— Никого, — ответил я, опасаясь, что при слове «Максимка» Тоня снова засмеется. — А где ты нас видел? — шепотом спросила Маргарита, и Тоня перестала слушать, отступила на свое место и оттуда многозначительно взглянула на меня. — Не вас, а только его, — сказал я. — Ну ладно, мне пора. — Нет, не ладно. — В голосе Маргариты прозвучало повелительное: «Обождешь, телефонные разговоры я кончаю сама, когда мне хочется». Я вспомнил, как Маргарита здесь, в московской квартире, не стесняясь ничьего присутствия, вела длинные, часа по полтора, телефонные беседы, то на столик садясь, то на пол, и из ее реплик ничего нельзя было понять: «Да? Ну и что? Ты так считаешь? А мне-то что? Ах, даже так…» И обрывала разговоры всегда неожиданно: «Ну, и дурак. Спать пошла». — Нет, не ладно! — сказала Маргарита. — А что ты, собственно, хотел узнать? Очень, кстати, симпатичный дядечка, кинорежиссер с «Ленфильма», зовут его Андрей Коновалов. Я у него буду сниматься на второй роли. Вот так-то, Гришенька. Еще вопросы есть? Мне уже все было ясно, и Тоня ждала, и надо было кончать этот дурацкий разговор. Режиссер с «Ленфильма»? Ради всех святых, снимайся у него хоть на пятой роли, хоть на десятой. Но меня задело Маргаритино «вот так-то, Гришенька», и я со злостью сказал: — Вопросов нет. Привет Коновалову. Маргарита уловила, что я злюсь, и звонко рассмеялась: — Что, Гришенька, не любишь режиссеров? А то давай, я и тебя пристрою, будем вместе сниматься. Внешность у тебя киногеничная. — Она подождала, не скажу ли я что-нибудь, но я молчал. — И все-таки странно… Так где ж ты его видел? — Как где? В вашей квартире, конечно. Ну ладно, всего хорошего. — До свидания, — помедлив, проговорила Маргарита, и я с облегчением повесил трубку. Минуту мы с Тоней молча смотрели друг на друга. Кабина, покосившаяся, с распахнутой дверью на ржавых петлях, с тусклыми стеклами, с разбитой лампочкой на потолке, была сейчас нашим домом, нам не хотелось выходить. — Вот видишь, — тихо сказала мне Тоня, — все разъяснилось. — Да, ты была права, — так же тихо ответил я. Должно быть, в моем голосе слышалось разочарование, потому что, подумав, Тоня сказала: — Но все равно надо было проверить. Мало ли что… — Да, конечно, — ответил я. — Мало ли что. Я протянул руку, чтобы снова коснуться ее косы, но Тоня отвела мою руку и сказала: — Не надо, я домой, мама будет ругаться. — Ты ж говоришь, она у тебя добрая, — возразил я, почувствовав себя задетым. — Добрая, — упрямо ответила Тоня. — Ей только трудно. — И без всякой видимой логики добавила: — Я скоро работать пойду. На шарикоподшипниковый. Ученицей. И буду сама себе хозяйка. Я посмотрел на нее с удивлением: — А как же школа? Тоня пожала плечами, и в кабине у нас стало тихо. Я смотрел на Тоню во все глаза: надо же, сама себе хозяйка! Круглолицая девчонка в длинной вязаной кофте с чужого плеча, в классики сегодня играла, а туда же — «хозяйка». И в то же время я чувствовал, что все именно так и будет: я уже видел ее заранее — в белом халате и белой косынке, завязанной до самых бровей, чтобы волосы не падали на рабочий стол… впрочем, так, кажется, одеваются работницы часовых заводов. А брови у нее были красивые, в широкий разлет, они как бы помогали глазам распахнуться. И еще одно, что делало ее лицо миловидным: соотношение глаз и губ, их линии как-то неуловимо повторяли друг друга. А вот нос был невзрачным — маленький носишко, иконописным его никак не назовешь, греко-римским — тем более. Теперь-то, по прошествии лет, я знаю, у кого был точно такой же носишко. Сикстинская мадонна с шарикоподшипникового завода… Да, она именно так и сделала, как сказала, и стала себе хозяйкой, но вот зачем она в тот вечер заговорила об этом со мной? Тоня как будто ждала от меня каких-то слов, утешения ли, протеста — не знаю, но я не сказал вообще никаких слов, я просто молчал, как болван, слишком занятый самим собою. — Скажи мне, Гриша, я некрасивая? — шепотом спросила она и приблизила ко мне свое круглое личико, слабо светившееся в темноте. Она это сделала так глупо (теперь бы я сказал «трогательно и искренно»), что я засмеялся. — Здесь трудно разглядеть, вот выйдем на свет — тогда скажу. — А я не хочу на свет, — возразила Тоня. И, как бы в подтверждение своих слов, отодвинулась в угол кабины, между стеклом и висящим на стенке автоматом. — Я здесь постою, а ты иди домой. — Так это же тебя мама ждет, — сказал я. — Ты и иди. Она поежилась, запахнула кофту. — Сначала ты. Я не хочу, чтоб ты рассматривал меня на свету. — Здравствуйте, — пробормотал я. — Как будто я тебя на свету ни разу не видел. Да за сегодняшний день успел насмотреться. — Ну и как? — вскинув голову, спросила она. — Сама знаешь, как… — ответил я лучшее, что смог придумать. Тоня подумала. — Знаю, конечно, — сказала она, — Маргарита красивее. И все равно — я с тобой, а она с каким-то там старикашкой. Кому лучше? Конечно, мне… — Слушай-ка, — сказал вдруг я, сам для себя неожиданно, — это правда, что ты сказала Максу, что жить без меня не можешь? Я думал, что Тоня растеряется, но она тихонько засмеялась. — Все-таки передал… — проговорила она. — Вот разбойник. — Значит, правда? — настаивал я. Вместо ответа она посмотрела мне в лицо, и губы ее зашевелились: «Гриша, Гришенька, Гриша…» Я хотел сделать шаг вперед, но вдруг глаза Тонины остановились, и в ту же минуту в кабине стало темно. Я обернулся — у двери, широкая, мощная, с огромным бровастым лицом, стояла тетя Капа. Мы с Тоней оказались как в мышеловке. — Антонина, домой! — сказала, не глядя на меня, тетя Капа. Я отступил к стенке кабины. Признаться, мне было здорово не по себе. — Пока, — прошептала мне Тоня, протиснулась мимо меня и вышла на улицу. А я почему-то остался в кабине… Да нет, не «почему-то», а просто ноги отказались мне служить. Операция «Тянитолкай», подумал я. Ну, будет сейчас Тоне… Когда я вернулся домой, Максимка уже «ухрюкался» (или, в переводе с папиного языка на русский, просто заснул), мама сидела за столом на кухне и перечитывала папино письмо. Она внимательно на меня посмотрела и спросила, все ли в порядке. Я ответил ей, что на улице холодновато, тянет к дождю, и пошел спать. Накрывшись одеялом, я выпростал руку, которая гладила Тонину шею и щеку, дотронулся ею до своего лица… Нет, у Тони другая кожа. Совсем другая. Едва я успел это подумать, как тут же провалился в сон. 16 Проснулся я от настойчивых звонков и долго не мог сообразить, раннее утро сейчас или поздний вечер. За окном был теплый пасмурный свет, низкие тучи искрились, как шелк. Кто-то держал палец на кнопке, не отрывая, потом стал звонить прерывисто, по моей системе, как бы вызванивая: «Куз-не-цов, Куз-не-цов». Приподнявшись на локтях, я очумело смотрел на будильник: там значилась половина восьмого — или без двадцати пяти шесть, разобрать было трудно. Но если еще нет шести, мама должна быть еще дома, почему же она не открывает? А звонки продолжались: «Куз-не-цов, Куз-не-цов, Куз-не-цов!» Как будто я ломился в квартиру к самому себе. Я вскочил, босиком подшлепал к двери, распахнул. «Может быть, папа?» — спросил я себя, вглядываясь в полумрак. Но на площадке стояла незнакомая женщина. Она была в длинном, узком в плечах и расширяющемся книзу одеянии светлого цвета, на голове — тоже светлый, мягко примятый берет. Через плечо — темная сумка на длинном ремне. Некоторое время я ошеломленно рассматривал ее, забыв, что стою босой и в одних трусах. «Вам кого?» — хотел было я спросить, но хорошо, что не сделал этого, потому что до меня наконец дошло, что передо мною — Женькина сестра, Маргарита Ивашкевич. — Здоров же ты спать! — сказала Маргарита, вошла и, отстранив меня, захлопнула за собою дверь. Тут только я уйкнул и бросился в свою комнату. — Извини, — пробормотал я, запрыгивая в штаны, — я думал, свои. — А мы чужие, — отозвалась Маргарита. — Да ладно, не смущайся, подумаешь, Аполлон. Куда проходить? — На кухню пока. А что я еще мог сказать? В одной комнате спит Максим, по другой скачу я, путаясь в свободной штанине. Я натянул рубаху, закатал свою постель в ящик тахты, сунул ноги в сандалии, одновременно обеими руками приглаживая свалявшиеся за ночь вихры. Обернулся — и увидел, что Маргарита стоит на прежнем месте и наблюдает за моими действиями. — Ну, готов? — спросила она нетерпеливо. — Надеюсь, бриться не будешь? Мысль о бритье еще не приходила мне в голову, но я машинально потрогал рукой подбородок. Маргарита усмехнулась, села на мою тахту, и мне показалось, что нашу с Максом детскую комнату осветила огромная ночная звезда, настолько красива была Маргарита. У нее были большущие черные глаза с медовым отливом — в густых мохнатых ресницах, под густыми мохнатыми самолюбиво сведенными бровями… губы, которые иначе как алыми и назвать-то нельзя, и красиво приплюснутый носик… Темная челка спуталась на лбу, но Маргариту это вряд ли заботило. — Всю ночь не спала, — сказала она, сняв берет и стряхнув с него на пол брызги дождя, потом достала из кармана своего супермодного одеяния пачку сигарет «Новость» (ничего лучшего тогда просто не продавалось). — Тащи сюда пепельницу и рассказывай. Если наврал, накажу. Пепельницы у нас в доме не водилось, я принес чайное блюдце. Маргарита с варварской жадностью закурила, я впервые в жизни видел девчонку с сигаретой и глядел на Маргариту с изумлением и страхом, как будто наблюдал камлание шамана. А все ведь было понятно: девчонка желала подчеркнуть свое старшинство. Она окуталась дымом, поморщилась, досадливо прижмурив глаза, похлопала по тахте рядом с собою. — Садись.