Как только Лукас узнал дорогу до Анимаса, он все время хотел только туда. Когда небо освещалось идеальным закатом или наступало полнолуние, когда Пол или дети в школе были с ним жестоки, Макс грубил и думал только о себе, Лукас садился на велосипед и ехал к реке. Меня он редко звал с собой. А когда звал, я за ним наблюдала. Мальчик менялся. Радость постепенно уходила из него, выталкиваемая тихой грустью, как будто бы он ощущал в себе нечто такое, чему не находил объяснения, и надеялся, что объяснение даст река. Как‐то вечером в начале зимы мы оба бросали камни в обмелевшую воду реки, и солнце над белыми холмами как раз начало клониться к закату. Лукас был молчалив и уклонялся от моих вопросов про школу и друзей. Я не настаивала – если хочется тишины, пусть молчит. Но грусть, которая захватывала его все больше и больше, была для меня невыносима. И вот я решила, что, когда настанет май, отвезу Лукаса на ту поляну далеко за горным перевалом рядом с рекой Ганнисон – где младенцем он заплакал и позвал меня – и все ему расскажу. Весной, когда мы выехали из Дуранго и пустились в долгий путь на север через Долорес и Рико, через перевал Голова Ящерицы в направлении Айолы, я волновалась, что совершаю страшную ошибку. Лукас возбужденно подпрыгивал на пассажирском сиденье. Поедем смотреть достопримечательности, сказала я ему перед отъездом, забросив Макса в гости к другу. Скаутский значок, – сказала я перед отъездом Полу, чтобы он дал мне свою машину. Узкие дороги петляли среди бескрайних лесов и утесов. Я остановилась в Теллерайде – заправить машину и угомонить расшатавшиеся нервы. Лукас вылез из салона и восхищался холодным горным воздухом, зубчатыми вершинами, по‐прежнему в шапках из снега, и водопадами, проливающимися в стремительные реки. Я позвала его обратно в машину, и мы покатили дальше. Холмы, поросшие полынью. Река Ганнисон. Железнодорожные пути, теперь заброшенные и ржавые. Когда мы въехали в долину, я все разом вспомнила. Знак на трассе предупреждал, что въезд в города впереди – Себолла, Сапинеро, Айола – запрещен, но я даже не притормозила, чтобы озадачиться почему. Я всматривалась в каждый гравийный съезд с трассы и, когда наконец выбрала поворот, мне оставалось лишь надеяться на то, что я не ошиблась. Вверх по крутому склону холма, выруливая и петляя среди сосен, – и вот наконец она. Лесная поляна, на которой моя жизнь пересеклась с жизнью незнакомки и ее маленького мальчика и всё изменилось раз и навсегда и для нее, и для него, и для меня. Я припарковалась. – Что это за место? – спросил Лукас, выпрыгивая из машины в островки еще не растаявшего снега и мокрой грязи. Я не ответила, а он этого и не заметил, потому что уже побежал исследовать местность. Поляна была точь‐в-точь, как я ее запомнила. Бревно на солнце. Большая сосна, на которой тогда кричали ужасные сводящие с ума сойки. Ребристый валун, на котором я, уезжая, оставила персик. Я вспомнила себя, молодую и напуганную, всю в младенцах и слезах. Тогда я и представить себе не могла, что это место – крошечная точка на планете, через которую мы проезжали как раз в тот момент, когда Пол потерял терпение, не выдержав криков новорожденного Максвелла, выкрутил руль и остановил машину, – станет для Лукаса и для меня самым важным местом на свете. Я не представляла, как смогу ему объяснить то, что у меня самой едва помещается в голове. Мы с Лукасом устроили пикник на сухом островке у бревна – будто отдавая таким странным образом дань уважения этому месту. Я нервничала и по большей части молчала, выгадывая подходящий момент, чтобы рассказать ему, почему мы сюда приехали. Лукас болтал не переставая, вскакивал с красного одеяла и бегал вокруг, как олень, которого выпустили из клетки, потом возвращался, откусывал от бутерброда и убегал снова. Он первый обнаружил их и позвал меня. – Мам, что это такое? Он стоял на цыпочках на полоске снега в тени деревьев и указывал на верхнюю грань зубчатого валуна. Я подошла и увидела идеальный венок из плоских круглых камней. – Не знаю, – сказала я. Я действительно не знала. Пока Лукас не коснулся каждого камня кончиком пальца и не пересчитал их. – Двенадцать, – объявил он с довольной улыбкой. – Как мне. Лесная мать. Мать Лукаса, напомнила я самой себе. Она сюда возвращалась. Один раз, а может, двенадцать, этого я не знала, и клала по камню за каждый год, миновавший с тех пор, как она потеряла сына. Единственное объяснение, которое представлялось мне вероятным. Но только ведь это же был мой сын, а не ее, и я его не теряла. Вот он – стоит рядом со мной. Я прижала Лукаса к себе – так, будто где‐то за деревьями притаился хищник. Его мать давно стала для меня скорее эфемерным лесным созданием, чем реальной живой женщиной. Я не мигая смотрела на каменное кольцо, и меня впервые осенила чудовищная мысль о том, что ведь она может захотеть забрать его обратно, а он, стоит ему об этом узнать, конечно же, и сам захочет к ней вернуться. Я поняла, что надо срочно уезжать. Неважно, что дорога долгая, что Лукас здесь так счастлив и что в солнечных лучах конца мая поляна выглядит такой спокойной. И неважно, что я проделала весь этот путь только ради того, чтобы рассказать ему правду. – Не знаю, – сказала я опять и на этот раз – солгала. – Но лучше ничего тут не трогать. – Почему? – спросил он. – Вдруг это для кого‐нибудь что‐то значит, – сказала я. – Для кого? Это был мой шанс – моя поляна среди дремучего леса, – но я этим шансом не воспользовалась. Я смотрела на круг из камней и чувствовала, как вся моя с трудом собранная в кулак отвага улетучивается. Я взглянула в темные любопытные глаза сына и не смогла признаться в своей лжи. Мы завершили пикник. Я сложила одеяло, хотя Лукас умолял побыть еще. Я подумала: интересно, не может ли он загадочным образом ощущать связь с этой землей – или все дело в том, что он просто ребенок, которому нравится играть в лесу? Здесь он очевидно чувствовал себя лучше и на плечах его не было того непонятного груза, который он в последнее время повсюду за собой таскал. Мы побыли еще – пока солнце не закатилось и небо не начало сереть с приближением сумерек. Я обняла его за плечи и повела к машине. Когда он внезапно развернулся и побежал обратно к валуну, я испугалась, что сейчас он откажется ехать со мной. – Хочу добавить туда еще камень, – так он сказал. Я хотела сказать: нет, не надо, оставь все как было. Но я в тот день уже достаточно смалодушничала. Было бы двойной жестокостью отказать Лукасу и его биологической матери в их единственной возможности пообщаться. С моего разрешения он обшарил поляну вдоль и поперек в поисках идеального камня. То, что он в итоге выбрал, было совсем не похоже на остальные камни в кольце. Его камень был большой и круглый. Лукас схватил его, будто мяч для бейсбола, и побежал обратно к валуну, встал на цыпочки и аккуратно уложил камень в центр кольца. С того места, где я стояла у машины, в вечернем полумраке, смешанном с воспоминаниями, камень Лукаса показался мне очень похожим на персик, который я когда‐то положила на то же самое место. Девочки Первой была Джейн. Второй – Джулиан. Страсть Макса к девочкам началась очень рано. Кара, Джоан, Келли, Маргерит, две Ким, очень похожих друг на друга. Красный галстук-бабочка на его первых танцах в средней школе, потом, не успела я и глазом моргнуть, – полуголые женщины на стенах комнаты Макса-старшеклассника и журналы “Плейбой”, спрятанные под матрасом. Высоченный, с квадратным подбородком и зелеными глазами, Макс всегда пользовался популярностью у девочек. В моем сыне было очень много от Пола. С подружками он был само очарование и весельчак – до тех пор, пока ему это не надоедало. А потом его интерес захлопывался, будто железная дверь, и бедная девушка оказывалась за бортом, и больно было смотреть, как она пытается ему угодить. Я не раз видела, как Лукас спешил на помощь – предлагал газировку, шашки, сходить в кино, что угодно, лишь бы бросить спасательный круг отвергнутой девушке, пока Макс сидел и думал о своей судьбе. Но Лукаса все игнорировали, а Макса – обожали. Лиза была высокой рыжеволосой красавицей с большими круглыми глазами и парой грудей им под стать. Как‐то весенним днем в предпоследнем классе они с Максом влетели в дом, с хохотом и шумом. Я не могла понять, они пьяные, накурились или просто счастливы. Макс пальнул в меня ее именем, сослался на уроки и потащил девушку по коридору к себе в комнату. Дверь захлопнулась. Загремели “Бердс”. Я стояла и обдумывала свои дальнейшие действия, и тут вошел Лукас. Ссутуленный и мрачный, он уныло меня поприветствовал, бросил школьную сумку и повесил пиджак на крючок. Тут он услышал музыку, и глаза его расширились. Стиснув зубы, он спросил, один ли Макс. – Нет, – вздохнула я. – С девочкой по имени Лиза. – Вот гад, – прорычал Лукас и помчался по коридору. Выломанная дверь. Кричащая девушка. Опрокинутый книжный шкаф. Удары, хриплые возгласы, визг иглы по пластинке. Малыши, которых я когда‐то держала на руках, выросли в чудовищ, а я будто уменьшилась в размере. Я тянула, била и визжала в бесплодной попытке их развести. Лиза прижала к груди подушку и выбежала из комнаты. Черный лифчик, черные размазанные глаза, а за спиной – избитые и истерзанные братья. Мальчики наконец разошлись: они выбились из сил и тяжело дышали. Лукас лежал в слезах. Макс, споткнувшись, вскочил на ноги и выбежал прочь из дома. Я сидела, прислонившись к стене, и изумленно оценивала нанесенный ущерб. – Прости, мама. – Лукас протянул мне руку, и я ее взяла. Позже, когда мы с ним по кусочкам собирали комнату обратно, пока Макс и Пол оба были кто знает где, я узнала, что Лиза – точно так же, как и Джоан, как и Келли, и как одна из Ким, – была девушкой Лукаса. – Мне надо отсюда выбраться, – сказал он. Я знала, что он поедет к реке. И там будет делать то, что всегда, к счастью или к сожалению, так или иначе ухитрялся сделать – а именно: будет прощать своего брата вместо того, чтоб его потерять. В ту ночь я лежала без сна в нашем пустом доме, пока не услышала, как открылась и закрылась входная дверь. Вскоре рядом с моей кроватью темной тенью возникла фигура Лукаса. – Можно, мы опять поедем в лес? В то место, где лежит круг из камней? – спросил он. Я вспомнила, как он весело бегал между деревьями и как укладывал на валун камень в форме персика, даже не догадываясь, для кого это. На сей раз я поклялась себе, что расскажу ему правду. – Там, наверное, еще все в снегу, – ответила я. – Но да, обязательно поедем, при первой же возможности. Говоря это, я искренне верила в свои слова. Но я так его туда и не свозила, и он меня об этом больше не просил. Дни рождения Бэтмен, Буллвинкль, Зеленая Стрела, Флинтстоуны. Долгие годы 31 августа означало тематические бумажные тарелки и торт из “Поваренной книги хорошей хозяйки” для моих сыновей и соседских мальчишек. Потом дни рождения стали означать тревогу. Мои подростки одни где‐то в ночи, все те же мальчики, но теперь любыми глупыми правдами и неправдами стремящиеся стать мужчинами. Дни рождения стали означать необходимость выглядывать из‐за занавесок далеко за полночь и смотреть, как Лукас ведет Макса по дорожке к дому, а Макс едва переставляет ноги. А 1 декабря 1969 года дни рождения стали судьбой. Дни рождения стали означать, убьешь ты сам или будешь убит, убежишь или падешь, будет твоя семья разбита или уцелеет. Лотерея призыва впервые за несколько месяцев объединила нас всех четверых. Мальчикам летом исполнилось по двадцать. Они вместе с несколькими друзьями снимали квартиру на другом конце города и про дом вспоминали редко. Вялая попытка Макса поступить в университет обернулась работой в фирме, торгующей автомобильной резиной, и позором для Пола. А Лукас еще в старших классах начал учиться на электрика. Ни у того, ни у другого не было ни плоскостопия, ни дальтонизма, ни шумов в сердце, ни аллергий. Если их день рождения выпадет в лотерее, они отправятся во Вьетнам. Все взгляды были прикованы к телевизору. Пол стоически сидел в своем кресле. Макс лежал на диване и поглощал картофельные чипсы, будто по телевизору транслируют футбольный матч. Лукас сидел на полу, как приклеенный. Я ходила из угла в угол. На экране политики в толстых черных очках и тонких черных галстуках стояли перед американским флагом и торжественно пожимали друг другу руки. Голубые пластмассовые капсулы со скрученными бумажками, на которых были написаны даты, лежали в сверкающей стеклянной емкости. Образцовые молодые люди в отутюженных белых рубашках – фальшивый символ согласия молодежи со стариковской войной – выбирали и открывали капсулы. 14 сентября, 24 апреля, 30 декабря, 14 февраля. Каждую дату зачитывали вслух и приклеивали на доску с номерами – и каждая была для меня как удар в живот. Каждая обрекала на смерть не моих мальчиков, но чьих‐нибудь еще. А список все не кончался. 18 октября, 6 сентября, 26 октября, 7 сентября. 22 ноября, 6 декабря, 31 августа. 31 августа. 31 августа. Кровь застучала в ушах. Других номеров я уже не слышала. 31 августа. Дата, когда я впервые стала матерью. Дата ежегодных праздников на заднем дворе в компании маленьких смешных дикарей. Дата, которую я молила свернуться бумажным слизнем в последней капсуле на самом дне этой ужасной стеклянной банки. Макс с радостным криком подпрыгнул. Пол нахмурился и ничего не сказал. Лукас оглянулся с паникой во взгляде, отыскал мои глаза, и я беспомощно на него посмотрела. Мы оба знали, что он не из тех мальчишек, кто рожден для войны. Позже в тот вечер я сидела одна на диване, пила красное вино и заранее оплакивала своих сыновей. Вьетнам был смертным приговором: даже если он не лишит их жизни, то уж невинности – точно. Я знала, что Макс, хоть и петушился напоказ, был напуган не меньше Лукаса. Я налила себе еще бокал и выпила в знак скорби за каждого ребенка, которого уже убило, искалечило и переломало, за каждую сожженную вьетнамскую деревню. В знак траура по матерям. Изрядно опьянев, я решила, что надо делать. Ведь на самом‐то деле, насколько нам было известно, Лукас не родился 31 августа. В действительности я не была ему матерью, Пол – отцом, а Макс – братом. Не существовало официальных записей о дате рождения Лукаса. Я пойду в военкомат и заявлю о том, что его свидетельство о рождении – подделка. Но для начала мне придется признаться моему Лукасу в том, что и я – подделка тоже. Я допила все, что оставалось в бутылке, с четким пониманием: в тот день из лотерейного барабана вытащили ложь нашей семьи. Правда Нельзя было говорить ему правду. За две недели до того, как мальчикам предстояло явиться на медосмотр, Лукас пришел к нам постирать свои вещи. Пол не одобрял того, что ребята используют нашу машинку вместо прачечной-автомата в городе, поэтому они приходили по утрам, когда его нет дома. Я никогда не знала, в какой момент то один, то другой вдруг войдет с бельевым мешком в руках, оба – такие эффектные парни, каждый по‐своему. У Лукаса – сильные широкие плечи, мускулистые руки и гладкая смуглая кожа. А еще – улыбка, от которой у меня плавилось сердце. В тот последний день, когда я еще не потеряла сына, на нем была белая футболка и джинсы, а черные волосы он остриг совсем коротко, хотя в моду уже вошли длинные космы. Он был прекрасен. В ожидании дня, когда им надо будет явиться на призывной пункт, я достала свидетельства о рождении мальчиков у Пола из папок с документами. За исключением имени, свидетельство Лукаса было практически идентично свидетельству Макса – то же время и дата, и чернильный отпечаток младенческой ступни. Я вспомнила, как Пол достал подделанный документ из кожаного портфеля и велел мне убрать его в папку и не задавать никаких вопросов. С тех пор эта бумага никогда ни у кого не вызывала сомнений, и я знала, что и на этот раз будет так. Когда Лукас в тот день попросил у меня свидетельство, я молча протянула ему документ. Сын небрежно сложил его пополам и сунул в задний карман штанов. У меня пересохло во рту, не передать как. Я попросила его, пока машинка стирает, помочь мне во дворе. Лукас в своей обычной мягкой манере послушался, пошел за мной на задний двор и взял грабли. Мы работали бок о бок, сгребая мертвую траву и не говоря ни слова о войне, а вместо этого обсуждая ласковое весеннее солнце и возвращение птичьих криков. С птичьих криков у нас все началось, на них у нас все и закончилось. Я вдруг уронила грабли и все ему рассказала. Как мы наобум свернули с дороги на ту поляну. Про пикник, про голодного ребенка на заднем сиденье машины, про то, как мы решили вырастить его как своего собственного, про долгую дорогу домой. Про невозможность подобного совпадения, про благословенность нашей невероятной встречи, про то, как открылось ему навстречу мое сердце. Мы оба опустились на садовую скамейку под старым тополем, и я взяла его руки в свои. Сказала, что люблю его. Сказала, что он – мой сын. Но с каждым словом моего признания на лице его проявлялось все больше смятения и гнева, пока наконец на месте жизнерадостного молодого человека, вошедшего в тот день в наш дом, не оказалась его копия из растопленного воска. Он внимательно слушал и ни о чем не спрашивал. – Лукас, ты родился не 31 августа, – сказала я, будто протягивая жалкий утешительный приз после жестокого избиения. Он посмотрел на меня ничего не выражающими глазами. – Тебе не нужно ехать во Вьетнам, – объяснила я. – 31 августа – это не твоя дата рождения. Он выдернул у меня свои руки и ненадолго задумался, прежде чем спросить: