– Иди, Вита, – сказала и Полина ободряюще. – Все будет в порядке. – Поля, прости меня… – Уходи. Все в порядке, – она силой развернула сестру и подтолкнула в спину. – Обувайся. Виталина послушно сунула ноги в кроссовки, взяла валявшуюся у вешалки объемную сумку и шагнула за дверь, на пороге обернувшись и бросив на сестру полный отчаяния взгляд. Но Нифонтов резко захлопнул дверь и несколько раз повернул ключ. – Ну, вот мы с вами и встретились для разговора, Полина Дмитриевна. А говорили, что этого не будет. – Жизнь весьма разнообразна и непредсказуема. Может, чаю попьем? – предложила она совершенно спокойно, словно бы не осталась один на один в квартире с человеком, лишившим жизни пятерых. – Ну, попробуем, – он пропустил ее перед собой в кухню, где Полина совершенно по-хозяйски включила чайник и полезла в шкаф за чашками. – Вы присаживайтесь, Борис, – предложила она. – Я вас слушаю. Он подошел к окну, выглянул во двор, не заметил ничего, что могло бы насторожить, и сел за стол с таким расчетом, чтобы видеть улицу и контролировать все, что там происходит. – Не хочу позволить вашим коллегам вмешаться в нашу беседу до того, как закончу, – объяснил он. – К счастью, снайпера здесь посадить негде, район новый, застройка пока никакая. – Этого не будет, – спокойно сказала Каргополова, наливая чай ему и себе. – Так на чем мы остановились? Борис откинулся на стену и закрыл глаза. На чем он остановился? Или с чего он начал? От чего оттолкнуться в своем рассказе, от какого момента? В нем теперь жило два человека – состоявшийся столичный журналист Борис Нифонтов и маленький, испуганный Никита Ноздреватый, забившийся под диван в просторной гостиной его родной квартиры на улице Гагарина. Он нашел этот дом и даже поднялся на этаж, но не смог позвонить в дверь, да и зачем? Что он сказал бы новым хозяевам? Что в их квартире убили его отца и мать? А ведь люди могли и не знать об этом… – Вы знаете, что такое проснуться и понять, что ты не тот, кем привык себя считать? – глухо спросил он, не открывая глаз. – Вот ты жил-жил, ходил по улицам, которые считал родными, жил в квартире, которую считал своим семейным гнездом, обнимал людей, которых звал мамой и папой… а оказалось, что ты им никто. Мало того – они все сделали, чтобы ты не знал, кто ты на самом деле. За деньги все можно, даже купить себе ребенка и подогнать его под свои запросы, отредактировать, окультурить… Я рос, считая, что мне принадлежит мир, а по факту у меня даже имени нет. Я никто. Меня нет, хоть я и не умер. Я живой труп. Борис открыл глаза и увидел, что Каргополова сидит напротив, подперев кулаками щеки, и внимательно, с какой-то материнской жалостью, слушает его. И от этого выражения лица у Бориса на душе стало совсем паршиво. – Вот вы меня жалеете, думаете – бедный парень, такая судьба… А если разобраться… ничего ведь особенно плохого-то не было. Меня не били, даже не ругали почти. Со мной носились – с семи лет головные боли, но это, как я понимаю, последствия этих упражнений с моей памятью. Мать души не чаяла. А я теперь в благодарность им остаток жизни отравил, будут жить с клеймом родителей убийцы, – усмехнулся он. – И знаете что? Я думаю, они это заслужили. Они убили Никиту, чтобы вырастить идеального Борю, а Боря оказался слабым, сломался, как только правду узнал. Я ведь все вспомнил – и то, как гулял с мамой, и то, как мы на дачу с отцом ездили, у нас дача была здесь, в сосновом лесу, я, конечно, не знаю, как поселок назывался. И помню, как в квартиру вечером вломились трое. Я маленький был, но почему-то сразу сообразил, что надо прятаться, как только в коридоре шум услышал. Под диван залез… а меня никто и не искал, я им не был нужен. Отца не сразу убили, избивали долго, он падал, его снова поднимали… мама не кричала – ей рот скотчем залепили, я видел… на полу кубики мои валялись, я как раз играл, буквы складывал… потом, когда все закончилось, эти кубики в луже крови оказались – красные, страшные… лужа большая была… мне это так в память врезалось… – он вздохнул, по лицу пробежала судорога. – Не помню, что потом было. И детдом не помню, а вот кубики эти… – Поэтому вы их в карманы убитым подкладывали? – Да. Это был как будто знак, что работа выполнена. Я этот набор нашел на блошином рынке уже после того, как узнал правду о себе, случайно увидел – и в голове как взорвалось. Они лежали на темно-красном одеяле, их какой-то дед продавал… Перед его глазами словно всплыла та картина – он идет по блошиному рынку в Санкт-Петербурге, куда приехал на выходные в компании приятелей, и вдруг взгляд его падает на набор деревянных кубиков, лежащих в коробке на темно-красном одеяле. Точно такие были у него в детстве. Откуда он вдруг это вспомнил? И тут же в голове зашевелились, как разбуженные пчелы в тронутом улье, обрывочные видения, среди которых – лежащий на полу в луже крови мужчина, а рядом с ним – маленький мальчик в синих шортах и клетчатой рубашке. Борис мог поклясться, что никогда у него не было такой одежды, однако мальчик странным образом будил в нем воспоминания, не совсем четкие, но почему-то очень болезненные. И тогда Борис понял, в чем дело. Не так давно он разбирал документы в отцовском сейфе, искал что-то из своих старых записей, которые всегда хранил там, и вдруг наткнулся пальцами на какой-то выступ в задней стенке сейфа. Вывернув все бумаги на пол, он вооружился налобным фонарем и тщательно исследовал странную находку. Это оказалась дверь с едва заметной скважиной для ключа, которого, разумеется, на связке не было. Но Борис еще в школе научился открывать замки при помощи обычной шпильки, потому и сейчас это не составило большого труда. Он не боялся, что его застанут за этим занятием – родители жили на даче, проводили так отпуск, и дома он был один. Когда дверка открылась, Борис обнаружил за ней еще одно отделение, в котором лежала папка с документами. Расположившись на отцовском диване, Борис открыл ее и до самой ночи читал пожелтевшие бумаги, из которых выяснил, что на самом деле никакой он не Боря и к фамилии Нифонтов не имеет никакого отношения, кроме формального. Название города, в котором родился, название улицы, где проживал, а также имена настоящих родителей он выписал на отдельный листок, папку убрал назад, замок запер, как смог, и вернул все лежавшие в сейфе бумаги обратно. О том, что близкий друг отца дядя Игорь когда-то служил в этом самом Хмелевске прокурором, Борис знал, да тот и не делал секрета из своего прежнего места службы. Во время очередного семейного застолья изрядно подпивший дядя Игорь расслабился настолько, что ответил на все вопросы Бориса, сидя с ним в его комнате и попивая коньяк, который Борис достал из своего шкафа. Назавтра дядя Игорь ни словом не обмолвился об этом разговоре, потому что проснулся с тяжелой головой и совершенно не помнил, как вообще оказался у Нифонтовых. Флунитразепам Борис приобрел в одной из поездок за границу, много читал об этом препарате, однако применять не собирался – проблем с женщинами не было, чтобы накачивать их подобной дрянью, а вот с дядей Игорем сработало. Все худшие подозрения подтвердились, и Нифонтов впал в депрессию. Вся его жизнь – ложь. Все, что ему говорили родители, – ложь. Да и сами родители, по сути, ложь – они ему никто. Более того – они постарались стереть его, настоящего, чтобы получить такого сына, какой подходил бы им по положению. Его подвергли многочисленным экспертизам и обследованиям, изучили психический статус, оценили вероятный уровень интеллекта – ну, еще бы, в семействе Нифонтовых никак не мог появиться ребенок с плохим набором генов. И дядя Игорь помог им в этом, а заодно, видимо, и попытался успокоить болевшую совесть. Борис не мог отделаться от мысли, что его предали все, что он сам по себе вообще не ценен и никому не нужен, даже на работе он всего лишь удачливый мажор Боренька Нифонтов, сын такого отца. И неважно, что все конкурсы он выигрывал сам, неважно, что его статьи еще со школьных времен брали в молодежные газеты, нет – он всего лишь сын самого Нифонтова. А теперь оказалось, что и не сын вовсе. Из этого состояния он вышел после просмотра документального фильма, в котором по странному стечению обстоятельств рассказывалось о Хмелевском водочном заводе и о событиях, произошедших там в девяностых. Мелькнула только одна фамилия, только одна, но и этого Борису хватило, чтобы зацепиться и размотать весь клубок, сопоставить даты и понять, что делать. Нет, он не боялся убивать – в момент принятия решения он был уже мертв внутри и прекрасно отдавал себе отчет в том, что случится потом. Но желание отомстить человеку, лишившему его нормальной, собственной, только ему принадлежавшей жизни, оказалось куда сильнее. Борис составил список и впервые поехал в Хмелевск, согласившись на так кстати подвернувшуюся командировку. Он не собирался убивать Пострельцева, он хотел, чтобы тот остался в живых и до конца своих дней страдал от невосполнимой потери. Для этого требовалось отнять у него то, чем он дорожил больше всего – его детей. А брат был всего лишь «пробой пера», нужно же было попробовать, как это – убивать. Схему Борис разработал простую. Познакомиться с выпивохой Пострельцевым удалось у магазина, и Борис пригласил его на съемную квартиру, где добавил в водку все тот же флунитразепам – просто потому, что другого снотворного не было, а резать обмякшее тело все-таки легче, это он почерпнул из многочисленных книг по анатомии и хирургии из библиотеки хирурга Нифонтова. Когда Пострельцев уснул, Борис оттащил его в ванную, устроил тело так, чтобы голова свисала вниз, и аккуратно сделал надрез на сонной артерии. Дождавшись, когда стечет кровь, он привел мертвое уже тело в порядок, надел на себя специально склеенный из полиэтилена костюм, вынес труп в парк и аккуратно устроил под деревом, не забыв вложить в карман кубик из того самого набора, купленного на блошином рынке. Вернувшись в квартиру, он тщательно уничтожил все следы своего пребывания там, вымыл все с помощью дезинфицирующего средства, которое тоже принес с собой, и спокойно уехал. Уехал, чтобы вернуться спустя время уже за Дарьей Пострельцевой. А потом и уезжать уже не пришлось – редакционное задание. И все бы ничего, если бы не этот прокол с Викой Негрич-Никулиной. Все складывалось удачно, они ссорились с Митиным в парке, она хватала его за руки, он отбивался… наверняка под ногтями у нее остались частицы его кожи, все указывало на то, что это она его убила… Но Борис не рассчитал, что ее задержат быстро, потому и убил Ларису Митину в то время, как Негрич была уже в камере. – А еще вы потеряли журналистское удостоверение, – сказала наконец Каргополова, молча выслушавшая этот монолог. – Потеряли в квартире, куда перед этим заманили Дарью Пострельцеву. Борис сперва оторопело уставился на нее, а потом вздохнул: – Значит, все-таки потерял. А я надеялся, что оставил дома. Ну, всего не предусмотришь. – Борис, вам не было страшно? Когда вы убивали этих людей, которые, в сущности, вам ничего не сделали? Вы не боялись, что не сможете ночами спать? – А их родственники – отец, брат, – они не боялись этого, когда убивали моих родителей? Или думали, что деньгами можно купить покой? – Я никого не оправдываю, Борис, но вы ведь знаете, какое тогда было время… а водка – слишком прибыльный бизнес, чтобы от него добровольно отказываться. – И это может быть оправданием тому, что маленький мальчик остался сиротой? Сиротой с покалеченной психикой? – Это все словоблудие, Борис. Девочка Даша в то время еще не родилась даже, а вы лишили ее возможности стать кем-то. Нифонтов уставился на нее совершенно пустыми глазами: – Вы думаете, мне есть до этого дело? Меня лишили моей жизни, меня! – Но вы-то живы. И весьма неплохо прожили эту жизнь ровно до того дня, как примерили на себя доспехи судьи и вершителя судеб. Никому не дано права распоряжаться чужими жизнями только потому, что его в детстве обидели, – Каргополова закурила. – Ну, а Алису-то зачем втянули? Она ведь совсем девчонка, а теперь вся карьера насмарку. – Она ни при чем. Я ее вслепую использовал. – Но информацию-то она вам давала вопреки приказу? – Ой, бросьте! Ничего она толкового не рассказала ни разу, так – мелочь какую-то. В общем, считайте, что мое чистосердечное у вас имеется, надеюсь, хватило ума нажать запись на телефоне, – насмешливо сказал Нифонтов, кивнув на лежавший возле хлебницы мобильник Полины. – И что будет дальше? – Дальше? – Нифонтов на секунду задумался. – Не знаю, не решил еще. В тюрьму не хочу, – он полез в карман и положил на стол блестящий медицинский скальпель, и Каргополова невольно отшатнулась. – Не пугайтесь, Полина Дмитриевна, лично против вас я ничего не имею. Вы свою работу делали. И вычислили меня. Как – по удостоверению? – И это тоже. Но сегодня я получила документы о вашем усыновлении. Мне помог оперативник, который работал по делу об убийстве ваших родителей. И он почти сумел поймать тех, кто это сделал, но… повторюсь – время было такое. Честных мало, а нищих – много. – Ну да – опять деньги… – Нет. Его просто устранили, убрали с работы, теперь он автослесарь, а не оперативник. В этот момент телефон Каргополовой зазвонил, и они оба вздрогнули от неожиданности. – Я отвечу? – спросила она, не двигаясь. – Посмотрите, кто это. Она перевернула телефон экраном вверх, там высвечивалась фамилия Чумаченко. – Это и есть тот самый оперативник. – Что ему нужно? – Я не знаю. Так могу ответить?