Это единение сил. И оно — рай. Это равенство сил, взаимное воспитание чувств. Другое состояние в Праге и прочих местах именуют «эротомания» — попавшиеся в ее сети забывают даже о еде и безопасности. Безумие привело многих мужчин и женщин к смерти, особенно в таких обстоятельствах, в которых оказались мы. Сам Лоти вспоминает историю о том, как он похитил женщину из гарема султана и как она все-таки заплатила огромную цену за свою измену. Во Франции признают эту болезнь, как признают шизофрению или манию величия, и, конечно, чаще всего упоминание о ней возникает в делах о разводе и об убийстве и ее принимают во внимание как смягчающее обстоятельство. Вот ключевое различие между законами Корана и законами Наполеона, особенно удивляющее мусульманина-рогоносца. Будучи сторонником рационализма, я продолжал верить, что паша понимает смысл честной игры. Я думал, он ждал только прибытия авиационных двигателей, чтобы послать за мной. Я уже написал много извинений и объяснений, которые передавал своему работодателю через Хаджа Иддера. Я потратил на подарки визирю гораздо больше, чем получил от просителей, обращавшихся ко мне. После того как началась моя бессменная вахта, я с удивлением обнаружил, что мистер Микс также подает визирю «письма с приложениями» и обращается к собрату-негру за помощью. У мистера Микса больше не было пленочной камеры. Он сказал, что снимал особенно интересную сцену в подземельях — нечто вроде художественного сопоставления света и тени, старого и нового Марракеша, по его словам. Он не хотел никому навредить, но особая стража паши заметила его, и мистера Микса в чем-то заподозрили. У него отобрали камеру и большую часть его фильмов. Теперь он, как и я сам, пытался восстановить хорошие отношения с пашой. После того как мы провели много часов вместе в приемной, я все же обнаружил, что мистер Микс удивительно мало говорит о своих проблемах. — Я не жалуюсь, Макс, но ублюдок просто поймал меня в капкан. Я не могу уплатить долг без этой камеры! Нам надо сесть на поезд, Макс. Ты можешь вывезти нас отсюда. В конце концов, я сделал тебя знаменитым. Он, казалось, сильно забеспокоился, когда я сообщил ему, что не уеду без своих фильмов, но вроде бы смирился с этим справедливым, хотя и суровым приговором. Мистер Микс мрачно добавил: — Помни, Макс, с каждым днем, пока ты его ждешь, Тами все больше осознает свою власть над тобой. С каждым днем ты увязаешь все глубже. Мистер Микс так и не рассказал, как обзавелся прекрасной современной камерой и изысканными костюмами, которые он носил после прибытия ко двору паши (и еще продолжал носить). Я предположил, что он покорил сердце какой-то богатой и просвещенной марокканской наследницы или столь же богатого шейха, прощальным подарком которого и стала камера. Но Микс ничего не говорил. Он всегда умел обманом и лестью выпытать у собеседника все его тайны, отвлекая внимание от собственных поступков и мыслей. Думаю, он действительно интересовался тем, чему мог его научить я, но мои попытки чему-то научиться у него оказались тщетными. Он оставался очень любезным, но прежняя близость, существовавшая между нами, возрождалась только иногда. С тех пор я встречал и других naif’s[708], которых отличало такое же неуместное пораженчество и нехватка веры в свои способности. Иногда я думал: никакое ободрение и сочувствие не поможет ему, даже если подробно объяснить, что за возможности открываются в мире негру, наделенному интеллектом и врожденными манерами. К кинематографу мистер Микс чувствовал призвание. Он отличался несомненными дарованиями в сфере производства фильмов. Я попытался убедить его в этом. Я снова рассказал о прибыльном американском рынке, и на сей раз он слушал меня внимательнее. Он обещал, что обдумает мою идею. Мы говорили по-английски. Прочие просители в приемной общались на французском, арабском или берберском; мы все находились в одном и том же опасном положении и испытывали одинаковые страдания — и все-таки собратья по несчастью демонстрировали дружелюбие и великодушие, которые всегда отличали истинных марокканцев. Я никогда не чувствовал подобной близости к этим людям. Вот еще одна черта характера, сближающая их с британцами: они принимают неудачу как свидетельство некоего морального превосходства побежденного. Между тем Рози фон Бек начала проявлять признаки нервозности, а ее сексуальные потребности, хотя и столь же настойчивые, время от времени приобретали характер ритуала. Она не раз говорила мне, что Тами не позволит ей уйти, что он настаивал, чтобы в Танжер с ней поехали охранники, что ее паспорт забрали якобы по ошибке и паша утверждал, будто делает все возможное для решения проблемы. Все пути оказались перекрыты. Кроме того, она стала возражать против отдельных сексуальных воззрений, которые, как она уже сообщила эль-Глауи, не пользовались на Западе особой популярностью со времен Калигулы[709]. Она сказала, что это замечание сдерживало его, пока он не добился объяснений, кто такой Калигула; затем тан Тафуэлта усмехнулся и сказал: он может заметить некоторое сходство, но, хвала Аллаху, у него нет никаких недовольных преторианцев, способных встать на пути Божьей воли. В результате в библиотеке паши теперь появился какой-то возбужденный гомосексуалист, переводивший Гиббона[710] на французский, а некий изнеженный метис ухитрился переложить на местное наречие какие-то отрывки из жизнеописаний цезарей[711]. Рози не шутила, когда рассказывала мне, что эль-Глауи стал теперь с любопытством поглядывать на свою любимую лошадь. «Мне очень жаль его ближайших родственников», — заметила мисс фон Бек. Она благодарила Бога, что ей хватило ума не рассказывать о «Декамероне». До сих пор она отговаривала эль-Глауи от знакомства с «Тысячью и одним днем Содома»[712], уверяя, что де Сад — не настоящий маркиз. И я снова почувствовал, насколько велика, возможно, даже всесильна власть мифа. Глава двадцать седьмая По словам князя Лобковица, некоторые цвета, кажущиеся нам символами комфорта, безопасности и удовольствия, для чужаков могут воплощать смерть и угрозу. Примерно так мы смотрим на Марс и верим, что он опустошен, а марсиане смотрят на Землю и считают ее грязной. Я не думаю, что проявлял особую неосторожность в те дни, когда утратил благосклонность паши. Я в самом деле в ближайшее время собирался перевести свои счета в Танжер и конвертировать франки в другие валюты через британский банк. Но я, конечно, не хотел заниматься переводами денег, пока не верну доверия паши. В противном случае он посчитал бы мои действия подтверждением вины. Будучи основным акционером многих банков, он мог бы просто изъять мои деньги! Очень часто его технические проекты терпели неудачу из-за взяточничества и коррупции, закупок дрянных материалов, найма неквалифицированных работников за половинную плату. Я знал: если бы паша осмотрел мою фабрику, он сразу обнаружил бы, что я действовал исключительно благородно. Я, конечно, не мог отвечать за отдельных рабочих или за местных мастеров, но я не представлял себе, как они сумели бы меня обмануть. Это, в конце концов, было не так уж легко. Я мог жить спокойно, пока не найду средство незаметно выбраться из города, предпочтительно вместе с мисс фон Бек, и как можно быстрее отправиться в Рим, к цивилизации, где мы уже не будем зависеть от прихотей местного тирана. Но тогда в мою мавританскую фантазию проник Яго. Я заставил Рози рассказать мне о потайных комнатах и о том, что там творилось. Она продемонстрировала мне несколько синяков в странных местах. Мне стало любопытно, что сделал паша, и Рози все объяснила, открыв иную, чуждую точку зрения. Эта опрометчивая близость с третьим партнером — тоже часть ужасно притягательной неверности. Вот почему некоторые женщины не могут избежать искушений, восхитительных и удивительных открытий, откровений о человеческой сложности и человеческом вероломстве. Для некоторых неверность — почти настоящее призвание. Я не из их числа, но, подозреваю, Роза фон Бек как раз относилась к этому типу людей. Она хранила необычайные тайны, некоторыми делилась, другие скрывала, тщательно распределяя свои знания и таким образом обретая новую власть. И все же она должна была понять: большая часть ее сокровищ — это просто иллюзорные (или в лучшем случае временные) способности шлюхи. Я как-то сказал, что желания Рози фон Бек недостойны ее. Вместе мы сумели бы, если можно так выразиться, завоевать Италию. Тогда я еще думал, что у нашего сотрудничества есть перспективы. Я говорил об этом. В конце концов, сказал я, она может воздействовать на дуче, нашептывая ему на ухо. — На эту часть его анатомии я никогда не имела особого влияния, — сказала она и замолчала, поглаживая скулы длинными пальцами и задумчиво разглядывая меня странными фиолетовыми глазами. Она явно изучала мое предложение. Она согласилась, что ей пора выбираться отсюда. С ее стороны было глупо играть в эти игры так долго. Она сказала, что сроду не ставила на победителей. Так шла вся история ее жизни. — Но, говорят, ты — особенно удачливый игрок, Макс. Я не мог понять, от кого она об этом услышала. — Я редко играю на деньги, — сказал я. — Жизнь, в конце концов, сама по себе азартная игра. — Так говорят. Она начала быстрыми привычными движениями надевать лифчик. Мы нашли уютную кабинку в дальнем конце завода по производству аэропланов. Она была предназначена для обустройства современной уборной и ванной, но по прихоти паши в последний момент пришлось отказаться от услуг западных сантехников. Теперь в комнатке лежали стеганые одеяла, подушки и вещи, которые нам требовались в минуты любовных ласк. Чудесные силуэты моих самолетов парили над нами в полутьме, словно существа из неземных легенд, взиравшие на людей дружелюбно, но слегка удивленно. В помещении все еще пахло клеем, смолой и аэролаком, шелком и бензином, нефтью и древесным углем, на котором фабричные рабочие готовили себе еду. Порой, когда Рози уходила, я зажигал лампы и прогуливался среди своих прекрасных монстров, проводя рукой по их гладким телам, мечтая о той минуте, когда мощные новые двигатели займут свои места, чтобы оживить самый современный воздушный флот в мире! Даже в Америке все будут поражены, как только мои птицы, сверкая, вознесутся над горизонтом! Хевер окажется бессилен. Что станут значить его ничтожные обвинения, если я вернусь в Голливуд героем, ключевым деятелем дивного Круглого стола Муссолини, современным рыцарем, известным изобретателем и исследователем? Должен признать, что мне не хватало дружеских обедов у паши и теперь я находил новых европейских собеседников только изредка, обычно в кафе и гостиничных барах у Джема-эль-Фна. Эти люди были не всегда из лучшего общества, они скорее напоминали мелких рэкетиров и бродяг, которые собираются везде, где почитаемый нами закон слаб или уничтожен. У меня не было на них времени. Даже в одиночестве, тоскуя по цивилизованному обществу, я считал ниже своего достоинства общаться с ними. Из всех моих прежних знакомых лишь юный поклонник, месье Жозеф, посмел нарушить правила, обрекшие меня на одиночество. Месье Жозеф посоветовал мне немедленно возвращаться в США и предложил связаться с американским консулом. Он говорил, что это настоящая дикость — актеру моего уровня приходится терпеть подобные оскорбления. Потом он усмехнулся и вспомнил некоторые сюжетные перипетии из «Закона ковбоя», заметив, что у меня, несомненно, уже есть какой-то отважный план. Он утверждал, что хочет эмигрировать, посетить Дикий Запад и там подражать своему герою. Я вполне разумно ответил, что есть варианты и похуже этого. В Европе многие его соплеменники присоединялись к коммунистам. Месье Жозеф сказал, что хочет поговорить с пашой и переубедить его. Эль-Глауи, несомненно, поймет, какую дурную славу он может приобрести, так унижая меня. Я поблагодарил молодого еврея и ответил, что еще не опустился до того, чтобы полагаться на помощь других. Надеюсь, эти слова не показались ему грубыми или вызывающими. Я решил жить своей жизнью согласно обычному распорядку, продолжал молиться и, как всегда, посещал мечеть, обыкновенно Кутубию, в прохладных помещениях которой я обретал душевный покой. В этой мечети бывали самые выдающиеся городские интеллектуалы. Кутубия, с ее мягкими старыми камнями и выцветшими мозаиками, — символ Марракеша. Ее может заметить издалека любой всадник, въезжающий в город. Это — воспоминание о великом прошлом Марракеша, художественной и литературной столицы мавританского мира. У стен мечети собираются продавцы книг, которые и дали название этому зданию; они ставят там и сям свои киоски и торгуют древними святыми сочинениями, Коранами в изысканных изданиях, изящно отпечатанных, в золотых, зеленых, красных и синих переплетах из шелка и мягкой кожи, которой славится Марокко. Однажды в субботу я вышел из мечети и стал разглядывать разнообразные свитки, болтая о пустяках с продавцами (они были мне хорошо знакомы) и рассматривая наполовину чистые гроссбухи или случайные французские издания, которые считали достаточно значительными, чтобы продавать их рядом с книгами веры, ибо в Марракеше, как нигде во всем Марокко, относятся к религии просто и преданно, но чрезмерное благочестие считается здесь дурным тоном. Вот и все, что осталось от блестящей славы Альгамбры… Когда я потянулся к знакомой книге, каким-то ориенталистским измышлениям популярной романистки, которая считала, что жители Магриба были наследниками всех добродетелей и, как ни странно, потомками исчезнувшего народа Атлантиды, рядом со мной точно по волшебству появился мистер Микс, словно дьявол в пантомиме, и спросил, не тратя времени на вежливые фразы: — А сможет один из этих твоих самолетов долететь до Танжера, если на нем будет стоять нормальный двигатель? — Конечно. — Я озадаченно посмотрел на своего симпатичного африканского друга, который явно разработал некий план. — Нам, полагаю, придется испытать машину. Но дальность полета будет выше, чем у большинства доступных самолетов. Если предположить, что мы найдем двигатель хорошего качества. Неужто их все-таки привезли из Касабланки? — Можешь ты, к примеру, переделать приличный автомобильный двигатель? — поинтересовался он. Я сказал ему, что это зависело от самого механизма. Но я научился импровизировать в Одессе и Константинополе. Я полагал, что мог заставить почти любой двигатель проделывать почти любую работу. Правда, я поспешил, использовав слишком тяжелый мотор в одном конкретном самолете. Но я учился на своих ошибках. — Но потребуется немного времени, — предупредил я, — чтобы все доработать и проверить. — Тогда тебе лучше заняться делом как можно скорее, — сказал мой верный негр, — у меня такое чувство, что наш общий работодатель вот-вот доберется до тебя. Я отвел его в сторону от любопытных продавцов книг, хотя они не могли понять ни слова из наших разговоров на английском, и спросил, что же он имел в виду. Мистер Микс ответил, что сейчас не время разыгрывать невинность. Очень похоже, что нас сварят в одном котле в четверг днем. — Я хочу занять место пассажира, — сказал он, — когда ты взлетишь. До тех пор я буду держаться поблизости. Когда ты решишь бежать, я тоже сбегу. Меня снова тронула его преданность. После всего пережитого мой темнокожий приятель не утратил честности, добродушия, беспечности; он с прежней радостью смотрел на мир. Хотя многие из его красочных фраз ничего для меня не значили, я восхищался ими. Я привык не вдумываться во все, что он говорил, так как чудные иронические выражения мистера Микса порой имели смысл только для него одного. Я пообещал, что он станет первым пассажиром, когда я поднимусь в воздух. Это его не вполне удовлетворило, и мистер Микс собирался сказать что-то еще, но передумал, бросил взгляд в сторону входа в мечеть и прошептал, что встретится со мной позже. Он исчез, а я без малейших оснований почувствовал приступ беспокойства. Я решил побродить по Джема-эль-Фна и восстановить силы чашечкой кофе в «Атласе». Еще не пробило полдень, и я не ожидал там увидеть приятелей, но мне надо было как-то успокоиться. Марракеш, так же как и Голливуд, — это город иллюзий. Вокруг, конечно, происходят банальные события, иначе иллюзия не могла бы продлиться, но вызывающий галлюцинации свет, мерцание камней и штукатурки, спрятанные в укромных уголках фонтаны и внутренние дворики, в которые попадаешь совершенно неожиданно, дружелюбие и общая открытость людей — все это делает два города очень схожими. Голливуд — прекраснейший пример мавританского влияния на нашу цивилизацию. Без Альгамбры не было бы голливудского стиля. Без мавров западный жаргон оказался бы совсем другим; ведь ковбои позаимствовали его у пастухов, а пастухи — у арабов. Отправьтесь в Мексику. Поезжайте в Гвадалахару — Вади-эль-Джар[713] означает на арабском то же, что на языке майя. Испанцы принесли Карфаген в Южную Америку. Результат очевиден. Сегодня мы видим только самые романтичные стороны Карфагена и заимствуем их для своих фантазий. Но в действительности (думаю, мне удалось это показать) все иначе. Мы живем в эпоху иллюзий. Искусство иллюзий стало основой индустрии двадцатого столетия. Даже наше богатство оказывается иллюзией. Оно может исчезнуть в любой момент. Мусульмане подготовлены к этому. Мы, христиане, этого боимся. Мы верим в прогресс. Мусульмане верят в более основательные вещи, в отличие от жителей Запада, которые из арабской астрономии узнали подлинное послание небесных сфер — мы должны жить по законам естественного порядка. Мусульмане говорят: по какому праву мы хотим так радикально изменить Божий мир? Но я полагаю: наша судьба — стать участниками перемен. Многое требует улучшения. Их иллюзия не более и не менее ценна, чем наша. Все сводится к темпераментам и предпочтениям. Я оказался на земле смерти, и Анубис был моим другом. Я заглянул в черную душу мира. Я испугался. Я вернулся на землю жизни, и моя весть — весть, полученная от богов. Мы должны добиться искупления. Мы должны стать сильными. Мы должны превратить свою человечность во что-то положительное и устойчивое. Мы должны снова шагать под знаменем Христа. Но сначала мы должны познать себя. Сначала мы должны научиться управлять своими судьбами. Теперь я это понимаю. Неужто такова Божья кара? Явить мне истину лишь перед тем, как я умру? Показать ту малую часть правды, которую я искал всю жизнь? Они вложили кусок металла в мое тело. Тот штетль не был сном. Я все еще ощущаю его запах. Чувствовалось слишком много страха. Мне это казалось невыносимым. В мире не должно быть столько страха. Я упустил какую-то мелочь, иногда думаю я; пожалуй, это все может объяснить… Перед полуднем Джема-эль-Фна больше всего напоминает пустынную ярмарку; несколько киосков открыты, совершаются маленькие сделки, кто-то предсказывает судьбу, немногочисленные мальчишки делают акробатические трюки. Проулки, которые окружают площадь, заняты ленивыми торговцами, но мужчины по большей части просто стоят, беседуют, курят и наблюдают за тем, что привлекает их внимание. Сегодня здесь проходили прелестные молодые верблюды, которых гнали на пятничный рынок, а еще на площадь со стороны отеля «Трансатлантик» въехал большой красный спортивный автомобиль. Он явно двигался к гаражу Брауна и Ричардса. Один из евреев эль-Глауи, сидевший за столиком возле «Атласа», заметил меня и поспешно допил чай. Я не стал приближаться к отелю, пока он не поднялся. При дворе паши мы научились не смущать товарищей, чтобы однажды они не смутили нас. Мир вертелся, как любил говорить Хадж Иддер. Последний из чудесных маленьких верблюдов пересек площадь, и тут я бросил взгляд в проулок напротив. Я увидел Бродманна. Это был точно он — в помятом льняном костюме и грязной панаме. Чтобы освежиться, он помахивал маленьким детским веером — вроде тех, которые продают туристам берберские женщины. Когда Бродманн понял, что я его заметил, он прикрыл лицо и тотчас отвел взгляд, а затем шагнул в тень под навесом продавца специй. Я не знал, что мне делать: напасть на него или не обращать на его появление внимания. Я попытался понять, какой вред он мог причинить мне в Марракеше, и решил, что здесь он бессилен. Но я все еще чувствовал волнение. Я немедленно подозвал экипаж, приказав вознице пустить лошадей галопом. Я торопился. С того момента я стал серьезно относиться к предупреждениям мистера Микса. На следующий день, отправившись на фабрику, в первую очередь затем, чтобы уничтожить доказательства своего романа, я обнаружил, что доставили автомобиль. Поврежденный «роллс-ройс» паши. Возможно, маленький знак примирения? Или мистер Микс нашел путь снабдить меня двигателем? Двигатель, как я тотчас убедился, остался в полном порядке; его легко было приспособить для «Эль-Нахлы», моей «Пчелки». (После катастрофы я переделал названия в каталоге, заменив птиц насекомыми. Можете вообразить мое удивление, когда я, прибыв в Англию, услышал, что здесь объявляют, будто неожиданно изобрели «Москито»[714]! Но теперь я держу свое мнение при себе. Истина о моих достижениях известна мне и Богу, а это все, что имеет значение.) В тот же день я без посторонней помощи смог извлечь двигатель, и назавтра он уже был закреплен в корпусе аэроплана, в люльке на черно-желтом теле моей «Пчелки». К третьему дню я настоял, чтобы мисс фон Бек провела на фабрике побольше времени и помогла мне отрегулировать двигатель, а я испытал свой хитроумный ременной привод, благодаря которому вертелся пропеллер, придававший легкому самолету достаточную мощь. Мисс фон Бек предупредила меня, что, находясь в ангаре столько времени, она подвергала опасности себя и других. — Если эти другие — я, — заметил я в ответ, — то не волнуйся. У нас теперь есть средство спасения! При необходимости мы воспользуемся тем же способом, с помощью которого и прибыли в Марокко. Кстати, а что случилось с воздушным шаром? Эль-Глауи сказал ей, что спрятал его ради безопасности. Как теперь полагала Рози, он хранил трофеи в своеобразном музее. Она была необычайно взволнована, даже после наших любовных ласк, хотя ранее в подобных случаях часто казалась холодной и равнодушной. Теперь, когда мисс фон Бек говорила об удовольствиях эль-Глауи, ее глаза наполнялись не едва угадываемой похотью, а слезами. — Он — вроде Синей Бороды, — сказала она. — Убийство — просто одно из радикальных средств его политики. Нам не стоило пользоваться его гостеприимством, Макс. Я был слишком благороден, чтобы напоминать, с какой готовностью она принимала все предложения паши — почти с того самого момента, как мы покинули корзину воздушного шара. Она поделилась со мной своими страхами, и я посочувствовал ей. Ее опасения были не похожи на мой ужас, возникавший при мысли о Бродманне. Они больше напоминали мой страх перед египетским Богом, безнадежный и горький, оставлявший лишь ничтожный выбор — между жизнью в унижениях и мучительной смертью. Итак, находясь в относительно свободном положении, я сумел успокоить Рози. Я не колеблясь решил, что возьму с собой ее, а не мистера Микса. Природная галантность требовала, чтобы я оказал услугу женщине. Так или иначе, мы по-прежнему находили время для сексуальных утех, но я теперь подчинялся скорее привычке, а не похоти. Сексуальность для нее стала почти единственным средством спасения; это было своего рода безумие. Она напоминала тех людей в «трудной» палате в новом Бетлеме[715], которые выполняют одни и те же действия снова и снова, возможно, попав в ловушку мгновения, когда они чувствовали себя свободными, независимыми или живыми. Катарсис, если он наступает, в таких случаях всегда исключительно силен. И все же я не мог уничтожить узы любви и очарования, которыми она опутала меня. Я чувствовал, что наши судьбы будут сплетены навеки. Пока мы продолжали работу с двигателем, она не могла удержаться и сообщала мне секреты эль-Глауи, хотя я уже не испытывал к ним особого интереса. Все восточные сексуальные извращения были мне более чем знакомы; рассказы о различных удовольствиях, связанных с обрезанными и необрезанными девушками, кастрированными юношами и так далее вызывали неприятные эмоции. Паша предпочитал в основном необрезанных женщин, сказала Рози; вот почему в его гареме было так много наложниц из Европы. Ничего удивительного, заметил я, что эти владыки предпочитали держать любовниц подальше от публики. Рассказы о членовредительствах и побоях создавали у меня впечатление, что некоторые женщины в гареме напоминали боксеров после особенно тяжелых поединков. Вот, полагаю, еще одна причина для ношения вуали. Рози говорила, что паше нравилось показывать ей все больше, чтобы она все глубже увязала в ловушке, но по-прежнему интересовалась им. Он повторял, что она остается гостьей и ее участие всегда должно быть добровольным. Как считала Рози, это доставляло эль-Глауи особое удовольствие. — Но он уже показал, что случается с теми, кто его огорчает, — произнесла она. — Он переменился с тех пор, как увидел мой итальянский паспорт. Как я понял, в одной из камер в Тафуэлте произошло нечто вроде казни и она присутствовала там в качестве почетной гостьи. Я ясно представлял себе ее положение. Было бы слишком жестоко разделять мнение миссис Корнелиус. Зачем мисс фон Бек понадобилось бы клеветать на пашу? Я не единственный, кто слышал такие истории. Во Франции есть много литературы об этом. Миссис Корнелиус дала мне книгу женщины, которая была любовницей эль-Хадж Тами и работала на французскую секретную службу. И не одну эту авантюристку — или авантюриста — влек странный двор паши, тонкие интриги, опасные сплетни и волнующие открытия. О детях в железных клетках она ничего не писала. После 1956 года все члены семьи Глауи стали квалифицированными специалистами и бизнесменами и очень легко приспособились к существованию западных обывателей среднего класса. У нас есть привычка прощать тиранам их преступления при жизни и полностью забывать об этих преступлениях, едва тираны умирают. Неужели мы так низко ценим человеческие страдания? И все мы — только скоты, которые щиплют траву на пастбище, медленно приближаясь к бойне? Так же ситуация обстояла и в лагерях. Я мог выбрать этот путь, но я находил практические решения проблем. Я максимально использовал то, что было мне доступно. Я отказался становиться музельманом. Я — инженер. Я — гражданин двадцатого столетия. И то, что меня унижают разные скоты, — неправильно. Я несу в себе великую духовную традицию Рима и Византии. У неверных нет ни честолюбия, ни интеллекта. Они отвергают всякий анализ. А я — ученый. Я исследую, и я творю. Я управляю своей судьбой. Бог помогает тому, кто помогает себе. Таков был тайный уговор англосаксов с их Творцом — не тратить впустую Его время. Если Его помощь не приходила сразу, они продолжали трудиться сами. Иногда им хватало сил, чтобы подать руку Богу в тот момент, когда Он, казалось, ослабевал. Англосакс — творец чудес великого христианского союза. Славянин — душа этого союза. Рози фон Бек, несмотря на все неприятности, по-прежнему романтизировала меня, превращая нашу связь в какую-то мелодраму. Это тоже пугало меня. — Ты и впрямь Ястреб, — сказала она, когда я, переводя дух, лежал на куче стеганых одеял. — Ты похож на одну из охотничьих птиц Сая Хаммона. Есть веские причины, чтобы ты прятался весь остаток жизни. Тебя будут выслеживать. Тебе больше не нужна свобода. Тебя к ней никогда не готовили, не приучивали. Тот, кто освободил тебя, совершил серьезную ошибку. Думаю, это сделала революция. Если бы не большевики, ты наверняка стоял бы сейчас на набережной в Одессе, сдавал в аренду велосипеды и был вполне доволен жизнью. Я мягко заметил ей, что мои притязания несколько больше. — Слишком многих из вас выпустили в мир, — сказала она. — Девятнадцатый век поглотил век двадцатый. Слишком много безумных птиц прилетает из России, чтобы охотиться на толстых и беззаботных голубей Запада. Полагаю, она шутила, ведь она все время улыбалась и смеялась. Я думал, что безумна именно она, а не я. Ей очень нравились мои грузинские пистолеты, привезенные мною с Украины, из странствий с казаками. Она была не первой женщиной, которая с удовольствием размышляла о том, как их использовали, при этом упоминая о евреях. Я объяснил Рози: все, что ей следовало знать, — я никогда не нацеливал эти пистолеты на живого человека. — Они старинные, — сказал я ей. — Они принадлежат мне по праву рождения. Я не захотел использовать пистолеты так, как она предлагала. Гашиш, который я поглощал в больших количествах, чтобы успокоить нервы, начал на меня действовать. Я взял пистолеты у нее из рук и убрал в футляр, а потом и в сумку. Эта сумка оставалась со мной всюду. Грязная и штопаная, она была моей единственной связью с прошлым, единственным доказательством моих достижений. В двадцать девять лет я стал успешным ученым и изобретателем, звездой и художником-декоратором множества голливудских фильмов высшего качества; я до последней возможности сражался с красными в дни гражданской войны; я оставил след в американской политике и финансовом мире. Я сделал намного больше, чем любой обычный смертный, — и однако я не был удовлетворен. Вдобавок меня все сильнее изводило неизбежное знание: где-то на грязных, мерцающих настенных экранах, в черно-белом туманном мире, я много раз повторял сцену изнасилования. Я очень плохо помнил, что было на прочих египетских пленках, но я знаю, что мое лицо не всегда оставалось под маской. Неужели мой измученный взгляд до сих пор впечатляет мастурбирующих бизнесменов в Афинах и Франкфурте? Может, он кажется им признаком экстаза? И это — мое единственное бессмертие? Неужели я — иллюзия правды, подтверждающая неприглядную ложь? И потомство запомнит меня как простую фальшивку? Я пытаюсь купить эти фильмы, но никогда не нахожу нужных. Посмотрев их, я могу только молиться о том, чтобы знатокам все задницы казались похожими. Впрочем, мне всегда представлялось странным, что эти фильмы, независимо от запечатленного в них, очень далеки от печальной действительности. Но я слышал, что теперь в Америке доступны и более реалистические картины. Я все сильнее и сильнее мечтал о Калифорнии и о жизни, которую сам для себя устроил там. Как только я восстановлю свое состояние и репутацию в Риме, то смогу вернуться с шиком. А пока я утешался мыслями об очаровании Марракеша. Я раньше думал, что Калифорния самое эффектное место в мире — с ее цветущими кустами и огромными пальмами, океанскими закатами и пустынными восходами; но сначала Египет, а затем и Марокко превзошли Калифорнию во всем, за исключением цивилизации. Здесь, в этом варварском раю я, как ни странно, по-прежнему чувствовал себя дома, будто действительно оказался у самой колыбели истории человечества. Все наши предки пришли на запад из степей и пустынь; возможно, в моей крови осталась память об этом. Сказать, что душа моя смутилась, было бы ближе к истине, и все же опыт получился не совсем неприятный. Какая великая культура некогда существовала здесь — до того, как дикие кочевники принесли свою жестокую религию через пустыню от Мекки до Атлантики, а оттуда в Европу, до Лиона и Вены! Что они разрушили? Неужели в моей крови осталась память о рае, существовавшем до ислама? Я снова видел призраки великих городов, поднимавшиеся над равнинами. Я видел прекрасные террасы садов в предгорьях Атласа. Я слышал эхо учтивых бесед, доносившееся оттуда, из жестоко уничтоженного прошлого, от которого и остался один только шепот. Неужели Аравия стерла последние следы Атлантиды? Лишь в Еврейском квартале я испытывал настоящее неудобство. Под властью эль-Хадж Тами, Льва Атласа, Черной Пантеры, евреи процветали. Никогда в мелле не царило такое веселье. Никогда евреи не демонстрировали так ярко свое безвкусное богатство, защищенность и силу; их родственники были ближайшими советниками паши, и поэтому все евреи находились под его опекой. В мавританском характере неизменно присутствовал оттенок филосемитизма, но обнаружить это свойство у воинственного бербера — просто удивительно. С тем же успехом можно ожидать, что казацкий гетман захочет собственными руками построить синагогу. Эти люди уважают друг друга как старых соперников. Для их примирения нужно нечто большее, чем смена флага. Конечно, обитатели меллы не напоминали жалких, полуголодных хасидов из штетля. Эти евреи были хороши собой, с пропорциональными чертами лица и чудесными глубоко посаженными глазами. Женщины слыли красавицами и, когда появлялись на рынке, всегда становились предметом интереса благородных людей. Возможно, это были те самые евреи, которые следовали за Моисеем в пустыню, подобно тем, которые следовали за Чарлтоном Хестоном[716], - достойные и чистые. Даже Геринг отличал этот тип от всех прочих, но в конце концов его аргументы остались неуслышанными. Все, наверное, думали, что он слишком сентиментален. Я тоже привык, что на меня не обращают внимания по этой причине. Именно Геринг и напомнил мне старую шутку: никогда не доверяй сытому еврею, он тебя надует быстрее и хитрее всех прочих. Не то чтобы я когда-то верил, будто Чарлтон Хестон меня обсчитал. В конце концов, именно Сесил Б. Демилль пытался сделать Голливуд духовной твердыней нашей веры. Теперь, конечно, там правит Сион. Теперь, но не в 1929 году, когда я грезил, купаясь в восточной роскоши, а западный мир резко менялся. Я провел тот год, сосредоточившись исключительно на романтических отношениях, так что лишь спустя несколько месяцев после события услышал о крахе своего калифорнийского банка. Банки валились по всему миру, от Шанхая до Стокгольма, словно кегли в боулинге; казалось, что западная цивилизация сокрушена, что предреченный Хаос наконец обрушился на нас. Прозвучал сигнал к последнему бою — и некоторое время складывалось впечатление, что силы добра побеждают. Но все возможности были упущены. Я не извиняю Гитлера, Муссолини и прочих. Они тоже повернулись спиной к спасению. Я начинал понимать, что в мире творятся серьезные беспорядки, и чувствовал, что мне повезло, поскольку я наслаждался безопасностью при дворе эль-Глауи, а моей следующей целью должен был стать Рим, тогда, очевидно, самая могущественная столица в Европе. Я наблюдал ясные подтверждения всего того, о чем предупреждал Муссолини. Позднее такие доказательства послужили наилучшими основаниями для требований Гитлера. Большевизм и большой бизнес были осуждены. Век диктаторов стал не заблуждением, а попыткой вылечить болезнь. Все мы хотели, чтобы этот век существовал. Но болезнь в конце концов одержала победу. Теперь гиганты, ставшие братьями в финансовом мире, шагают, взявшись за руки; победил не капитализм и не коммунизм, а централизованный монополизм. Как раз об этом говорил мне мистер Уикс, когда мы еще поддерживали отношения. Он предсказал мрачное будущее, и теперь в нем я живу. И, кажется, никого, кроме меня, это не заботит. Самолет был почти готов, и я опять представил ходатайство ко двору эль-Глауи. Хадж Иддер словно бы удивился, увидев меня. Он спросил, как продвигается работа. Я решил, что это добрый знак, и сказал, что дела идут очень хорошо. Мы приближались к финалу. — Он будет как новый? — слегка таинственно спросил Хадж Иддер. Я подумал, что это арабское выражение и он имел в виду, что мы начнем все с чистого листа, как говорят американцы. Я поддержал его настрой. — Совсем как новый, — согласился я.