Он взял мое письмо и деньги, а потом пошел туда, где сидел мрачный мистер Микс, и, обменявшись с ним дружескими фразами, принял и его конверт. Но едва он ушел, Микс пробрался сквозь толпу бормотавших просителей, подношения которых отвергли, и быстро произнес: — Я не шутил, когда с тобой разговаривал. Соберись с мыслями, Макс, ты в глубоком дерьме! Встретимся с тобой здесь сегодня вечером, в восемь. Постарайся замаскироваться, если сможешь. Он протянул мне записку. Шпионские приемы мистера Микса меня беспокоили примерно так же, как позаимствованные словно из французского фарса манеры мисс фон Бек. Я хотел забыться в собственном, особом, восточном романе. Но Бродманн постарался, чтобы я лишился даже этого маленького утешения. Тем вечером я проник в меллу около Бэб-Беррима[717], чуть поодаль от французского почтового отделения, позади тюрьмы. Адрес был знакомый. Я направлялся в дом одного из евреев паши, по-прежнему поддерживавшего меня молодого человека, величайшим героем которого стал Ковбой в маске. Да, речь шла о месье Жозефе. Я очень не хотел углубляться в эти мрачные закоулки, особенно ночью. Что мне требовалось из того, что они могут продать? Я утешал себя тем, что, по крайней мере, здесь мне не угрожает смертельная опасность. Отыскав дом еврея, я испытал облегчение. Месье Жозеф был одним из самых незаметных советников эль-Глауи, но он ценил европейский стиль и манеры и мечтал выбраться за пределы меллы, даже за пределы Марокко. Он по-прежнему восхищался моими фильмами, и я отчасти верил в его дружбу. Мистер Микс был довольно хорошо знаком с евреем и нередко навещал его. Я пришел, истекая потом в тяжелой зимней джеллабе (погода внезапно улучшилась). Меня приветствовал сильно взволнованный месье Жозеф. Он утратил весь свой европейский светский лоск и стал похож на обычного украинского еврея, напуганного и затравленного. Внезапно я сложил два и два. В этом деле почти наверняка участвовал Бродманн. Где он прятался? Здесь, в мелле, или, возможно, в резиденции паши? Месье Жозеф повел меня по темным проходам и безмолвным внутренним дворам, все глубже и глубже в этот чуждый район, пока мы наконец не достигли маленькой комнаты без окон, где меня дожидался мистер Микс; тень от его массивного тела заполнила все помещение, когда он поднялся, заслонив лампу, стоявшую поодаль на полке. — Я рад, что тебе удалось прийти, — серьезно сказал он. — Я не знаю, как ты выходишь сухим из воды, Макс, но это не единственное, чего я не знаю. Послушай, паша умнее всех нас. Ему известно о вас с Рози уже много месяцев, но он ждал, чтобы проверить, насколько полезным ты окажешься. Ты отремонтировал его автомобиль? — Я не механик, — сказал я. — О чем ты говоришь? — Он послал тебе свой «роллс» в починку. Тот, что ты повредил. Думаю, он дает тебе шанс искупить вину. Ты можешь сделать это? Теперь фраза Хаджа Иддера уже не казалась загадочной. Я по неосторожности снял детали с машины, которую только утром пообещал визирю привести в состояние совсем новой. Я даже не проследил за судьбой останков кузова. Все эти известия на миг ошеломили меня, и я попросил Микса повторить некоторые слова — чтобы убедиться, правильно ли я все расслышал. Мгновенно стало ясно: моя единственная надежда теперь заключалась в том, чтобы как можно скорее продемонстрировать эффективность моего самолета. Это бы полностью вернуло мне прежнее доверие паши. — Что ты хочешь делать? — спросил мистер Микс. — Месье Жозеф говорит, паша жаждет крови. У нас есть еще один друг, который сумеет организовать место на французском военном поезде. Кроме того, мы можем сесть на автобус, но я ставлю на поезд. Так мы получим защиту у французов. Из Касабланки один шаг до Танжера, свободного порта. У меня едва не сорвалось с языка, что самолет великолепен и готов к полету, но потом я передумал. Для него стало бы большим разочарованием то, что я предпочел ему мисс фон Бек, хотя, полагаю, он был достаточно крепким человеком и спокойно бы принял такие новости. У него, так или иначе, оставался другой запасной выход. Еврей мог вывезти его. Возможно, все мы встретимся в Риме и поделимся забавными историями о наших авантюрах. Я согласился, что поезд казался наилучшим вариантом. Мистер Микс посоветовал мне залечь на дно на ближайшие пару дней, а он договорится, когда и где состоится встреча. Сельскохозяйственные составы уходили к побережью каждые несколько суток, и, по словам мистера Микса, они часто брали пассажиров. Я спросил, кто наш второй друг. Он прошептал, что это Фроменталь, совсем недавно вернувшийся с «фронта». Лейтенант, несомненно, обрадовался бы, увидев мою спину. Он понимал, что мой отъезд положит конец всяким мечтам паши о военно-воздушных силах. Я по-прежнему не вполне доверял еврею. Я спросил, почему он так рискует. — Потому что я вами восхищаюсь, — вот и все, что он ответил. — Потому что однажды я тоже вдохну сладостный свободный воздух прерий. Я так никогда и не узнал настоящей причины. Железнодорожная станция, напомнил нам месье Жозеф, располагалась довольно далеко, на противоположном конце города, за воротами Нкоб. Он договорится об автомобиле для нас. Я оставался там столько, сколько представлялось благоразумным, а потом сказал, что у меня есть дела, которыми нужно немедленно заняться, поэтому я должен уехать. Я встретил своего шофера там, где оставил его, на Джема-эль-Фна, и приказал ехать сразу на фабрику, где я упаковал сумку с чертежами, пистолеты и оставшиеся запасы кокаина вместе с несколькими рекламными проспектами. Я убрал в сумку свой новый американский паспорт, потом аккуратно спрятал все под сиденьем пилота; пара пакетиков кокаина и испанский паспорт лежали, как обычно, у меня в карманах. Теперь я принял все основные предосторожности. Мой следующий шаг был очевиден — предупредить об опасности Рози фон Бек. Если я не мог сам войти в дом эль-Глауи, где она оставалась практически в плену, то отправить ей сообщение был способен — через одного из нескольких посредников, помощью которых мы пользовались в прошедшие месяцы. Потом я заподозрил, что слуги уже все сообщили паше и дали клятву, что будут и впредь докладывать о каждом нашем действии, — это казалось вполне вероятным. Я решил подождать до завтра и понадеяться на то, что паша еще хочет посмотреть на исправленный автомобиль. Я очень удачно запутал ситуацию своими туманными речами, когда утром посещал приемную эль-Глауи. Все обдумав, я решил, что сумел-таки убедить его. Если он не захочет приехать и осмотреть работу лично, у меня была отсрочка по крайней мере на двадцать четыре часа. Очень скоро мы с моей родственной душой воспарим ввысь и направимся в Танжер. Есть белая дорога, по которой я еду вниз, и дорога кончается у зеленого утеса, у синего моря, и, когда я добираюсь до конца дороги, я легко поднимаюсь в воздух и лечу к Византии, чтобы воссоединиться с Богом. Я все еще вижу ее яркие фиалковые глаза на коричневатой албанской коже. Она разделяла мою мечту о полете. Я сделал полет тем, чем он должен был стать, — прекрасным воздушным парением, как в природе. Я не принадлежал к тем, кто низводил идею полета до громыхающих металлических труб, везущих человеческий багаж от города к городу, словно мешки с зерном. Что проклятый большой бизнес делает с нашими мечтами и грезами! Им нельзя давать такую большую власть. За кого умирают отважные мальчики? За родину? За семью? За банк? Я снова заметил Бродманна. Ihteres! Ihteres![718] Он последовал за мной в проулки базара, а потом обогнал. Сначала я увидел его спину, когда он остановился, чтобы изучить какую-то вещицу на прилавке жестянщика. Он повернулся ко мне, сжав в руке декоративный кинжал — такие вещи нравятся людям из определенных племен, которым теперь запрещено носить оружие. Я думаю, что он собирался пустить кинжал в дело, но я умчался, свернув в переулок и скрывшись в темном лабиринте лавочек и киосков, накрытых пальмовыми листами и полосами старого хлопка — солнце, пробивавшееся сквозь них, могло ослепить, если резко выступаешь из тени на свет. Я обошел открытые сточные ямы и кучи грязной земли; потом я выбрался на мощеную булыжником улицу и вернулся на Джема-эль-Фна, к ожидавшему меня водителю. Он доставил меня на завод по производству аэропланов. Я приказал ему приехать опять через два часа. Немного позже, когда пошел зимний дождь, прибыла в экипаже Рози; как только он остановился, она бросилась ко мне по неровной, залитой гудроном полосе. — Он все знает! — Рози была ужасно напугана. — Он знает, что я поехала сюда. Ты не можешь представить, что он сделает! Она позволила мне заплатить и отпустить экипаж. Рози взволнованно сказала, что паша пренебрежительно отзывался о нашем романе, дразня и оскорбляя ее. Она больше не собиралась терпеть унижения. — Очевидно, он не верит, что мы можем выбраться. Самолет и правда готов? Вместе мы установили на «Эль-Нахлу» пропеллер. Небольшая машина ровно стояла на широком шасси; черно-желтый полосатый фюзеляж засиял, когда мы выкатили аэроплан наружу. Я затянул последнюю гайку. Роза забралась в кабину и завела двигатель. Приборная панель «роллс-ройса» выглядела в самолете особенно изящно, хотя нам пришлось изменить некоторые элементы управления. Мотор запустился отлично, и пропеллер медленно начал поворачиваться. Потом моя «Пчелка» задрожала и дюйм за дюймом стала двигаться вперед. Она собиралась с силами, чтобы оторваться от земли. Она требовала полета! Восхищенная Рози выключила мотор, выпрыгнула из машины и обняла меня. В моей душе царила радость — радость великого свершения. Я знал, что создал превосходный аппарат. Я смотрел на машину новыми глазами и видел, как мое будущее вновь обретает реальность! Как только я покажу эль-Глауи, что «Эль-Нахла» способна летать, я буду прощен. Он смирится, он спросит у меня, как может искупить свои сомнения, и я вспомню о фильмах. Он их непременно вернет. С этим багажом, распрощавшись с деловым партнером, я отправлюсь в Рим за славой и богатством! Я проклинал самого себя за идиотизм. Мне не следовало поддаваться страху, прислушиваться к словам мистера Микса. Паша, конечно, позабудет о моей неудаче. Так делали дела на Востоке… Но когда я сказал Розе фон Бек, что теперь нам нужно только ждать восстановления хороших отношений с пашой, она посмотрела на меня с поистине животным ужасом, и я немедля уверил ее: мы уедем как можно скорее. Я сказал, что готов ради нее на любые жертвы. Успокаиваясь, она прошептала, что всегда ценила мою дружбу. Мы держались за руки, испытывая сильнейшие платонические чувства. Нас окружали огромные горы Атласа, жестокие и прекрасные, как сам Марракеш, гордые, как берберские воины. Снежные вершины устремлялись к бледно-голубым небесам. Изумрудные пальмы покачивались под слабым южным ветром. Муэдзин в далеком городе начал долгую молитву о славе Божией. Я отпустил ее руку. — Спасибо. — Ее искренность казалась почти трогательной. Я никогда не забуду тот миг. — Я верю тебе, — произнесла она. — Я действительно нашла своего Лоэнгрина. Она скрылась в помещении, когда вернулся мой водитель. Она сама найдет путь домой. Она сказала, что мне не стоит за нее волноваться. Когда я возвратился к себе, то обнаружил, что все двери широко распахнуты, а слуги сбежали. Было вынесено все. Вещи, включая любые мои документы и мебель, исчезли. Без сомнения, паша теперь знал, что произошло с его машиной. Я помчался наружу, но водитель уже уехал. У меня не оставалось выбора — только отправиться обратно в Марракеш пешком. Паша пребывал в таком настроении, что голос рассудка на него просто не подействовал бы. Моя единственная надежда состояла в том, чтобы добраться до меллы и спрятаться, пока я не смогу улизнуть на аэродром следующим утром. Я видел повсюду руку Бродманна. Разумеется, именно он написал этот сценарий! Я начал понимать природу игр паши с мисс фон Бек, начал понимать, почему она так стремилась сбежать. Пока я поспешно шагал по темнеющей дороге к городским воротам, ряды пальм превращались в зловещих врагов, тая десятки различных опасностей; иногда я бросался бегом. Когда я остановился, чтобы отдышаться, то понял, что все мое тело содрогается. Другой житель Запада, не ведавший о всемогуществе тирана, начал бы нервничать гораздо позже. Но я уже обладал большим опытом. Я легко мог вообразить, какую участь уготовил мне эль-Глауи. Я знал, что заставляют делать под пытками. Я помнил, как мечтал о смерти и все-таки был готов на что угодно, лишь бы мне сохранили жизнь. Я не мог еще раз вынести подобное унижение. Еще оставалась вероятность, что паша подстроил какой-то хитроумный розыгрыш, постаравшись преподать мне урок, возможно, для того чтобы я сделался более верным слугой в будущем. Оставалось молиться лишь об этом. Спасти меня могло только чудо и ничто иное. Когда я проскользнул через узкие ворота в медину и двинулся по темным извилистым улицам, ведущим к мелле, я задумался, не совершаю ли глупости, разыскивая еврея. Возможно, он уже был мертв? Но у меня не осталось других надежд. Я удирал так, как обреченный жук-скакун бежит по горящему бревну; я знал, что шансы на спасение — лишь иллюзия. Я едва мог думать из-за тяжести в груди, спазмов в кишечнике и желудке, из-за стука моего несчастного сердца. Я постоянно стану сожалеть о том, что не отправился прямо во дворец паши, чтобы умолять его о милосердии. У меня было доказательство его доверия. Мне удалось бы избавиться от мучений, испытанных, когда я проник в обиталище евреев, оставил позади проходы и лестницы, маленькие мощеные улочки, миновал дверные проемы и перекрестки и ступил в сырой зловонный лабиринт крошечных комнат, за дверьми которых царила тишина. И когда такая же дверь затворилась за моей спиной, а голова месье Жозефа поднялась в воздух на острие ятагана паши и повисла прямо передо мной, я понял, что, как напуганный пес, сам пробрался в темницы эль-Глауи. — Добрый вечер, мистер Битерс. Маленький человек прошел мимо меня, по-прежнему держа голову на кончике меча, и ловким движением ятагана распахнул дверь. Мистер Микс посмотрел на меня и пожал плечами. — Наверное, он с нами играл с самого начала. Мы — только участники его проклятого спектакля. Он лучше нас в этом деле поднаторел. Он говорил на английском, которого паша не понимал. Нашего похитителя это беспокоило не больше, чем бессмысленная болтовня обезьян. Он даже не мог представить, что мы способны по-настоящему общаться друг с другом! Паша захихикал, когда с нас сорвали одежду. Он посмотрел на нас с удовольствием, словно жадный любовник, и я задрожал, поняв, что вот-вот перестану управлять кишечником. Я начал умолять, чтобы он, во имя всего святого, выслушал меня; я говорил, что оставался его истинным и верным слугой, а другие люди вынуждали меня предать его. Будучи князем в своей стране, я служил ему честно и утверждал его власть. На мои исковерканные арабские фразы последовал ответ — на грубом, полудетском французском. Я опозорил его всеми возможными омерзительными способами. Я лгал ему, бесконечно предавая. Вдобавок я притворялся мусульманином, хотя в действительности был грязным маленьким евреем из Одессы. Последнее оскорбление показалось мне самым отвратительным. Он явно сделал выводы из намеков Бродманна. Я заверил, что все это ложь и я уже слышал ее. Я знал, кто ему рассказывал такую чушь и почему. Я собрался с силами. Я объяснил, что Бродманн всегда оставался моим врагом. Он был известным мошенником. Большевистским агентом. Эль-Глауи нахмурился и хлопнул в ладоши, чтобы заставить меня замолчать. Он потешался надо мной: — Знаменитый русский киноактер стал скулящей еврейской собакой. Неужто вы думали, что я бозволю мадемуазель Рози что-то от меня скрыть? Вас будут бытать несколько недель, а потом сунут в корзину воздушного шара вашего итальянского хозяина; шар бодожгут и выпустят в непо. Вы станете героями в западной брессе. И все, по воле Аллаха, завершится как бодопает. В его голосе звучал восторг театрального режиссера, добавляющего финальные штрихи в постановку. Паша, кажется, ожидал наших аплодисментов. Он приказал мне войти в камеру к мистеру Миксу. — Я боеду в Тафуэлт, чтобы разопраться с мятежниками. Это мой долг. Но я вас научу кое-каким фокусам. Он снова хлопнул в ладоши, и на сей раз появились рабы: они сначала внесли тяжелую камеру «Пате» мистера Микса, а затем сумку, которую я спрятал под сиденьем своей «Пчелы». Вещи бросили у наших ног. Теперь эль-Глауи едва не мурлыкал. — Мадемуазель Рози оставила это для вас. Он не стал смотреть, как нас приковывали цепью к стене, но после некоторых размышлений положил на мою сумку голову еврея, и она покорно глядела на меня мертвыми глазми, пока крысы не стащили ее на пол. Глава двадцать восьмая В этом веке я стал свидетелем гибели христианской благопристойности. Удивительно, как скоро миссис Корнелиус начали беспокоить крысы — едва снесли клариссинский монастырь напротив ее дома. Первое время они возились среди обломков, а потом обнюхали южную сторону улицы и поселились там. Миссис Корнелиус говорила, что несколько крыс ее не волнуют, но это была чертова чума. Мы оплакивали уничтожение монастыря. Он служил оплотом христианского здоровья в мире языческого убожества. Его стены помнили прекрасные тихие дни, когда вдоль ручья тянулись луга, а ветер не приносил зловоние с кожевенных заводов. Несоменно, для того чтобы выделить участок монастырю, пришлось снести какой-то георгианский особняк, и, конечно, современники считали это началом конца. Мы всегда видим начало конца, всегда видим лучшее и худшее. Неважно, каким атакам подвергается город, — он все равно должен победить. Пытаться нарушить это неизменное положение, как сделали нацисты, — настоящее безумие. «Кто ты? — спросил он. — Некий Передур[719]? Некий гасконский rapiero?» «Никакой романтики, — ответил я ему. — Вы оказываете мне слишком большую честь». Что еще я мог сказать? То же самое было с евреем в Аркадии. Я всегда признавал, что благодарен ему. Но я не Венера в мужском обличье, родившаяся из моря, как он описывал. Поэт всегда обесценивает подобные фантазии — не стоит жаловаться. Гасконский rapiero? Не так храбр, сказал я. Не так безрассуден. Я видел Муркока, которого они все презирают и которому клянутся в вечной дружбе. Он — их любимый журналист; он принимает их ложь. Он бродил по руинам монастыря после того, как рабочие разнесли стены и большинство корпусов, а холодные бульдозеры уничтожили плодовые деревья и огороды, загадили лужайки, где монахини обычно играли в крикет и устраивали летние пикники. Казалось, тут шли бои. Монастырь, это крепкое викторианское свидетельство духовных устремлений, стал одним из первых сооружений, построенных здесь — в 1860‑м, — и одним из первых был уничтожен. Миссис Корнелиус говорит, что тут хотят устроить муниципальные многоквартирные дома. Нам нужно больше муниципальных квартир, верно? И поменьше духовных утешений, так? А что еще они пожелают? Тотализаторы? «Бургер-кинги»? Продажу алкогольных напитков навынос? Хотелось бы мне увидеть, как книжный или цветочный магазин будет существовать в тени этого кошмарного бетона. Много лет на стене красовался лозунг «Vietgrove» — и еще что-то об Эйхмане[720]. Мы сверяем часы по этой стене, сообщает мальчик Корнелиус, несомненно, наслаждаясь смесью «Аякса»[721] и порошкового молока. Я предупреждал его. Вот почему он говорит в нос. Люди примут его за американца. И все же падение монастыря символизировало падение Ноттинг-Хилла. Теперь в зданиях по другую сторону Лэдброк-Гроув живут члены парламента от либеральной партии, судьи и кое-кто похуже. Я видел, как Муркок что-то сунул в карман. Очевидно, он искал деньги. Притворяясь, будто фотографирует груды обгоревших бревен и тлевшей штукатурки, немногочисленные деревья и стоящие под ними машины, он наклонялся и то и дело вытаскивал из грязи какие-то вещи, разбитые чашки или пустые бутылки. Чаще всего он выбрасывал свои находки, но, очевидно, иногда ему везло. Я вспомнил один старый разговор о сокровище, туннелях и чудесном спасении, но это была химера. Я уже перестал гоняться за призраками. Заметив, что Муркок появлялся на руинах каждый вечер после ухода рабочих, я однажды опередил его и оставил несколько старых монет на плитах каменной кладки у алтаря, под эффектным распятием, раскрашенным зеленым, красным и желтым — эти яркие цвета еще несли миру тайное послание. Я перелез через проволочную ограду, которую установили вдоль Латимер-роуд, и вернулся по Кенсингтон-Парк-роуд на Бленем-кресчент как раз вовремя, чтобы увидеть, как он роется в кучах щебенки, по обыкновению делая разные снимки; иногда он останавливался и почти изумленно осматривался по сторонам, как будто заблудился. В другие моменты он, казалось, переживал трагедию этого уничтожения двадцатого столетия, доказательство того, что Вера снова уступила Спекуляции. Когда он наконец удалился, уже темнело; по грязи и руинам я поспешил к алтарю. Деньги, разумеется, исчезли. Я рассказал об этом миссис Корнелиус. Она посмеялась и ответила, что он, вероятно, искал сувениры. Это приносит ему счастье, добавила она. «Счастье? — воскликнул я. — Выходит, воровство делает человека счастливым?» Все они одинаковы, эти люди. Я не чувствовал особенных неудобств во время заключения в тюрьме эль-Глауи. Думаю, я слишком сосредоточился на том, как избежать грядущих неприятностей. Я уже понял, что эта ночь была роскошью, о которой я стану вспоминать с ностальгией, и я попытался извлечь из нее максимум пользы, но сосредоточиться на чем-то приятном в подобных обстоятельствах удавалось с трудом. В камере стало совсем душно, и в тишине тюрьмы разносилось эхо слабых криков и рыданий, шепотов и молитв — это означало, что надзиратель ненадолго удалился. Некоторые самые тяжелые и заунывные стоны, как сказал мистер Микс, уже начинали действовать ему на нервы. Он понес какую-то дичь: когда конфисковали его кинотеатр, американский консул предложил ему работу в роли агента, для сбора, по его словам, «компромата» на пашу. Тогда американцы выдали мистеру Миксу хорошую новую камеру. Но официальной помощи они ему оказать не могли. — Полагаю, что я был прав. Американский консул не обрадуется мне в Касабланке. Я даже не хочу думать, что паша собирается с нами сделать. Я‑то слишком хорошо понимал, что нас ожидало. У меня появилось желание хотя бы косвенно разделить с пашой его удовольствие и сообщить мистеру Миксу, какие части его тела отделят первыми, но в итоге мое обычное человеколюбие заставило меня придержать язык. Не было смысла пугать бедного негра. Тогда он только сильнее вспотеет, а воздух и так уже стоял тяжелый. Поэтому я позволил ему продолжать тщательно продуманный рассказ о шпионах и международной интриге. Он описал огромную систему соперничества, в которой Италия играла все более и более значительную роль. Это, по словам мистера Микса, было не очень-то по вкусу Соединенным Штатам. Его работа заключалась в том, чтобы составить подробное описание сил паши, а также его финансовых потребностей и сексуальных склонностей. Я бы мог поверить в такую историю, если бы речь шла о плане какой-нибудь венгерской секретной службы, а не правительства Соединенных Штатов. Однажды мое раздражение все-таки прорвалось, и я сказал мистеру Миксу, что вся его история звучит так, будто он прочитал слишком много бульварных романов. В свою очередь, это напомнило мне об идиллических странствиях с мисс фон Бек по Сахаре, и я стал воскрешать в мыслях те счастливые моменты, пока не воспроизвел практически все действия и некоторые диалоги из «Тайнсайдских людей-леопардов»[722], вплоть до заключительных сцен, где Блейк, образцовый англичанин, выбирается из обломков планера и обращается к уцелевшим представителям злого культа, когда они надвигаются на героя: — Предупреждаю вас, моя дорогая баронесса, и вас, джентльмены, что у меня в руке «смит-вессон» и я знаю, как им пользоваться. Если бы Секстон Блейк в этот момент находился в Марокко, мое освобождение стало бы делом нескольких часов. Но, казалось, мне следовало готовиться к бесконечным мучениям. Ночь я провел в благочестивых молитвах. Утром Хадж Иддер лично принес нам фрукты и кофе. Он словно бы испытывал какое-то смутное беспокойство, задумываясь о нашей судьбе. Он приказал освободить нас от части оков, но ноги оставить в кандалах. Пока мы ели, он читал нам французскую газету. Мистер Ноэл Кауард и его спутники заселились в «Трансатлантик» и тем вечером должны были стать гостями эль-Глауи, потом паша отправится по военным делам на юг. — Какая жалость; вы будете скучать по нему. Мустафа займется вашими ногами примерно тогда же. Он очень изящно выражается по-французски и еще лучше — по-английски, как мне рассказывали. — Хадж Иддер утратил интерес к газете, встал и осмотрел камеру, пока мы продолжали трапезу. Ногой он пошевелил череп еврея. — Они сделали это сами, — заметил он. — Они отправили голову сюда. Они не хотели, чтобы паша лишил меллу своей защиты. Хадж Иддер внезапно устремил на нас вопросительный взгляд, точно для него было важно доверие слушателей. Репутация любимого повелителя по-прежнему волновала визиря больше всего прочего. Он спросил, хватило ли нам еды и питья. Мы сказали, что да. — Это вопрос государственной безопасности, — объяснил Хадж Иддер. — Дела идут не очень хорошо. Некоторые французы неприязненно относятся к желаниям моего повелителя. Если бы был какой-то способ вас освободить — поверьте, я бы так и поступил. Но у вас нет ничего, что позволило бы заключить сделку. У меня сложилось впечатление, что его подослал сюда паша, возможно, чтобы облегчить наши мучения. Я не позволял себе надеяться на иную цель этого визита. — Обычно к европейцам так не относятся, особенно к знаменитостям. Но сейчас возникли некоторые сложности — из-за различных волнений и семейных проблем паши. Хаджа Иддер будто бы извинялся перед нами. Он колебался, словно желая поделиться некой тайной. Я вопросительно посмотрел на него. — Сай Питерс, — сказал он, — как вам известно, я восхищаюсь некоторыми вашими кинематографическими приключениями, особенно в ролях ковбоев. Для меня было бы великой честью получить ваш автограф прежде, чем паша возвратится из Тафуэлта. Возможно, на маленьком плакате, который мне посчастливилось раздобыть? Казалось, его нисколько не огорчило сдавленное хихиканье мистера Микса — мой товарищ рассыпался в поздравлениях, заявив, что с такими поклонниками мне никогда не понадобятся враги. Я сказал Хаджу Иддеру, что буду весьма польщен; возможно, взамен он проследит, чтобы мое сообщение доставили одному другу, ныне находившемуся в Танжере. Его звали мистер Секстон Блейк.