Максим стоял на цыпочках возле этажерки и что-то пытался достать с верхней полки. В другое время я обязательно спросил бы его, что он там позабыл, но сейчас мне было не до этого. — Заходи, заходи, Тоня, — по-хозяйски позвал он. — Я уже позавтракал, будем играть. — Так не приглашают, — сказал я ему, надевая старую папину парусиновую куртку. — Изволь выйти и поздороваться. Маленький и деловитый, в синей домашней душегрейке, застиранной до седины, Максим молча подошел ко мне и протянул увеличительное стекло. Вещь, которая, шутки в сторону, и в самом деле могла мне пригодиться. 18 Мы вышли с Маргаритой во двор. Дождь лил теплый, тяжелый, двор превратился в огромную лужу, покрытую пузырями, детская площадка с промокшей песочницей была как жалкий пестренький островок. Казалось, что это естественное и вечное состояние природы: вода сверху, вода снизу, вода плещет из водосточных труб, на лице, на пальцах рук и за шиворотом — тоже вода. Трудно было себе представить, что бывают на свете сухие и солнечные дни, как вчерашний. В такую погоду с Максимом тяжело, провести целый день с ним в квартире — это, я скажу вам, работенка. Бедная Тоня… Впрочем, мы ж ненадолго. «Казахские сказки» Тоне, наверно, в новинку, а потом займутся кройкой и шитьем. Маргарита застегнула под подбородком стоячий воротничок своей хламиды и взяла меня под руку. Это мне совсем не понравилось, и не только потому, что Тоня, я знал, смотрит на нас из окна, но и потому, что я не умел ходить «под руку». Мы подошли к Тониному подъезду, и у меня заныло сердце: надо было идти к тете Капе отпрашиваться. — Подожди меня здесь, — сказал я Маргарите и высвободил свой локоть, — я к тете Капе схожу. Маргарита с медленной улыбкой повернула ко мне свое забрызганное дождем лицо. Под дождем глаза ее стали еще более яркими. — Чудак! — сказала Маргарита. — Какая она тебе тетя? Отвыкай. — Не понял! — ответил я сердито. Я и в самом деле не понял, что она имеет в виду. — Ладно, иди, — насмешливо проговорила Маргарита. — Только быстрее. Я вошел в подъезд, остановился между двумя дверьми, шумно вздохнул, вытер ладонью мокрое лицо. Сердце у меня тяжело заколотилось, как будто там, внутри, кто-то топал толстыми валенками, стряхивая мерзлый снег. Я живо представил себе, как тетя Капа смотрит на меня из-под косматых бровей («А, явился, голубчик!»), и подходит, и берет меня могучей рукой за воротник парусиновой куртки: «Ну-ка, марш отсюда, паршивец, молоко еще на губах не обсохло, а туда же! И чтоб Тонька немедленно шла домой!» Внутренняя дверь в этом подъезде была на очень тугой пружине, она никак не хотела открываться. Оказавшись в сухом и сумрачном вестибюле, я почувствовал, что не могу сделать ни одного шага: ноги не слушались. Да, я струсил, я самым постыдным образом струсил. Больше того: когда мы с Маргаритой шли наискось через двор, я уже про себя заклинал судьбу, чтоб она не столкнула меня с тетей Капой в подъезде. Значит, я заранее знал, что обещание мое останется невыполненным. Но в подъезд все же зашел — на тот случай, если Тоня все еще смотрит из окна. И чтобы скрыть от самого себя всю подлость и низменность этой маленькой хитрости, я заставил себя рассердиться на Тоню: да что такое, в конце концов, почему это я за нее должен отпрашиваться? Девчонка, наверно, не представляет себе, при своей убогонькой фантазии, как бы это выглядело: «Тетя Капа, вы не возражаете, если Тоня побудет часок у меня?» Как могла Тоня подумать, что тетя Капа на это согласится? «Ах, бесстыжие твои глаза, — скажет тетя Капа, — это после вчерашнего? Да как у тебя твой поганый язык повернулся?» И так ловко и хитро устроен изнутри человек, что моя злость оказалась бурной и неподдельной, злость буквально захлестнула меня. Да понимает ли она, что, если Капа не разрешит, все полетит кувырком и я с лупой в кармане поплетусь обратно к своему Максимке? А Маргарите придется одной идти в разоренную квартиру, где, возможно, Кривоносый ждет ее со своими сообщниками. Тоне, разумеется, на это наплевать, она ничем не рискует: мама не позволила — ну, что ж, извините, разбирайтесь сами, как знаете, а я пошла домой. Что же мне, тащить с собой Максимку на это опасное дело? Из-за одного человека будут страдать целых трое, но Тоня, конечно, об этом не думает, ей это даже в голову не пришло. И, потоптавшись для виду в подъезде, сам себя презирая все меньше и все больше, соответственно, злясь, я решительно вышел под дождь, к Маргарите. Серебристо-серая ее фигурка, будто бы вся отлитая из дождя, одиноко и отчужденно стояла в центре большой черной лужи. Запрокинув голову, Маргарита со странным выражением лица смотрела на свое собственное окно. Видимо, она уверена была в том, что ее ботики не промокают. — У тебя что, нет зонта? — спросил я, подойдя. Маргарита мельком посмотрела на меня и ничего не ответила. Но, видимо, что-то в моем лице ее заинтересовало, потому что, бросив взгляд на свое окно, она снова повернулась ко мне и с любопытством меня оглядела. — Какой на тебе смешной балахон! — распевно произнесла она. Я про ее одежду мог бы сказать то же самое. Мог, но не сказал, и на душе у меня почему-то стало легче. — Папин, — буркнул я. — Ну пошли? — Что, разрешила? — усмехаясь, спросила Маргарита. Темная челка у нее над бровями вся промокла и закудрявилась, лицо было мокрое и хитренькое. Мне даже показалось, что, спросив меня: «Разрешила?», Маргарита высунула розовый язычок и облизнула губы — вроде как бы с издевкой. — А как же, — нагло ответил я и уже сам, следуя логике поведения, подхватил ее под острый и одновременно круглый локоток. Мы пошли к воротам. Я чувствовал, что Маргарита пытливо поглядывает на меня, но делал вид, что ничего не замечаю. — Интересный ты человек, Кузнецов Гриша, — сказала она с непонятной мне интонацией, но я оставил эту реплику без ответа. На душе у меня было так путано, что не хотелось говорить и думать уже ни о чем. Время было относительно раннее, и на лестнице Ивашкевичей оказалось людно: навстречу нам спускался молодой очкарик с портфелем, за ремень которого были запиханы свежие газеты (я машинально подумал, что вот еще один дурак: неужели не ясно, что газеты сразу же промокнут под дождем?), за ним — юная особа в короткой юбочке, короткой черной курточке, темноволосая, коротко подстриженная, она стрельнула в меня острыми черными глазками, чем-то похожая на Буратино, и, замедлив шаги, гордо прошествовала мимо нас, но пролетом ниже не утерпела, оглянулась, пытаясь вычислить, вместе ли мы идем, потому что я уже не держал Маргариту под руку, а уныло плелся сзади. Нам оставалось всего два лестничных марша, и тут, как это часто бывает, случилось именно то, чего я очень не хотел: открылась дверь квартиры на третьем этаже, и на площадку с хозяйственной сумкой в руке вышла свидетельница моего вчерашнего позора, худая и бледная жена командира Сапегина. Она меня сначала не узнала, я прогромыхал мимо нее в своей задубеневшей куртке и решил было, что грозу пронесло, но вдруг почувствовал, что спину мне, как револьверное дуло, сверлит ее взгляд. «Не обернусь — и все», — подумал я, однако во взгляде Сапегиной была физическая сила, лопатками своими я ощущал его болезненный упор. — Молодой человек! — сказала она пронзительным голосом. Я замедлил шаг и, не оглядываясь еще, зашевелил ушами: глаза Сапегиной меня так и буравили. — Эй, паренек, я к тебе обращаюсь! Маргарита остановилась и с недоумением повернулась, я тоже обернулся и сказал: «Доброе утро». — А ну-ка, спустись! — грозно сказала Сапегина. Женщины такого склада часто бывают безразличны к своей внешности. На Сапегиной была серая от старости телогрейка, из-под которой торчали сатиновые шаровары синего цвета, наводившие на смутные мысли о каком-то запущенном восточном гареме. Я явственно представил себе, как меня волокут под дождем к ближайшему постовому и, естественно, не двинулся с места. Тут, неизвестно по какой ассоциации, мне подумалось, что у Кривоносого на щеке должна была быть небольшая темная бородавка. «Ах, к Жене, — проговорил Кривоносый, задумчиво эту бородавку почесывая. — Ну, тогда извини». Но вряд ли мадам Сапегина разделила бы со мною радость этого открытия. — Тебе вчера уши не оболтали? — почти улыбаясь, спросила Сапегина, глядя на меня не рыжими и не серыми, а пестренькими глазами. В отличие от меня, она была очень довольна, что со мной повстречалась. — Не оболтали? Тогда пойдем. В ее словах не виделось никакой логики, но, к счастью, тут вдруг сверху подала голос Маргарита. — Ну, что вам надо? — спросила она снисходительно. — Идите себе, куда шли. Сапегина вскипела. — А ты… — она даже задохнулась от негодования. — А ты что встреваешь, свистушка? — Ладно, не хамите, — устало проговорила Маргарита. И, как бы давая понять, что лично для нее инцидент исчерпан, она спокойно повернулась и продолжила свой путь наверх. Я не разделял ее уверенности и успел-таки с горечью подумать, что Маргарита спасовала и бросила меня в трудный момент. Но, видимо, я хуже знал людей, чем Маргарита, а может быть, ее знание людей было более, чем мое, функционально: и в самом деле, ввяжись она в полемику с Сапегиной, та окончательно ожесточилась бы и, кто знает, возможно, пошла бы на крутые меры с применением силы, призывом на помощь и прочее. А так — что ей оставалось делать? Люди идут наверх по своим делам и знать ее не желают, она же направляется вниз, так в чем, товарищи, дело? И я, по возможности неторопливо, последовал за Маргаритой. — А я вот вас обоих отведу куда надо! — крикнула нам вдогонку Сапегина. — Чтоб не ходили. — Руки коротки, — не оглядываясь, сказала Маргарита. — Иди, Гриша, иди. Сапегина постояла еще немного и, бормоча что-то себе под нос, стала спускаться. До самого первого этажа, я слышал, она шла и разговаривала сама с собой. — Да ты не обращай внимания, — чувствуя, что я стушевался, бросила мне через плечо Маргарита. — Известная скандалистка. Маргарита не знала, естественно, что Сапегина остановила меня неспроста, но я предпочел не развивать эту тему. Мы остановились на четвертом этаже, перевели дух, Маргарита достала из сумочки ключ. — Ой, страшно, — тихо проговорила она. Мне тоже было не по себе, как будто мы вплотную подошли к государственной границе. С одной стороны — свой, понятный, привычный мир, где можно ссориться и мириться, но все-таки на какой-то человеческой основе, а там, за дверью, ходил враг, с которым договориться нельзя. И если Маргарита еще на что-то надеялась, то я знал точно: по ту сторону двери лежала территория, на которой еще вчера хозяйничал враг. — Дай ключ, — сказал я Маргарите. Она безропотно протянула мне ключ. — И помни! Руками ни до чего не дотрагиваться. Маргарита тут же спрятала руки за спину. Подумать только, минуту назад эта девчонка коротко поставила на место взрослую женщину — и вот она беспрекословно делает все, что я ей говорю. Наверное, линии поведения на данный случай у Маргариты не имелось, и она предпочла пока во всем довериться мне. Дверь Ивашкевичей не изобиловала замками: ключ был один-единственный, английский правда, но не какой-нибудь хитрый — обыкновенный и даже невзрачненький ключ. «Непуганый народ», — подумал я, тщательно осматривая кромку двери. Никаких следов механического вмешательства (так, кажется, пишут в детективных романах? Во всяком случае, именно эту фразу я про себя произнес), ни трещин, ни царапин на двери не было. Мне очень хотелось опробовать лупу, но я почувствовал, что Маргарите это может показаться смешным и мой авторитет упадет. Я вставил ключ в скважину, повернул, полой куртки прихватил кромку двери. Дверь приоткрылась, пахнуло ветерком другого жилья. В квартире у Ивашкевичей всегда пахло свежевыглаженным бельем: у домработницы Саши была мания гладить, готовила она, по Женькиным словам, из рук вон плохо, но с утюгом готова была возиться день и ночь напролет. Прачечным Саша не доверяла, впрочем, сдать белье в прачечную в те времена было довольно громоздким и хлопотным мероприятием. Запах свежего постельного белья здесь впитался в стены. Чуть огрубляя, можно было бы сказать, что в квартире Ивашкевичей пахло как в гостинице, но только тоньше и, я бы сказал, чище. У Тони, как я уже говорил, в квартире пахло сухою травой, а чем у нас — я не знаю, это может почувствовать только посторонний человек. Мы вошли, осторожно прикрыли дверь. Ну, разумеется, в квартире никого не было. Где-то в одной из двух туалетных комнат весело журчал унитаз. Прихожая полна была сумрачно-зеленого влажного света: за высокими окнами гостиной плескался дождь. — Где ты его видел? — шепотом спросила меня Маргарита. Она сняла берет — и только, даже сумку не скинула с плеча, не сделала ни шагу вперед, держась как незваная гостья. Такою я видел ее много позднее в одном из наших мелодраматических фильмов: жена-беглянка возвращается в брошенный дом и стоит на пороге в застегнутом плаще, с чемоданом в руке, не решаясь ни к чему прикоснуться. Я убежден, что этот кадр (или как там выражаются в кино — мизансцена?) навеян был нашим с нею приходом в поруганную, но родную квартиру. Не стану озадачивать вас пространным, в духе прошлых веков, описанием всех семи комнат этого большого и в то же время тесного (из-за обилия дверных проемов, арок, углов, тупичков и боковых коридорчиков) запутанного жилища. Отмечу лишь, что «бабушкина Жека», сторонница чистоты и строгая противница портьер с оборками и рюшами, держала все без исключения внутренние двери совершенно голыми, выкрашенными простой белой краской, отчего квартира в целом еще больше, не только запахом, но и внешним видом, напоминала добротную провинциальную гостиницу. Еще скажу, что меблирована она была бедновато, с моей сегодняшней точки зрения, разумеется. — Так где ты его видел? — шепотом спросила меня Маргарита. Я все еще прислушивался к квартирным шумам, одновременно завороженно глядя на Маргариту, и вдруг сообразил, что вижу ее в зеркале. Да-да, стоя за моей спиной, прислонившись к двери, Маргарита отражалась в том самом овальном зеркале, на месте которого вчера я явственно видел два толстых крюка и темное невыгоревшее пятно на обоях. Это настолько меня поразило, что я не ответил на Маргаритин вопрос и, подойдя на цыпочках к проклятому зеркалу, с идиотским видом стал пытаться за это зеркало заглянуть. Позвольте, товарищи. Или я окончательный псих, или это зеркало вчера было снято, а потом снова повешено. Но зачем? С какой целью? Что-нибудь искали такое, что могло быть спрятано между зеркалом и стеной? Но крюки и петли с тыльной стороны зеркала обросли толстыми сизыми аксельбантами нетронутой паутины, это было видно и невооруженным глазом.