В них публиковались письма приблизительно такого содержания: «Уважаемый Никита Сергеевич! Прочитала в газете Вашу пресс-конференцию с журналистами в городе Вене. Меня крайне возмутил вопрос израильского корреспондента. Скажите, о каких евреях идет речь, которые хотели бы выехать в Израиль? Нас не режут, не дискриминируют, а если негде помолиться, то мы молитв все равно не знаем. А старики уж как-то дотянут без них…» И все эти письма говорили об одном: евреи в СССР счастливы и никуда ехать не хотят. Однако к лету 1965 года Хрущев был уже свергнут. Ревизия его правления шла по всем фронтам, и в том числе — по болезненному еврейскому вопросу. Коллективное руководство склонялось к тому, что с Израилем лучше начать дружить. И вот в июне 1965 года новый президент Израиля Шнеер Залман Шазар прислал в Кремль конфиденциальное послание. В этом увидели сигнал для нормализации отношений. Президент Израиля просил решить вопрос об эмиграции. 19 августа 1965 года перед заседанием президиума ЦК в узком кругу поговорили «о письмах, поступающих в Совет министров СССР по вопросам выезда граждан еврейской национальности на жительство за границу». В СССР именно так и решались важные вопросы — они назывались «вопросы, не включенные в протокол». В этом случае расшифровка такой формулировки означала, что речь шла о послании президента Израиля новому председателю президиума ВС СССР Анастасу Микояну. Постановили следующее: «Президиуму Верховного Совета СССР продумать предложения и внести в ЦК». По этому вопросу выступили четверо: председатель Совета Министров СССР Алексей Косыгин, сам Анастас Микоян, второй секретарь ЦК Николай Подгорный и ответственный за практическую идеологическую работу Петр Демичев. Свои предложения в лице Владимира Семичастного внес и КГБ. Тогда же беспротокольным способом и установили цифру — не более 1500 человек в год. Это напоминало обязательство Кремля выпускать людей по плану-разверстке, как было заведено и к чему привыкли. Но как выполнить этот план в стране, где по переписи живет 2 миллиона 266 тысяч 334 человека еврейской национальности? Это было совершенно непонятно. Трудно вспомнить какое-то другое решение советского руководства, которое бы пересматривалось так часто, как решение по эмиграции в Израиль — квота на отъезжающих то падала, то росла, а временами и совсем отменялась. Потом снова возникала — уже на более высоком уровне. Ну а пока принятое решение оставалось государственной тайной особой важности. Президенту Израиля Залману Шазару был послан официальный ответ: «В связи с посланием Его Превосходительства Президента государства Израиль Залмана Шазара от 24 июня на имя Председателя Президиума Верховного Совета СССР А. И. Микояна относительно выезда на постоянное жительство в Израиль советских граждан для воссоединения со своими семьями поручено сообщить следующее. Президенту, вероятно, известно, что в течение 1963–1965 годов советские органы власти дали разрешение в установленном порядке на выезд в Израиль полутора тысячам советских граждан. Разумеется, советские компетентные органы власти и в дальнейшем будут рассматривать в духе гуманности подобные просьбы советских граждан, придерживаясь действующего в СССР законодательства и правил выезда за границу». О квоте не было ни слова: наверху боялись утечки информации и мирового общественного резонанса, который, несомненно, последовал бы за этим. Первые итоги были подведены к зиме 1967 года. Их доложил ЦК тот же главный кагэбист страны Владимир Семичастный. Картина вырисовывалась очень интересная. Приорететными областями для «этнической санации» были определены Западная Украина, Северная Буковина, Закарпатье и Прибалтика, то есть те регионы, которые отошли к СССР по пакту Молотова — Риббентропа. Прибалтика при этом проблемы не представляла, но с мнением украинских товарищей приходилось трепетно считаться, ведь костяк политбюро составляли кадры из украинской партийной организации. Это были прежде всего Л. И. Брежнев и А. Н. Подгорный. Тот же Владимир Семичастный до переезда в Москву при Сталине возглавлял украинский комсомол. Голос первого секретаря ЦК Компарии Украины Петра Шелеста тоже звучал весомо, с ним приходилось считаться. Интересно, что украинскому филиалу КПСС, единственному, кроме большой КПСС, разрешалось называть свое руководство Политбюро. И теперь выходило, что терять граждан еврейской национальности предстояло Украине. Тут же возникал вопрос: если выпускают евреев, почему нельзя сделать квоту на выезд в Канаду украинцев? Словом, вопросов было много, и вопросов очень неприятных. Появились ограничения на выезд: так было запрещено выпускать тех, кто имел доступ к секретам, состоял на воинском учете, был ценным специалистом и имел детей школьного возраста. А в феврале 1967 года появилась следующая новость: Политбюро повысило квоту до 5000 человек в год. Сформулировано это было так: «с целью противодействия вражеской пропаганде, освобождения от националистически настроенных лиц и религиозных фанатиков, а также создания оперативно выгодных для нас условий». Но как объяснить нюансы разрешенной эмиграции партийному активу на местах, где уже начался глухой ропот? В ОВИРах, выездных комиссиях райкомов, в первых отделах НИИ росло недоумение. Так кого выпускать и сколько? В итоге чиновники попросту перестали разрешать выезд вообще. То есть можно сказать, что аппаратчики на местах саботировали решения партии и правительства по национальному вопросу. Чтобы сохранить свое кресло, чиновники играли в саботаж. В конечном счете Политбюро констатировало провал своего решения: стало ясно, что местными органами квота реализуется не в полной мере. Получается, Политбюро ЦК КПСС разрешает выпускать желающих уехать, а бюрократия на местах поступает по-своему. Но даже в узком кругу на пленуме ЦК КПСС признаться в такой управленческой беспомощности было неловко. И уж тем более советскую пропорцию — одного выпустили, троим отказали — нельзя было никому объяснить. И тогда в руководстве поступили самым советским образом: сделали вид, что проблемы вообще не существует. Замалчивать возникающие проблемы там умели виртуозно. Сколько же лиц еврейской национальности планировали отпустить за кордон? По первоначальным расчетам, из СССР могли эмигрировать 80–100 тысяч евреев из двух с лишним миллионов. С учетом четырех — пяти тысяч в год эта программа заняла бы 20 лет. На самом деле планирование на 20 лет для СССР не было такой страшной цифрой — здесь на десятилетия планировали многое — от победы коммунизма при Хрущеве до Продовольственной программы при Брежневе. По части эмиграции евреев в Израиль также все продумывалось, но в советских традициях: пока старались не упустить из вида ни одной мелочи, всплыли нежелательные последствия стратегического характера. К примеру, ожидалось, что на Запад хлынет материал для антисоветской пропаганды. Учитывался и риск утечки «секретов». Ждали, что станут нарастать эмигрантские настроения среди немцев, армян, прибалтов. Ведь и правда: почему гражданам еврейской национальности дают квоту, а у граждан армянской или немецкой национальности такой квоты нет? Все это были плановые минусы. По мере того, как они выявлялись, в борьбу включалось КГБ. Спецслужбы раскрывали «сущность сионизма», изо всех сил боролись с «сионистскими организациями», через средства массовой информации сообщали о несчастной нищенской жизни эмигрантов за границей, публиковали их письма и просьбы о возвращении в СССР… Но главная ставка в вопросе эмиграции делалась, конечно, на плюсы. Расчет был такой: будем выпускать не только стариков, но и молодежь. Молодые там не смогут найти работу, поэтому возможны массовые беспорядки, бунты и недовольство западным строем. И наконец, был главный козырь, о котором в первую очередь думали, естественно, в КГБ. Расширение канала выезда в Израиль позволило бы значительно усилить разведывательные возможности за рубежом. В том числе — в странах главных идеологических противников. Иными словами, в проектах решений Политбюро закладывалась возможность при остановке в Вене не следовать дальше в Израиль, а прошмыгнуть в США, Канаду, Францию или в Англию. Все эти аргументы были представлены вместе с предложением свести все изложенное в некое единое целое в виде «закрытого письма» и довести директиву до аппарата на местах в установленном порядке. Предложение, однако, не прошло. Из Киева идею заблокировал Петр Шелест, который заметил: «Считаю, что письмо писать не надо, так как его могут истолковать против нас. Надо просто дать указание соответствующим органам». Так и решили. Однако корни явления, называемого «еврейским движением на выезд в Израиль», были не только национальными, они были социально-экономическими и политическими. Ведь уехать стремились ученые, люди искусства и квалифицированные специалисты, которые страдали в СССР от отсутствия творческой свободы, да и вообще свободы, от того, как низко оценивается их труд. Уехать хотели рабочие — тоже из-за плохой оплаты труда и из-за невозможности легально бороться за улучшение своего материального положения. Уехать пытались люди, желающие заняться бизнесом, что было нормально в свободном мире, а в СССР приравнивалось к преступлению и грозило тюрьмой. Можно представить, что если бы получить разрешение на выезд хотели не евреи, а представители любой другой нации, то процент желающих по отношению к общей численности представителей этой нации был бы не меньшим, чем доля подающих документы на выезд в Израиль по отношению к общей численности евреев в СССР. И движение это носило бы простое название: «Куда угодно, лишь бы вон из СССР»… Глава 11 Постепенно, едва хорошее самочувствие стало возвращаться к Анатолию и он переселился в сарай, где его здоровье действительно улучшилось просто невероятным образом, у него возник план действий. И с такой определенной четкостью, которая всегда является предвестником лучших решений. Ясно мыслящий мозг, хорошее физическое состояние, почти полное отсутствие тошноты и головокружений подсказало ему вполне определенный и очень правильный план: находиться в банде до конца мая — начала июня, до самого начала лета, наступления тепла, по возможности — собрать денег. Если получится, в конце мая обворовать. И бежать, бежать из банды, из этого проклятого места, дать денег кому следует и любым путем покинуть пределы этой страны. Если получится, сделать это легально — дать взятку, чтобы его включили в число тех, кого выпускают из СССР. Если не получится — найти еще один способ незаконной переправы, в другом, разумеется, месте, не в Бурлачьей Балке, и перебраться за рубеж тайком. Там сделать другие документы и как можно дальше находиться от СССР. Этот второй путь был худшим, потому что стоил больших денег — незаконная переправа дорого, да и денег на взятку нужно было собрать. Плюс другие документы — совсем уже не дешевое удовольствие. Но оно того стоило. Значит, чтобы добиться своей цели, он ограбит, и у него это получится. Раз он выработал в себе четко определенный план, то будет придерживаться его. А пока его ищут, он станет прятаться здесь, с этими отбросами общества, которые в очередной раз продемонстрировали ему в двуличие и двурушничество родной страны. Страшную правду Нун узнал совершенно случайно. До того момента он и так подозревал, что появилась такая банда неспроста. Но однажды понял все до конца. Произошло это так. В тот день — пустой, тоскливый, когда большинство членов банды разъехались по разным местам и никаких дел не планировалось, в доме оставались только двое: он и Толян Жмых. Как ни странно, но этот конченый уголовник, этот человечий очисток без роду без племени, проникся к нему теплыми, дружескими чувствами. Бóльшую часть жизни Толян провел в тюрьме. Когда люди узнавали об этом, то начинали относиться к нему хуже, чем к последней бездомной собаке. И поневоле, чувствуя такое отношение общества, он был вынужден возвращаться на преступный путь. Только здесь, в воровской, криминальной среде он считался своим, только здесь его воспринимали равным, а слово его имело хоть какой-то вес. Поэтому Толян был искренне удивлен, когда Анатолий стал разговаривать с ним как с человеком, без грубости, насмешки, презрения, пренебрежения и поучений. Конечно, Жмых тут же сделал свой вывод: так происходит потому, что Анатолий писатель, а все писатели — не от мира сего. Но, тем не менее, беседовали они почти дружески. От Толяна Нун узнавал очень много нового. Странный человек с исковерканной, навсегда сломанной судьбой вводил его в страшную среду, о которой он даже слышал лишь понаслышке, отдаленно. Иногда, лежа в своем сарае и глядя на звезды, Анатолий думал о том, какой ужас испытали бы его родители, узнай, с какими существами их начитанный, интеллигентный Толик общается. В тот день Толян Жмых напился — с тоски. Очевидно, к этому привело то, что его оставили в покое, не трогали уже несколько дней — не до него было. Даже не умеющие рассуждать уголовники, оставшись наедине со своими мыслями, испытывают нечто вроде звериной тоски. Перед глазами в такие моменты проносится вся их бессмысленная, никому не нужная жизнь. Ни кола ни двора, ни семьи, ни близкого друга, постоянное отторжение общества, собачья жизнь с кличками, ложь, грубость, предательство — все это опускает такого человека ниже животного. Но, вынужденный так жить, однажды он чувствует, что его накрывает, и он всё это полностью осознает. И, чтобы избавиться от этой тоски, он начинает пить — жестко, по-черному, пить не сколько сможет, а сколько влезет. В тот день к вечеру еще и дождь пошел. Так уныло, так безнадежно колотил он по стеклам, и шел от него такой беспросветный холод, что даже Анатолий передумал уходить в свой сарай и остался ночевать в доме. В тот день он впервые выпил. Вместе со Жмыхом — как и у него, сердце сжималось от тоски. Впрочем, по совершенно другому поводу. Пили они шикарно — не вонючий деревенский самогон, а настоящую «Столичную» водку, продающуюся на экспорт, купленную в валютном магазине. В такие валютные магазины у бандитов были свои ходы, так как через них они сбывали очень много товара. И в этот день Толян с утра смотался в Одессу, а затем вернулся с водкой и деньгами. Вот Анатолий и решил выпить — уныло барабанящий по стеклам дождь, полутемная комната и такая тоска… Как и все писатели, Нун обладал очень тонкой душевной чувствительностью. И унылая атмосфера вокруг вполне могла его ввергнуть в море депрессии, из которого выплыть было бы очень тяжело. Правда, пил немного. Это Жмых опрокидывал в себя рюмку за рюмкой. А Нун, можно сказать, смаковал горький яд, заставляющий его кровь струиться по жилам сильнее. Его бросало то в жар, то в дрожь, но постепенно начало отпускать то состояние, при котором хотелось либо выть волком, либо вцепиться в горло кому-нибудь и рвать до крови, до самого конца, каким бы он ни был, но только не отпускать. Они заговорили о тюрьме. Жмых в очередной раз пустился в тюремные воспоминания. Ему очень хорошо и спокойно было сидеть третий срок — он уже успел завоевать имя и положение в криминальном мире, и отсидка в «черной» зоне была для него очень комфортной. Это именно Жмых рассказал Анатолию, что зоны делятся на «черные» и «красные». В «черной» правят блатные, по блатным понятиям и законам, а в «красной» — менты, которые стараются подмять блатных под себя и устанавливают свои порядки. В общем, в тюрьме Жмыху было хорошо. Там был его дом. Там его уважали, кормили и не заставляли работать. А на воле все было не так… вот он и запил с тоски, вспомнив прежние времена. — А главное то, что в зону я больше не попаду, — мрачно, уже напившись до чертиков, вдруг произнес Жмых. — Почему не попадешь? — не понял Анатолий. — Вот повяжут нас всех — еще как попадешь! — Ты не въехал, братан, — горько вздохнул Жмых. — Нас-то повяжут, оно понятное дело, только на зону уже никого не отправят. Ребята не знают за такое, они думают — пойдут на зону. А я знаю, что нет. — Не понял. А куда отправят? — Нун выпил всего четыре маленькие рюмки и поэтому мог логично соображать. — В расход, — всхлипнул Жмых. — То есть расстрел? Ну, это не обязательно. Не так просто дать высшую меру. — Ты опять не понял, братан! Нас на месте всех положат! Ни до какого суда дело не дойдет. Нас замочат еще до ареста и до суда. Пасть всем захлопнут, чтоб молчали. А мне — больше всего! — Тебе-то чего? — все еще не понимал Нун. — Потому что я знаю, а они нет! Хочешь, скажу тебе как родному? — Жмых был совсем пьян, потому и болтал не умолкая. — Хозяин наш знаешь кто? Полковник КГБ! — Как это? — опешил Анатолий, не веря своим ушам. — А вот так! Помнишь, я тебе говорил, что хозяин у нас серьезный? Что знаем, на какие дела ходить, а куда нет? То-то и оно! Кто нас всех собрал? Кто доктора от зоны отмазал, артисту позволяет по бабам бегать, а всем остальным сроки скостил? Через него дела по жидам идут, которые документы подают на выезд. И он знает, кому откажут, кого пустят, а кто пойдет в обход. И вот когда идут в обход, он знает, чтó будут с собой везти и сколько. Потому нас и собрал! Мы половину прибыли ему отдаем! А он лицо заслуженное, полковник, Герой Соцтруда! А на самом деле за нашими шкурами жирует! — Ты хочешь сказать, что полковник госбезопасности сколотил вашу банду, чтобы зарабатывать на тех, кто бежит из страны? — уточнил Нун, шокированный услышанным. — А то! — хмыкнул Толян. — Шкура сучья! Нутром почуял, гад, что люди скоро отсюда со всех конечностей драпать начнут! И решил подзаработать. И другие его коллеги в теме, кто крышует да закрывать на все это глаза помогает. А он им проценты отстегивает, сука. И с жиру бесится. Вот увидишь: все золотишко свое скоро в швейцарский банк переведет и за бугор свалит! — Откуда ты это знаешь? — Анатолий вдруг подумал, что не стоит принимать так всерьез пьяные бредни Жмыха. — А как я третий раз из зоны вышел? До сих пор локти кусаю, что песни этой суки послушал! Эх, дурак! Тут Толян поведал уже совсем простую информацию о том, что познакомился с женщиной по переписке. Таких в зоне называют заочницами. Влюбился страшно, голову совсем потерял и стал стремиться поскорее на волю выбраться. А поскорее — никак, срок-то за бандитизм. Тут и дошел до него слух, что один серьезный человек отчаянных людей ищет на хорошее дело. И кто согласится, тому срок скостят и из зоны прямо сразу и выпустят. — Ну, я и пошел, — вздохнул Жмых. Тайком он встретился с этим полковником — Толян прямо сказал, что звать его Дмитрием Зленко, и перевели его в одесское КГБ из Херсона. В Одессе этот Зленко быстро пошел в гору — потому что работал в отделе КГБ, отвечающим за эмиграцию, и научился зарабатывать деньги на тех, кто хотел уехать за рубеж. А потом и вовсе решил разбогатеть. Мечтая о светлом будущем с любимой женщиной, Жмых оказался на свободе. Но любимая женщина была аферисткой, к тому же замужней. А сам Толян очутился в Бурлачьей Балке, в банде, прекрасно понимая, что теперь конец уж точно будет один. — Все остальные не в теме, — вздыхал он, — а я точно знаю, что как только он побольше денег срубит, всех нас отправит на тот свет. Никто не выживет. Думаешь, ты случайно здесь? — пьяно взглянул он на Нуна. — Что ты имеешь в виду? — похолодел тот. — А то, что тебя специально везли к нам! Сам как думаешь, с чего тебя сюда везти, где нет ни зон, ни спецтюрем, ничего, кроме портов? Тебя к нам везли! И как думаешь, чего тебя никто не ищет? Захотели бы — нашли в два счета! А тебя никто не ищет. Это потому что тебя именно сюда и везли! — Но зачем? — Все внутри Анатолия обмерло, он просто не мог осознать то, что услышал. — А чтобы запачкать! Политического рано или поздно выпустят, а теперь всё, ты уголовный! Запачканный ты, по самые ухи в дерьме, да и про Зленко этого ничего не знаешь. А если и вякнешь, кто тебе поверит? Да и еще одна причина есть…