Часть 20 из 24 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Тогда какая же – моя?
– Я не знаю, – ответила я.
– Но… – начал он, достал из кармана свидетельство о рождении, развернул его и разгладил на коленке.
– Это подделка, – со стыдом произнесла я, вместе с ним уставившись на бумагу.
Ему было необходимо, чтобы в ответ на его потрясенное молчание я засыпала его подробностями – о том, когда он родился, откуда он родом, как я допустила такой обман и каким образом планировала теперь отмотать обман обратно, чтобы спасти его от войны, – но в этот момент я осознала, что у меня нет ответа ни на один вопрос, который он вправе мне задать.
Тут, будто в идеально срежиссированной трагедии, со скрипом распахнулась задняя дверь-сетка и захлопнулась за Полом, внезапно пришедшим из университета раньше обычного своего обеденного времени. Лукас вскочил на ноги и затолкал документ обратно в джинсы.
Я встретилась с ним взглядом и без слов взмолилась не говорить отцу о том, что я ему рассказала. Но он в ответ посмотрел на меня такими пустыми глазами, что я прошептала: “Лукас, пожалуйста”.
Для моего милого мальчика все это было уже слишком. Пол принялся, как это с ним всегда бывало, цепляться к Лукасу – за слишком свободно наполненную стиральную машинку, за обед, за то, что отвлекает мать от домашних дел, – и тут Лукас взорвался. Двадцать лет тирании Пола, накапливающейся у него внутри, теперь рванули наружу как из пушки. Лукас дал ему такой отпор, какого я от него в жизни не видела, на каждое оскорбление ответил встречным и наконец объявил во всеуслышание правду, которой прежде никто и никогда не произносил вслух: Пол ему никакой не отец, и он этому чертовски рад.
– Очень хорошо, – свирепо проговорил Пол, и по лицу его вместо изумления расползлась злобная ухмылка. – Одной обузой меньше.
Как олень, внезапно обнаруживший погоню, Лукас на мгновенье замер в ошарашенном оцепенении – и бросился бежать. Добежав до конца двора, он остановился, оглянулся на меня, с пылающими щеками, по которым лились слезы, и прокричал:
– А как же Макс?
– Макс не знает, – ответила я, неправильно поняв его вопрос.
– Нет, – перебил он, рыдая уже в голос. – Макса ты как спасешь?
Он хотел сказать, от Вьетнама. Он хотел сказать, как же я могла одного сына спасти, а второго – нет.
– Лукас, Макса я спасти не могу, – поперхнувшись, проговорила я.
На одно чудовищное мгновенье мои слова повисли в воздухе между нами, и тут он легко и грациозно перескочил через забор и исчез.
Я упала на колени в весеннюю траву, а Пол скрылся в доме.
Я уверяла себя, что мой сын просто убежал к реке. Но вечером позвонил Макс и сказал, что из квартиры исчезли все вещи Лукаса. Лезвие правды нанесло мне в тот день так много ударов, что я солгала Максу – притворилась, будто не видела его брата. Забытое в машинке белье я переложила в сушилку и потом плакала, складывая вещь за вещью, тщательно разглаживая каждую складочку, чтобы одежда лежала аккуратной стопкой, когда бы он за ней ни вернулся.
Через неделю мы получили открытку с изображением небоскребов на фоне снежных вершин. Я дрожащей рукой перевернула открытку, чтобы прочесть надпись на обороте. Там четким знакомым почерком моего сына была выведена дата – 18 марта 1970 года – и вердикт: “Зачислен на военную службу в Денвере. Больше для вас не обуза. Скажите Максу, чтобы не держал зла. Спасибо за все. Лукас”.
Ожидание
Я все ждала, когда Макс начнет задавать вопросы. Но, казалось, его не беспокоил ни внезапный призыв Лукаса, ни его собственная предстоящая медкомиссия и зачисление на службу.
– Ма, всего два дня осталось, – хвастливо объявил он за куском моего яблочного пирога.
Он отпустил длинные волосы, и их бы давно следовало помыть. Глаза у него были красные и мечтательные.
– Скоро буду на месте вместе с остальными засранцами, прикончим там с Лукасом кучку коммуняк, то‐то повеселимся.
Война была для него приключением из альбома с комиксами, а воображаемые джунгли Юго-Восточной Азии – глупой площадкой для игр.
– Извини, – хихикнул он, поймав мой встревоженный взгляд. – Просто, блин, дождаться не могу.
В то утро, когда он ушел на призывной пункт, я сидела у телефона. Я представляла себе, как он стоит в очереди с другими подпрыгивающими от нетерпения молодыми людьми, все ждут, пока объявят их дату рождения, проведут медосмотр, остригут машинкой, выдадут каждому зеленую форму и блестящий жетон на серебряной цепочке. Он должен был позвонить, когда закончит. Я читала журналы и ждала. Сделала себе на обед тост с рыбным салатом и ждала. Перенесла телефон поближе к открытому окну и заняла руки подрезанием розовых кустов в саду, успокаивая себя тем, что он просто забыл позвонить. Когда Пол вернулся домой с работы, я приготовила ужин и поставила перед ним тарелку. Сказала, что от Макса за весь день нет вестей.
– Он не ребенок, чтобы обо всем отчитываться мамочке, – насмешливо проговорил Пол.
– Ты прав, – сказала я, как и во всех других случаях.
Но что‐то было не так, и я это знала. Просто надо еще подождать, и все разъяснится.
Война
Я боролась с тревогой всю ночь. На следующее утро села в автобус, полный застывших взглядов, и подошла к свободному месту рядом с мальчиком в полном солдатском обмундировании. Он невидящим взглядом смотрел прямо перед собой и, казалось, меня не заметил, но все же сунул зеленую холщовую сумку между черных ботинок, чтобы я могла сесть. Мое спасибо осталось без ответа.
От мальчика пахло войной. Я сидела, окутанная его сложным запахом пота, сигарет, алкоголя и чужбины.
– Домой? – спросила я.
– Может быть, – тихо ответил он, продолжая смотреть перед собой.
Я сошла на остановке “Двенадцатая улица”. Пошла к дому Макса, в дороге размышляя над тем, неужели и Лукас, от которого всегда так чисто пахло дезодорантом “Спид-стик” и мятным ополаскивателем зубов, теперь тоже пропитался войной?
Я еще не успела подняться по металлической лестнице, но через прутья галереи уже увидела открытую входную дверь в квартиру Макса и визг гитар из его стереосистемы. На стук он не ответил, и я вошла. В квартире повсюду был мусор – коробки из‐под пиццы, пивные банки, смятая одежда, грязные засохшие тарелки; посреди всего этого на диване лежал в одних штанах Макс, а на нем – длинноногая девица в шортах из обрезанных джинсов и желтом верхе от купальника, оба совершенно неподвижные. Я окликнула их. Никто не шевельнулся. Я подошла поближе и увидела на ковре опрокинутую бутылку виски и трубку для гашиша. Я стояла над ними и наблюдала, как равномерно вздымаются и опускаются их грудные клетки, – увидев это, я вздохнула с облегчением – точь‐в-точь как когда мои детки тихо засыпали, перепутавшись руками и ногами в своей кроватке на одного.
Даже сейчас, когда Макс был в отключке и лежал, укрывшись, будто не нашел одеяла получше, пьяной девицей, я узнавала в его спящем лице того малыша. Мне хотелось выпутать его из этого всего – из девицы, из наркотиков, из бардака, из войны – и прижать к себе. Но все, что я могла сделать, это протянуть руку и осторожно убрать с его лба длинные волосы.
Я порылась на захламленном столе на кухне в поисках какой‐нибудь бумажки и ручки, чтобы оставить записку. Под грязной бумажной тарелкой я нашла призывные документы Макса. Сверху на повестке стоял ярко-красный штамп “ОТСРОЧКА”.
Я внимательно прочитала каждую страницу в поисках ошибки. Все вроде было в порядке, пока я не дошла до раздела “Медицинское освидетельствование”. На этой странице значился перечень военных классификаций с пустым черным квадратиком напротив каждой строки, и красная жирная галочка стояла в квадратике самой нижней строки: “F-4 – Военнообязанный освобожден от службы в армии”. Ниже почти нечитаемыми каракулями была сделана приписка от врача: “Деформированная правая рука. Не годен”.
Я выкрикнула имя Макса и бросилась к дивану, держа документ над головой. Он медленно посмотрел на меня сквозь красные щели глаз, ничуть не удивленный моим присутствием.
– Что произошло вчера на призывном пункте? – спросила я, перекрикивая музыку.
– Ублюдки херовы, – неразборчиво промямлил он. Девушка, заслышав его голос, немного приподнялась и стала целовать его в шею. – Ни хрена не произошло, – пробормотал он и снова закрыл глаза.
– Нет, что‐то, видимо, произошло. Что сказал врач?
– В жопу врача, – сказал он, и девица стала сонно его обвивать и обхватывать всем телом.
Она промурлыкала, что лучше бы он предпочел ее жопу, и оба жадно принялись друг за друга – губами, руками, бедрами.
Я положила бумаги обратно на стол и вышла из квартиры. Солнце на галерее светило слишком жарко для апреля. Музыка, доносящаяся из квартиры, играла слишком громко. Мой сын был слишком для меня непонятен. Все‐таки он не присоединится к Лукасу во Вьетнаме. К моему удивлению, неожиданная отсрочка от армии ничуть меня не утешила. Я опасалась, что Максу войны все равно не избежать: она у него давно своя.
Новости
В пять тридцать ужин, в шесть – новости по телевизору. Пол не всякий вечер приходил домой, но, когда приходил, распорядок был всегда предсказуем, как закат солнца.
Я вместо того, чтобы смотреть новости, мыла посуду. От ежевечерних репортажей с грохотом стрельбы и изможденными лицами принесенных в жертву сыновей у меня разрывалось сердце. Из всех новостей меня интересовала лишь одна: цел ли Лукас и когда он возвращается домой, но этой новости по телевизору не передавали.
И все же в прошлом апреле я вдруг оказалась приклеенной к экрану телевизора, как и все остальные: наблюдала за тем, как разворачивается драма “Аполлона-13”. Я сумела оценить иронию того, как вся страна, затаив дыхание, следит за судьбой каких‐то трех человек в то время, как другие люди десятками умирают каждый день, сражаясь на никому не понятной войне. И тем не менее я попалась на крючок на все восемь длинных дней – до тех пор, пока команда “Аполлона” не вернулась домой, – а дальше уже не смогла избавиться от этой привычки. Я смотрела сводки из Вьетнама. Смотрела, как американские сухопутные войска ворвались в Камбоджу, а пять дней спустя в оцепенении смотрела сюжет из Кентского университета, где на зеленых лужайках лежали лицом вниз чьи‐то убитые дети. Репортажи следовали один за другим, каждая новая трагедия затмевала собою прежнюю – мир, который я подарила своим сыновьям, оказался гораздо безумнее и бессмысленнее, чем я опасалась. Я не в силах была оторвать взгляд от экрана.
Время от времени заходил Макс. Иногда его выводило из себя что‐нибудь в шиномонтажной мастерской, где он работал, или в новостях, и тогда он, с красными глазами, объявлялся у меня на пороге. Я кормила его обедом и слушала тирады о коммуняках, уродах, нарках, свиньях и мордоворотах и понимала только, что его злоба огромной изодранной сетью раскинулась на все вокруг. О Лукасе он говорил редко, но я знала, что мы оба по нему тоскуем, оба мечтаем, чтобы он вернулся, и тогда мир станет хоть немного менее безумным.
Когда я видела Макса в последний раз, он забирался в фургон, набитый хиппующими людьми в джинсах и бахроме: они направлялись на летний музыкальный фестиваль в двух тысячах миль от нас, на стадионе Шей-стадиум. Он бы и не заехал, если бы ему не понадобилось одолжить у нас сумку-холодильник, но я бесконечно благодарна, что все‐таки заехал.
– Фестиваль Мира, прикинь! С этой вот кошечкой.
Макс расплылся в счастливой улыбке, кивнув на сидящую за рулем тоненькую девушку без лифчика и с венком увядших ромашек на пышном афро. Она улыбнулась и послала мне знак мира, выставив вверх указательный и средний пальцы, и Макс расхохотался своим чудесным горловым смехом.
Я знала, что он понятия не имеет, что предпочесть – мир или войну, эту девочку или какую‐нибудь другую.
– Джоплин. “Криденс”. “Степпенвулф”. Это ж прям, мать его, Вудсток! – воскликнул он. А потом широко раскинул руки, приглашая меня обняться на прощанье.
Я прижалась к нему. От него несло марихуаной, джином и потом, но я все равно вдохнула в себя его запах.
– Хорошего путешествия, – проговорила я ему в плечо. Мне хотелось сказать ему, что он – мальчик из маленького городка в Колорадо и Нью-Йорк-сити может сожрать его заживо. Но вместо этого сказала: – Я тебя люблю.
Он покрепче сжал меня в объятьях и прошептал:
– Ятятош.
Фургон с прекрасными запутавшимися детьми помчался по улице, с визжащим Хендриксом из открытых окон. Они свернули за угол и исчезли из виду.
Я вернулась в дом и оцепенело включила телевизор. Пол ужинать не пришел, поэтому я смотрела дурацкие телеигры, чтобы скоротать время до выпуска новостей.
Слова
Когда тебя вырывает из сна грубый стук в дверь; когда за стеклом ты видишь размытые очертания двух напряженно ожидающих мужчин в форме; когда сердце уже провалилось пушечным ядром куда‐то в живот, но все равно нужно продолжать идти вперед, чтобы открыть дверь и выслушать их сообщение, – ты не находишь слов.
Когда дрожащая рука наконец справляется с дверной ручкой, и две фигуры оказываются не военными, а полицейскими, и облегчение борется в тебе с новым зарождающимся страхом, – ты не находишь слов. Когда тебе сообщают, что твой сын, твой прекрасный малыш, твой мальчик был обнаружен в фургоне в Квинсе захлебнувшимся собственной рвотой, а рядом с ним игла, – ты не находишь кислорода, какие уж там слова.
И вот ты бормочешь сквозь рыдания вежливую бессмыслицу и закрываешь дверь, ты произносишь имя сына, снова и снова, будто слова способны оживить умерших. Ты окидываешь изумленным взглядом собственные руки, не понимая, как так вышло, что ты по‐прежнему живое тело, когда по всем понятиям слова полицейских должны бы были обратить тебя в пепел. Ты, будто призрак, возвращаешься в спальню и видишь там своего мужа, который мирно спит – он попросту проспал этот кошмар. Ты знаешь, что должна ему сказать, но не находишь слов. Вместо этого ты валишься без сил на пол и рыдаешь, в голос, исступленно, потому что это в общем‐то и все, что тут можно сказать.
Похороны Макса были вчера. Речь я произнести не смогла. У меня были заготовлены слова – моя никак не соответствующая случаю попытка попрощаться. Но когда люди стали собираться в холодной каменной церкви и я смотрела, как рассаживаются по рядам детские друзья Макса, теперь такие взрослые и такие живые, я обратилась в столб, тупой от горя, усталости и гнева. Пол сидел рядом со мной такой же онемевший и окаменевший. Мне нужен был Лукас.
Мне нужен был Лукас – он бы почтил память брата словами любви и уважения. Мне нужен был Лукас – он бы назвал меня мамой и дал почувствовать почву под ногами. Мне нужна была его улыбка – она бы осветила этот темный зал. Мне нужен был он – он бы обнял меня, и сердце мое забилось бы снова.
И тут, будто наваждение, Лукас появился: он шел по центральному проходу, ослепительно красивый в своей парадной военной форме. Прошло почти полгода с тех пор, как мое признание вынудило его к бегству. Я сообщила о смерти Макса в штаб вооруженных сил штата, со стыдом признавшись в том, что понятия не имею, где именно служит мой сын, у меня есть только стопка писем с пометкой “Вернуть отправителю”. Каким же потрясением было увидеть его идущим мне навстречу по церковному проходу между рядами, моего и в то же время не моего, с прижатыми к телу руками, каждая – стиснута в кулак.