— Какая-то мистика, — пробормотал я. — А что такое? — беспокойно спросила меня Маргарита. — Так, ничего, — коротко ответил я, решив поразмыслить об этом открытии как-нибудь потом, на досуге. — Ты спрашиваешь, где я его видел? Я огляделся, бережно отстранил Маргариту (именно бережно: здесь, в этом доме, где побывал чужой человек, она выглядела потерянной и жалкой, ее надо было беречь) и встал на то место, где стоял Кривоносый. Встал и машинально потрогал рукою щеку — и на секунду (да что там на секунду, короче вспышки молнии!) сам стал Кривоносым: голова моя, как едким белым дымом, наполнилась злобой и страхом, глаза скосились к переносице. — Вот так он стоял, — сказал я. — А кстати, у твоего Коновалова есть на щеке бородавка? Я сам уже твердо знал: бородавка была. — Н-не знаю… — неуверенно проговорила Маргарита. — Вообще-то лицо у него кислое, как будто он аскорбинку жует. Она замолчала, и мы посмотрели друг на друга с недоумением: вроде бы я спросил по-китайски, а получил ответ на арабском языке. Сейчас-то я знаю, в чем дело: актеры запоминают не лица, а выражения лиц. — Ну ладно, — сказал я, — пошли обследовать. 19 Позднее многие взрослые (а еще позднее — ставший взрослым Максим) пеняли мне, что мы действовали совершенно безграмотно и занимались, в сущности, самоуправством, а кроме того, еще и серьезно рисковали. «Да, без понятых, без участкового, — прочитав эти страницы, сказал мне Максим, — ты много на себя взял, старикашка». «А ты-то сам хорош! — парировал я. — Вместо того чтобы совать мне увеличительное стекло, остановил бы меня, раз такой умный». Но если разобраться, я сделал все, что мог: увидел чужого, удивился, позвонил хозяевам, а в квартиру меня привела уже Маргарита, которой вовсе не нужна была огласка, ведь получилось так, что она сама навела на свой дом Коновалова. И мы с нею, осторожно ступая, как по болоту, направились в глубь материка, в левую парадную сторону: я впереди, Маргарита чуть сзади. Как ни парадоксально, таинственное возвращение на место «венецианского» зеркала меня успокоило: не то чтоб на этом основании я пришел к выводу, что Кривоносый мне тоже померещился, но встретиться со злодеем в квартире я больше уже не боялся, и если ступал осторожно, на цыпочках, то больше для Маргариты — и повинуясь, конечно же, правилам игры. Я, правда, ожидал увидеть повсюду разгром и раззор, но все комнаты, расположенные вдоль фасада (гостиная, смежная с нею комната для приезжих, кабинет Александры Матвеевны, Женькина комната и родительские, как говорил мой приятель, «покои»), были чисты и тщательно прибраны. Порядок осмотра, который я про себя называл предварительным, был таков: я входил первым, осматривался, пропускал Маргариту, она проходила в центр комнаты и, ни до чего не дотрагиваясь и ни к чему близко не подходя, проверяла взглядом, все ли на местах. Ни одна из комнат, кроме гостевой, не запиралась на ключ: территориальную неприкосновенность обитатели квартиры соблюдали по молчаливому соглашению. С каждой минутой Маргарита становилась смелее. В гостиную и гостевую она входила пугливо и неуверенно, как посторонняя, осматривала все придирчиво, подолгу задерживаясь взглядом на каждом пустяке, а затем, посмотрев на меня, недоуменно пожимала плечами: «Все цело». Бабушкин кабинет, видимо, особенно ее беспокоил: позднее Маргарита призналась, что в эту комнату она вступала не чаще, чем раз в два-три месяца. Войдя в кабинет, она очень долго стояла, не двигаясь, посередине, пока я наконец не поторопил ее своим нетерпеливым: «Ну?» Тогда она повернулась ко мне и, облегченно улыбаясь, проговорила: «Царица небесная, мать-богородица, ничего не пропало». На этот счет у меня имелись сомнения, но я не стал о них ничего говорить: зачем раньше времени огорчать? В Женькиной комнате Маргарита не желала задерживаться: так, взглянула поверх моего плеча, неопределенно промолвила: «Ну тут, собственно, что?» и двинулась дальше по коридору, на ходу снимая свой шелестящий плащ-балахон — не знаю, как его назвать, а жаль, потому что сейчас опять такие носят. В родительских «покоях» она уже рассеянно прохаживалась, волоча за собой по полу плащ, мельком взглянула на себя в трюмо и совсем уже собралась усесться в отцовское кресло, но я покачал головой, и она только покосилась на это кресло с таким недовольным видом, как будто поперек него был натянут музейный шнур. А я — я не то чтобы испытывал разочарование, но недоумевал: черт меня побери, если все цело, так чем же здесь занимался Кривоносый? Должно быть, на моем лице отразилось это противоречивое чувство, потому что Маргарита вдруг громко рассмеялась (от неожиданности я даже вздрогнул) и в полный голос сказала: — Послушай, Кузнецов, а ты не это самое… не шизоид? И юмористически покрутила растопыренными пальчиками возле виска. Весь побагровев и напыжившись, я пробормотал, что рано судить, мы не все еще осмотрели. — Да что там смотреть? — возразила Маргарита. — Ну, моя комната, еще кухня, две кладовки — в том конце больше ничего нет. И остались одни туалеты. Уж не хочешь ли ты сказать, что Андрей Коновалов коллекционирует крышки от унитазов? Я разозлился. — Хочешь верь, хочешь — не верь, но я его видел, твоего фальшивого Коновалова. Пожалуйста, могу уйти, оставайся одна. Маргарита, улыбаясь, приблизилась ко мне, снисходительно погладила меня по голове. — Что ты волнуешься, дурачок? Ну, давай посмотрим мамины побрякушки. Уж если они не пропали… Отстранившись, я сухо ответил в том смысле, что, мол, дело хозяйское, я никого не держу. Маргарита подошла к трюмо, стоявшее в комнате ее мамы, выдвинула ящик, достала какую-то плошечку; я угрюмо наблюдал за нею через открытую дверь кабинета Ивашкевича-старшего. — Ну, иди сюда, смотри! — торжествующе позвала меня Маргарита, двумя пальцами поднимая что-то похожее на пучок спутанных толстых ниток. — Драгоценностями не интересуюсь, — ответил я и с независимым видом прошел мимо Маргариты в коридор, хотя мне очень хотелось краем глаза взглянуть на драгоценности, которых я в жизни не видел: у моей мамы никаких «побрякушек» не было, если не считать обручального кольца. Я вернулся в комнату Александры Матвеевны. Ее кабинет был и в самом деле приспособлен для работы. С трех сторон — дневной свет, широкие окна с распахом на всю улицу, между окнами просторный письменный стол с двумя тумбами и барьерчиком по краям, чтобы бумаги не сползали на пол, на темно-красной поверхности столешницы — малахитовый письменный прибор, настольные часы с двумя серебряными (так мне показалось) статуэтками, как бы держащими на плечах заключенный в шарообразный корпус механизм, сбоку — деревянные ящики для картотеки, зачехленная массивная пишущая машинка. У боковых незастекленных простенков — два высоких и глухих шкафа с множеством мелких выдвижных ящиков. — По заказу делали, — сказала из-за моей спины Маргарита, — там у бабушки бумаги лежат. — Сложный человек твой Коновалов, — пробормотал я упрямо, — часы, видите ли, ему не нужны. Дай-ка платочек… Маргарита, подойдя, протянула мне слегка надушенный крохотный платочек с кружевными краями. Я взялся платком за висячую бронзовую ручку верхнего ящика левого шкафа (там была замочная скважина, и по логике он должен был запираться на ключ), потянул — в ящике было пусто. Не скажу, что я обрадовался этому открытию, но на душе у меня стало легче. Я бросил на Маргариту такой взгляд, что она сразу же подошла, приподнялась на цыпочки, заглянула через мое плечо. — Пусто… — сказала она упавшим голосом. — Ну, ну, спокойно, — строго ответил я. — Только без паники. Что здесь было? — Бумаги… — прошептала Маргарита. Я еще ни разу не видел, как люди бледнеют от страха: от злости — сколько угодно, но от страха, теперь-то я знаю, бледнеют не так. Кровь отлила от ее лица так внезапно, что даже губы сделались голубыми. Голубыми, как белки глаз. Видимо, смысл сказанного только-только до нее дошел. — Какие бумаги? — спросил я. — Или не знаешь? — Откуда я знаю… — еле шевеля губами, неживым голосом ответила Маргарита. — Ценные… Тут я с полным правом вынул из кармана куртки лупу, осмотрел кромку ящика и язычок замка, провел платком по шершавому фанерному дну. Платок остался почти чистым. — Ай, — тихо сказала Маргарита и, махнув рукой, побрела из кабинета в коридор. — Дура я, дура, обрадовалась… Ей не нужно было объяснять, какими изысканиями я занимаюсь. «Вот тебе, голубчик, и вторая роль, — подумал я. — Ты на второй, а кто-то на первой». Оба остальных ящика с замочками в этом шкафу были тоже не замкнуты и пусты, в нижних (без замочков) остались нетронутыми, видимо, менее ценные бумаги. То же самое и в правом шкафу: закрывающиеся ящики пусты, в остальных все цело. Дешево и сердито: куда как просто понять логику аккуратной старушки и забрать то, что запирается на ключ, а во всех прочих бумажонках нет смысла копаться. Я пошел искать Маргариту. Она сидела в своей комнате на тахте почти в той же позе, которую я подсмотрел с пожарной лестницы. Вот она, эта лестница, из окна ее прекрасно видно. Я еще раз увидел себя висящим там, за окном, на морозе, и уши мои вспухли от стыда. «Так тебе и надо, болван, — сказал я себе в сердцах, — всю жизнь теперь будешь мучиться». И в то же время сердце у меня сжалось от радостного сознания, что вот он я — стою в этой комнате, куда лез, рискуя жизнью, чтобы только взглянуть. Плащ Маргариты, который она приволокла с собой, теперь потихоньку, как живой, шелестя, сползал со стула на пол. Сама Маргарита, подобрав под себя ноги, полулежала, опустошенно глядя в пространство погасшими глазами и водя по губам прядкой волос. Губы у нее сейчас были ярко, даже огненно-красные, а лицо еще больше побледнело. — Клипсы пропали, — вяло проговорила она, когда я вошел. — Какие клипсы? — глупо спросил я, думая совсем о другом. — Ну какие… Чешские. Черный овальчик такой из вороненой стали, а вокруг хрусталики. — Дорогие? — Да не особенно. Тридцать пять рублей. Просто хорошенькие. Я их любила. Вот здесь, — она хотела, наверное, протянуть руку и показать, но рука только слабо шевельнулась, — вот здесь, на столе, оставила. Я подошел к столу, придвинутому вплотную к подоконнику, выглянул в наш двор. За пеленой дождя виднелось дальнее крыло нашего дома, окно в детской, где Тоня читает Максимке казахские сказки… Вот так и он, Кривоносый, стоял вчера возле этого окна, руками он, наверно, опирался о столешницу… Ай, какая досада! На краю стола остались отпечатки и правой, и левой моей пятерни. Тоже мне сыщик! Я осторожно стер следы Маргаритиным платочком — свои и, наверное, Кривоносого, если он не был осторожнее, чем я. Маргарита ничего не заметила: чудачка, она горевала об утраченных дешевеньких клипсах. Впрочем, это сейчас я считаю их дешевенькими, тогда-то тридцать пять рублей (по-теперешнему три пятьдесят) представлялись мне вполне солидной суммой, тем более что о стоимости подлинных драгоценностей я имел лишь смутное представление. Вороненая сталь, хрусталики… Просто попались мерзавцу под руку, взял и положил в карман. Может, у него дочка есть… Или нет, подарит какой-нибудь дурочке, мечтающей сниматься в кино. — Послушай, Маргарита, — сказал я, повернувшись к окну спиной. Но Маргарита меня не слышала, она плакала, уже не вытирая слез, и все водила прядкой волос по губам. Я тронул ее за плечо, худое и горячее, она вздрогнула, подняла на меня свои черно-медовые мохнатые мокрые глаза. Лицо у нее было уже совершенно деформированное от рева, нос и губы распухли. — Кончай слезы лить, успеешь еще, — сказал я. — Ты вот что мне скажи: на дачу бабушка взяла с собой какие-нибудь бумаги? — Взяла, — судорожно вздохнув, ответила Маргарита, забрала у меня платок, вытерла щеки и высморкалась. — Одну папку, большую такую, с четырьмя тесемками. Но это рукопись, она всегда на столе у нее лежала. — Ты уверена, что рукопись? — Конечно. Мы с Женькой ее читали. — Интересно? Маргарита, успокаиваясь, снова сдавленно, с перерывами, вздохнула. — Как тебе сказать… Воспоминания. Может, кому-нибудь и интересно. Рассказывает она хорошо, а пишет очень уж сухо. Она спустила ноги с тахты, машинально оправила пышную юбку, положила руки на колени, понурилась. — Но в этих ящичках другие бумаги лежали. Там письма разных писателей, Горького, Бунина, кого-то еще… Да, Алексея Толстого. И всегда были заперты, я дергала. А теперь открыты, и ничего нет… Как я скажу? Она же знаешь какая… В кино сниматься — думать не смей: «Смазливое личико — это еще не талант». Сказала — и все. И вот — пожалуйста… Больше всего боялась… И клипсы пропали… — Ладно, хватит о клипсах, — остановил я ее. — Пошли звонить. — Куда? — Маргарита послушно поднялась. — Уже в милицию? — Да нет, пока в гостиницу, твоему режиссеру. А если его нет, то и в Ленинград позвоним, на «Ленфильм». Кстати, деньги у тебя есть?