на пассажирское сиденье последнюю корзину. Она была помечена голубой ленточкой, потому что содержимое в ней было особое: мамины фарфоровые кресты, вышивки в рамках и ее библия; папины фланелевые рубашки; два лоскутных одеяла Руби-Элис и самая моя любимая из ее статуэток. Я кликнула из дома и со двора маленьких собачек и устроила их на заднем сиденье. А потом закрыла за собой кухонную дверь, дернув посильнее. Я покатила по длинной подъездной дорожке, стараясь не оглядываться. Не получилось. Я остановила грузовик и вышла, чтобы еще разок окинуть долгим прощальным взглядом место, которое меня создало. А потом вернулась в грузовик и поехала дальше. Я была намерена оставить прошлое позади и постараться построить жизнь заново, уповая не на чудеса, а на силу новой земли. Я рассуждала так: если мои деревья, выдернутые из земли, смогут, вопреки всему, выжить на новом месте, то и я тоже смогу, и пусть катятся к черту все беды и невезения. Часть III 1955–1970 Глава восемнадцатая 1955 Я впервые ехала по Гранд-авеню, и мне казалось, что Паония – это для меня как‐то чересчур шикарно. Я разглядывала из‐за руля настоящие тротуары и бордюры, разноцветный кинотеатр “Парадайз” с афишей в рамке и высокое здание, где на желтой кирпичной стене было красным рукописным шрифтом выведено “Хэйс вэрайети”. У кафе был зеленый навес и сверкающие стеклянные двери, а также черная меловая доска, на которой сообщалось о фирменных вафлях с форелью. Несколько человек с любопытством посмотрели на меня, когда я проезжала мимо, и я чуть не умерла от стыда из‐за того, что вторгаюсь сюда на своем грохочущем грузовике, нарушив покой их весеннего полдня. Но едва я свернула с Гранда на Вторую улицу и переехала через железнодорожные пути в направлении Миннесота-Крик, как передо мной раскинулись сады и пастбища. Вдали сосновый лес взбегал на провисающий гребень, соединяющий две заснеженные вершины, одну – изрезанную и неприступную, вторую – гладкую и покатую, точно спина кита. Я взяла с приборной доски записку, накарябанную Грини, и следовала завершающим пунктам его указаний: у красного сарая налево, потом направо через мост водоотводного канала, вперед по безымянной проселочной дороге и опять налево. И вот меня приветствовала моя новая ферма, вид у нее был выжидательный и какой‐то чудной – казалось, это моя дальняя родственница, с которой я еще никогда не встречалась. Дом василькового цвета нуждался в покраске и новой металлической крыше, но выглядел очаровательно и добротно, имел просторную веранду и ряд белых арочных окон на втором этаже. Поросший травой двор был небольшой, желтый от одуванчиков и тенистый из‐за зеленеющих тополей. Вдоль ржавой кованой ограды росла сирень с молодыми бутонами и другие кусты, которым я еще не знала названия. Я проехала по гравийной дорожке за домом на продолговатый боковой двор, мимо кирпичного патио, окаймленного высокими грядками и заросшими сорняком клумбами, к старому гаражу, за широкими воротами которого обнаружилось пустое помещение. Я на мгновенье остановилась, чувствуя себя нарушителем частных границ, но гравийная дорожка вела дальше, и я тоже поехала дальше – мимо двух плакучих ив и просевшего сарая в окружении спящих веток малинника, мимо большого хлева, посеревшего от старости, но все еще прямого и прочного. И тут сердце помчалось вскачь: из‐за построек показался сад. Деревья. Мои деревья. Несколько штук еще лежали непосаженные, торчали под нелепыми углами из своих корневых мешков рядом с приготовленными для них лунками, но большинство стояли вертикально, длинными прямыми рядами, каждый ствол подкреплен кольями и присыпан мульчей, каждая веточка протянута вверх за новой порцией неба. Глупо было бы утверждать, что деревья обрадовались моему появлению, хотя я была бы очень благодарна за какой‐нибудь знак с их стороны, подтверждающий, что они хорошо перенесли переезд и я не совершила ужасной ошибки. Но в действительности деревья и их новая почва говорили мне лишь о том, что начинается новое путешествие. Я понятия не имела, что будет дальше, но мне хватило житейской мудрости понять одно: моя судьба отныне зависит от этой земли. Грини и студенты услышали грузовик и выбежали на садовую дорогу, размахивая руками над головой, улюлюкая и хохоча, как дети, победившие в сражении. Я в ответ неистово загудела клаксоном, ощутив такой прилив надежды, какого не чувствовала уже очень давно. Где‐то недалеко вдруг раздался протяжный низкий гудок, и, впервые за долгие годы, я улыбнулась знакомому грохоту и гулу проходящего мимо поезда. В тот день я ходила по саду и трогала каждое дерево: пересчитывала, благословляла и приободряла их вслух, и потом еще несколько недель делала то же самое дважды в день. Я обрезала, поливала и подкармливала их в соответствии с унаследованным от папы опытом, собственным чутьем и рекомендациями Грини, и понемногу выманивала из деревьев робкие признаки жизни. По вечерам у меня было странное занятие: я устраивала быт в доме, который пока казался мне чужим. Пахло здесь так, как пахнет только в старых домах: историями, десятилетиями завтраков, приготовленных на смазанной сливочным маслом сковороде, подтекающими кранами, семьей, жизнью и стареющей древесиной. Дом в Паонии чем‐то напоминал наш дом в Айоле, только стены его пропитаны были историями, привычками и воспоминаниями совсем другой семьи. Не имея ни малейшего представления о том, что за призраки меня окружают, я старалась освоиться на новом месте. Я расположила золотой диван так, чтобы с него через окно в гостиной открывался лучший вид на горы, и каждую ночь спала на нем. Я аккуратно расставила на каминной полке мамины кресты. Свои белые тарелки я убрала в кухонные шкафы, а кладовку заставила дюжиной банок с прошлогодними персиками. Предыдущие владельцы оставили в доме длинный сосновый стол – возможно, он оказался слишком громоздким для перевозки. А на втором этаже две двуспальных кровати с дубовыми изголовьями и такими же комодами будто только и ждали, когда же я здесь как следует устроюсь и оценю по заслугам гостеприимство того, кто на самом деле владеет домом. В первые недели, если я была не в саду, то не понимала толком, куда себя девать. Хорошо, что мне надо было сажать на огороде привезенные из дома семена и выгуливать по проселочным дорогам и петляющим тропинкам собак Руби-Элис. Каждый четверг Грини или кто‐то из его студентов заезжал собрать данные, и я приглашала их пообедать или обсудить, как продвигаются наши дела, а дела по‐прежнему продвигались очень медленно, и ничего нельзя было сказать наверняка. Когда ко мне заглядывали соседи и в честь новоселья приносили запеканки, свежеиспеченные пироги или варенье по рецепту своих бабушек, я с благодарностью принимала подношения и обменивалась с ними номерами телефона. Их болтовня была дружелюбной, но все равно бросалось в глаза, что большинству из них то обстоятельство, что молодая женщина живет одна и заправляет фруктовым садом, представлялось одновременно очень странным и обреченным на провал. Почти все они были наслышаны о персиках Нэша, но теперь мы с моими деревьями оказались в настоящем персиковом краю, говорили они, и здесь растут к тому же лучшие вишни, груши и яблоки во всем Колорадо. Некоторые намекали, а кое‐кто говорил прямым текстом, что, если мои деревья и выживут (а это пока еще было под вопросом), мне не стоит ожидать, что здесь я буду чем‐то отличаться от других. Я кивала, пожимала руки и говорила, что это меня вполне устраивает, хотя и подозревала, что стоит им впервые разрезать пополам сладкий персик Нэша, вынуть из углубления рубиновую сердцевину и сделать первый укус, и они наверняка заговорят по‐другому. Я молилась лишь о том, чтобы им предоставилась такая возможность. Как‐то пасмурным утром в конце апреля я сидела на диване, пила кофе и смотрела на дождь за окном. Мир был уютный и притихший. Над долиной стелились тучи свинцового цвета. К этому моменту я успела заучить наизусть новый вид из окна – далекий сосновый лес, поднимающийся по крутому склону скалы, резкий подъем скалы к изрезанной каменной полосе на горе Лэмборн и дальше – плавный, поросший деревьями подъем на соседнюю вершину Лэндсэнд – но в то утро почти ничего не было видно за серой фланелью дождя. Только самые кончики обеих гор выглядывали из‐за туч, у одной – щербатый и острый, у другой – плавный, но оба вонзались в небо, окрашенные первым отблеском фиолетового восхода. Мир в этот миг казался перевернутым вверх ногами – то ли земля зависла над тучами, то ли тучи опустились ниже земли – и все это вместе было очень красиво, хоть и сбивало с толку. Когда дождь наконец закончился, я надела резиновые сапоги и отправилась в сад. Промокшая почва пахла густо и сладко, но не так, как дома. Птиц совсем не было слышно. Вдали прозвучал паровозный гудок. Низкие плотные тучи наступали со всех сторон, медленно поднимаясь и стирая макушки гор, а вместе с ними – и всякую надежду на солнце. Настроение у меня было под стать неприятной сегодняшней задаче. Деревья наконец‐то выпустили сверкающие зеленые листочки, среди которых показались бутончики размером с горошину, и в каждом – чудесное обещание жизни, цветка и плода. Но в тот день я ходила от ветки к ветке с садовыми ножницами и уничтожала все ветки, приготовившиеся цвести. Каждый щелчок ножниц опрокидывал с ног на голову все мои представления о священности каждого персикового бутона, о необходимости холить его и лелеять как драгоценность, пока он не распустится в нежнейший розовый цветок. Исследования Грини убедили его в том, что в первый год после транспортировки фруктов не появится, и на второй год, возможно, тоже. Обрезая бутоны, мы возвращаем энергию дерева обратно в корни – так он мне объяснил. Пожертвовав этими бутонами, мы обеспечивали персикам более активный рост в дальнейшем. Мне ничего не оставалось, как поверить ему. Но с каждым щелчком ножниц, с каждым драгоценным бутоном, отбросом, упавшим на землю, у меня сжималось сердце, и я думала, что бы, интересно, сказал на это папа. Когда снова пошел дождь, сначала легкий и похожий на изморось, а потом такой яростный и сильный, будто это не капли, а камешки падали с неба, я просто продолжала щелкать ножницами, и слезы у меня на щеках перемешивались с дождем. Я запрокинула лицо, закрыла глаза, раскинула руки, будто отдавая себя на милость неба, и позволила ливню пропитать меня водой насквозь. В ту ночь я снова спала на диване под лоскутными одеялами Руби-Элис. Две ее собачки лежали у меня в ногах, а две другие свернулись клубочками на полу рядом с диваном в белом ломтике лунного света. Самой старой собаки не было видно уже несколько дней – то ли потерялась, то ли попалась койоту, а может, просто ушла умирать, как делают старые собаки. Я пыталась представить, как бы из‐за этого чувствовала себя Руби-Элис, и старалась чувствовать себя так же – молчаливо и стоически переносить чье‐либо исчезновение, как она поступала всю свою жизнь. Тут я подумала про того пятнистого щенка, которого своими зачарованными руками спас Уил, и стала гадать, куда же он подевался, и почему я не замечала, что его нет, и меня вдруг – необъяснимо и абсурдно – охватила тоска по этому щеночку, о котором я столько лет не вспоминала. Я стиснула в руках края лоскутных одеял и разрыдалась – и рыдала, пока лунный свет дюйм за дюймом полз сначала по полу, а потом по всему моему телу. Когда он добрался до лица, я закрыла глаза, загораживаясь от него, и успокоилась, прекрасно понимая, что плачу я, конечно, не по щенку. В ту ночь мне приснилось, будто я иду по длинной и широкой дороге и несу на руках спеленатого младенца. Левой ладонью я поддерживала малыша под попу, правая рука обвивала его спину и ладонью прижимала шелковистую головку к моему плечу. Его дыхание невесомым перышком щекотало мне шею. Я знала, что должна куда‐то донести ребенка, что от этого зависит его жизнь, я очень спешила к цели, но при этом понятия не имела, куда же мне идти. Я шла и шла, в исступлении торопясь донести младенца в какое‐то такое место, которого и вовсе не было. И тут я начала пробуксовывать, перестала чувствовать землю под ногами. Я выглянула из‐за свертка с младенцем, чтобы проследить за своим осторожным следующим шагом, и тут поняла, что под ногами у меня ничего нет. Твердая почва, земля, от которой я ждала надежности и прочности, превратилась в пустоту, полностью лишенную света и плотности. Сердце колотилось как сумасшедшее. Мне во что бы то ни стало нужно было идти дальше. Я осторожно сделала следующий шаг, ступая будто по льду, который может не выдержать моего веса, но все‐таки должен выдержать, и вот я лишь крепче прижимаю к себе малыша, который мне доверяет, а значит, падать нельзя. И тут я поскользнулась, и мы оба полетели в бездонную темноту. Мы кружились и опускались все ниже, и я прижимала его к себе что было сил. Но то, что тянуло его, оказалось сильнее. Малыш вырвался у меня из рук, и в то же мгновение я в панике проснулась. Я соскочила с дивана, дрожа и обливаясь потом, и стала нервно кружить по комнате. Конечно, за годы, прошедшие с рождения Малыша Блю, он снился мне и раньше, десятки раз, но редко эти сны были настолько ужасны. Не знаю, что в этом сне напугало меня больше – ужасное “нигде”, по которому я бежала, или то, что я выпустила ребенка из рук. Я натянула куртку прямо на ночную рубашку. Когда я вышла во двор, ночные существа умолкли. Прохладный воздух был наполнен ароматом сырой земли. Яркий полумесяц потихоньку перемещался к западным холмам. Некоторое время я стояла и смотрела на устланный тенями пейзаж. Когда я только познакомилась с Уилом, я не могла понять, почему он утверждает, что ни одно место на земле не хуже и не лучше остальных. Когда он это сказал, я не поверила, что он в самом деле так думает, я и до сих пор в это не верила. Но зато теперь я, кажется, поняла, что он имел в виду: когда тебя нигде не принимают, всякое место становится “нигде”, и всякая земля – непрочной и ненадежной, как в напугавшем меня сне. Когда кончик полумесяца скрылся за горизонтом и по черному небу рассыпались звезды, я опустилась на колени в мокрую траву и попросила у земли благословения. Я хотела устроить здесь свой дом – для себя и для деревьев. В обмен на это я поклялась, что буду любить это место и заботиться об этом куске земли до конца своих дней. Дожидаясь какого‐нибудь ответа, я торопливо прибавила к своей просьбе то, чего хотела больше всего на свете, но прежде никогда еще не позволяла себе в этом признаться: чтобы, если когда‐нибудь – по мановению чуда или по велению судьбы – мой сын ко мне вернется, мы вместе с этой землей смогли его вскормить и научить его, что не все места на свете одинаковы и что этот маленький лоскут огромного и незнакомого мира – то место, где нас считают за своих. И в тот же миг все ночные звуки, которые было притихли, как только я шагнула в темноту, возобновились – и пение сверчка, и стрекот кузнечиков, и крики квакши из мокрого тростника, и глухой оклик совы вдалеке, – и вот, поднявшись на ноги, я решила, что этот дружный хор – знак согласия на мое предложение или, по крайней мере, он означает “может быть”. Громкий стук в дверь и лай собак рывком выдернули меня из крепкого сна. Спросонок я не сразу смогла встать с дивана и сообразить, где находится дверь. Зеркал я пока нигде не повесила, но я и без зеркала знала, что после такой безумной ночи выгляжу ужасно. Я протерла припухшие глаза и подхватила волосы заколкой, после чего подошла к двери, но тут, осознав, что на мне по‐прежнему ночная рубашка с двумя въевшимися травяными пятнами на коленях, поспешила обратно – торопливо натянуть штаны и свитер, которые накануне оставила на полу. Когда я открыла дверь, яркое утреннее солнце взорвалось у меня перед носом, как праздничная петарда. Я поморщилась и прищурившись вгляделась в высокую темную тень на пороге. – Мисс Нэш? – спросил баритон, по которому я узнала своего риелтора, – я часто говорила с ним по телефону, и он присылал мне на подпись бумаги, но лично мы никогда не встречались. – Да, – сиплым голосом отозвалась я. – Эд Купер, – представился он, сделал шаг вперед и протянул мне руку. – Ваш риелтор. Ради бога, извините. Я вас разбудил? Насколько я знала, фермеры никогда не спят дольше шести утра, а сейчас, судя по положению солнца, уже хорошенько перевалило за девять. Я принялась извиняться и придумывать оправдания своему растрепанному виду, но взгляд его бледно-голубых глаз был любезен и безучастен, так что я решила просто пригласить его в дом на чашку кофе. – Кровати, которые оставила миссис Хардинг, вам не пришлись по душе? – спросил он, проходя мимо дивана с лоскутными одеялами, подушками и грязной ночной рубашкой. – Пока нет, – ответила я. Он хихикнул с таким видом, будто не очень понял, что я имею в виду, но ответ ему все равно понравился. Я поставила на огонь чайник и извинилась за нехватку стульев. Он пожал плечами, привалился к кухонной стене и спросил, как я тут осваиваюсь. На нем была белая рубашка с воротничком, черные штаны и черные узконосые туфли, которые не помешало бы почистить. Волосы, по большей части седые, плохо сочетались с моложавым лицом и юношеской манерой держаться. Наручные часы и обручальное кольцо у него на руке были такими же блестяще-золотыми, как и две перьевых ручки, выглядывающих из нагрудного кармана. – Нормально осваиваюсь, – ответила я не слишком убедительно. – Ну, знаете, для того чтобы пообвыкнуться на новом месте, нужно время, – заверил он меня. – Какие вопросы беспокоят? – Несколько вопросов действительно есть, – сказала я, раскладывая по двум белым кружкам растворимый кофе. – Я тут думала про людей, которые продали это место. Почему они уехали? – О, ну вообще‐то это грустная история, – сказал он, качая головой. – Хорошие люди. Выращивали несколько сортов яблок. Сладкую кукурузу. А потом, знаете, как это бывает, несчастье пришло. Парня их убили на войне, а потом дочка убежала с мексиканцем, который у них работал, а дальше – помните засуху сорок девятого? Мистер Хардинг к тому моменту уже пристрастился к спиртному. В тот год они потеряли почти все, что имели, деревья погибли почти все до единого. Эд рассказал, как мистер Хардинг после этого пытался зарабатывать на угольной добыче, в той же долине, но чуть подальше, в Сомерсете. И вот в одной из шахт, на глубине, у него не выдержало сердце – и он умер. Миссис Хардинг работала официанткой в дайнере и какое‐то время стояла за прилавком в “Хейсе”, но платить по счетам не смогла. – Ее зовут Лайла, – сказал Эд. – Милейшая женщина, можете мне поверить. Я разлила кипяток по кружкам, помешала и протянула одну кружку ему. Он взял кофе и кивнул. – А что было с землей? – спросила я. – Ох, земля вся сорняком поросла, сплошь пустырь. Можете себе представить? В этих‐то плодородных местах? И главное, можно было спасти, если бы они хоть палец о палец ударили или кого о помощи попросили. Приятель ваш этот, профессор? Ну это же просто черт знает какое совпадение! Позвонил мне в тот самый день, когда Лайла Хардинг явилась в контору, вся опухшая от слез, и заявила, что вынуждена продать землю. Мы оба замолчали, обдумывая это совпадение и прихлебывая кофе. – Это просто замечательно – то, что вы с профессором тут провернули, – сказал он наконец, махнув рукой в сторону сада. Я вежливо улыбнулась и ответила: – Я буду делать все, что в моих силах. Если, конечно, земля меня примет. – Ну, Хардинги не первые, кто не устоял перед бедами и капризами погоды. Я желаю вам и вашим персикам более счастливой доли. – Выпьем за это! – сказала я. Мы чокнулись кружками, и я задумалась, интересно, в какой день и час удача отвернулась от Хардингов, – а моя, после стольких горестей и потерь, не повернулась ли, наоборот, наконец‐то ко мне лицом? Я вспомнила, как среди ночи упала на колени в мокрую траву и просила дать мне шанс. Эд продолжал посвящать меня в подробности жизни города и его окрестностей, некоторые – совершенно неинтересные, вроде сплетен о соседях или сведений о том, где найти лучший бургер или самых выгодных местных женихов. Но и кое‐что полезное он тоже рассказал: откуда и куда идет железная дорога, где расположены лучшие торговые ряды и где по вторникам проходит фермерский рынок, какой водопроводчик поправит мне систему полива и какой механик сумеет починить старый трактор, ржавеющий за сараем, и кому следует звонить, если дренажная канава по весне забьется, а осенью пересохнет. – Эта река, от которой проведена моя канава, – проговорила я и вдруг осознала, что впервые что‐то здесь назвала своим. – Она называется Северный Приток? Он кивнул. – А северный приток чего? – уточнила я. – Ну, северный приток Ганнисона, конечно, – ответил он. – Ганнисона? – я не поверила собственным ушам. – Ну да. Сразу за Черным каньоном, рядом с горой Роджерс-Меса, в Ганнисон впадает Северный Приток. – Он сложил на столе ладони буквой V, чтобы проиллюстрировать, как происходит слияние рек, а потом указал на юг. – Это там, милях в пятнадцати отсюда. – И добавил, весело хмыкнув: – Вода в Ганнисоне там точно та же, которая сначала протекает через Айолу. Так что вы с ней хорошо знакомы. – Это правда, – согласилась я. Он надеялся меня приободрить, и я была ему за это благодарна, но река Ганнисон с некоторых пор вызывала у меня чувства такие же бурные, как и она сама. Я рисовала себе ее путь, от верховья высоко в долине, куда папа и Сет ездили, чтобы гнать вниз скотину; через город Ганнисон, потом через Айолу и мои родные места; мимо точки слияния с ручьем Биг-Блю, где по‐прежнему текут мои слезы по малышу; и через Черный каньон – страшную могилу Уила. Путь этой великой реки был историей моей жизни. Его сложные изгибы были мне дороги и в то же время причиняли боль, а теперь еще и внушали благоговейный трепет, ведь река последовала за мной и сюда. Эд допил кофе и поставил кружку на рабочую поверхность кухни. Я проводила его до двери, и, вступая в солнечный свет, он сказал, чтобы я не сидела тут одна, что жену его зовут Зельда и что он нас с радостью познакомит. – А еще в субботу Уолкеры устраивают распродажу перед переездом, это на улице Драй-Галч-роуд, – сказал он, указывая направление с крыльца. – Купите себе немного мебели и задержитесь в наших краях, мисс Нэш. – Он дружески подмигнул мне и добавил: – Не беспокойтесь. У Уолкеров не произошло ничего печального. Они приехали к нам из города, а теперь решили опять туда вернуться. Каждому свое. – Каждому свое, – эхом отозвалась я и улыбнулась. Сворачивая розовые одеяла на диване, я думала о том, что рассказал мне Эд о непростых судьбах людей, прежде населявших этот старый дом. Думала о сыне Хардингов, который оставил покой родной фермы ради ада войны, и о дочери, сбежавшей ради того, что наверняка (я могла лишь догадываться) было запретной любовью. Мальчика, конечно, все запомнили как героя, а дочь – как отрезанный ломоть, но ведь обоих погнала из дома одинаковая безрассудная отвага. Я думала о мистере Хардинге, который топил боль в вине, и о Лайле Хардинг, в чьем сердце каждый день появлялась новая трещина. А потом я задумалась о том, как сама не нахожу себе места в этом доме и как сильно я похожа на Руби-Элис, которая тоже ночь за ночью засыпала внизу на диване.