Маргарита захохотала и, бросив сигарету на блюдце, захлопала в ладоши. — Ну что ты глупости говоришь? — сказал я Максимке сердито, но он не повел и бровью. — А я, между прочим, книги писать умею, — заявил он, еще больше выпячивая живот. — Возьму и про вас напишу. Тут только я заметил, что он говорит Маргарите «вы». А к Тоне обращался на «ты», как будто это само собой разумеется. — Про меня? — вытирая слезы платочком, переспросила Маргарита. — Напиши, будь любезен. Ужасно люблю, когда про меня книги пишут. Максим тут же, как будто дожидался разрешения, уселся за свой столик, взял тетрадку от «мессершмитта» и принялся писать. А я все это время стоял у окна и смотрел во двор. И не напрасно: хлопнула дверь подъезда, и с зонтиком в одной руке, с хозяйственной сумкой в другой вышла Тоня. Моросил мелкий дождик, Тоня посмотрела в небо, потом перевела взгляд на окна нашей квартиры. Она всегда в восемь тридцать ходила за хлебом — во время каникул, конечно. Открыв окно, я махнул ей рукой, и даже на таком расстоянии я увидел, что лицо ее осветилось радостью. Тоня была все в том же платье с «фонариками». Не раскрывая зонта (зонт был черный, мужской, под тросточку), она подошла к нашим окнам поближе, остановилась, глядя на меня вопросительно. — Ну что? — крикнул я. — Попало вчера? Она улыбнулась и покачала головой. — Ты не могла бы зайти? Тоня не поняла. — Зайти? К тебе? — спросила она, сама же утвердительно кивая. — Да! Дело есть! — крикнул я. — Сбегай в магазин и приходи, ладно? Тоня постояла, оглянулась на свой подъезд, потом раскрыла зонтик и быстро пошла, почти побежала к воротам. Закрыв окно, я обернулся. Маргарита смотрела на меня во все глаза. — Дружба, переходящая в любовь? — спросила она после паузы. Я ограничился тем, что коротко ответил: — Да. И обратно. — Ого! — одобрительно сказала Маргарита. — Вот это ответ. И я, не шибко довольный своим остроумием, пошел на кухню варить Максимке кашку. А кашка-то, между прочим, была уже сварена мамой: сегодня мама, наверно, встала пораньше и успела хоть немного облегчить мне жизнь. — Максюта! — позвал я братика. — Дописывай и иди завтракать. Максимка явился через минуту. — «Воздушный бой?» — спросил я вполголоса, подсаживая его на высокий стульчик. — Не надо, — так же тихо ответил Максим. — Я сам. Что ж, сам так сам, гордыня — двигатель прогресса. И я вернулся в детскую. Маргарита молча протянула мне свежую Максимкину работу. «Вот пришла к нам девочка, зовут Маргарита, сидит и курит, а дома у ней диверсант». Братишка мой расстарался: всего лишь несколько ошибок, предлоги вместе со словами, «девочка» через «ы» да «диверсант» через два «и», а так все в порядке, и по стилю, и по содержанию. — А ты не боишься? — пытливо глядя на меня, спросила Маргарита. То, что Максим заговорил, как живая кукла, ее удивило, а то, что ребенок написал такую замечательную книгу, ей показалось в порядке вещей. Видно было, что у нее нет привычки и интереса к маленьким детям. Но вот откуда у Тони привычка? Она ведь выросла одна. — А что бояться? — сказал я без особой, впрочем, уверенности в голосе. — Твоего режиссера и след давно простыл. И в гостинице его наверняка нету. Где ты хоть его подцепила? Маргарита вздохнула. — В метро, — она снова потянулась за сигаретой. — Подошел, представился, документ показал. Членский билет чего-то там такого. Сказал, что с «Ленфильма», что маму мою хорошо знает, что я на нее очень похожа… Она умолкла, закурила, задумалась. — Послушай, — сказала вдруг она, глядя на меня почти умоляюще, — а может, это не он? — Ну, он не он, а все равно был посторонний, — возразил я. — Галлюцинациями, знаешь ли, не страдаю. — Да нет, конечно, он, — сказала Маргарита печально. — Так странно вел себя, дергался, нервничал… Озирался все время. До дому меня проводил, назначил день пробы… Здесь, на «Мосфильме». Вчера я на пробу как раз приезжала. — И проба не состоялась? — Не состоялась. У проходной договорились встретиться, там много девчонок все время крутится. И Коновалова знают, удивляются, что он в Москве. Все страшные, намазюканные, а ждут чего-то, рассчитывают. И я среди них… Да я бы без него обошлась, мне мама с бабушкой не разрешают сниматься… Но Коновалов предупреждал, что может сорваться. «Все-таки я, говорит, не у себя, а в Москве». Я должна была ждать его до двух часов. Если не получится, то он позвонит сегодня. Послушай, Гриша, — она опять запросила у меня пощады, — а может, ничего не пропало? Но я был беспощаден. — Погреться он, что ли, заходил? — Про бабушку все время спрашивал, — медленно, как неживая, продолжала Маргарита. — Я этого больше всего боюсь: если из бабушкиных вещей что пропало. Она не простит… — Да ну, не преувеличивай… — Ты ее не знаешь. Я понял, что Маргарита сейчас заплачет. Глаза ее сделались огромные и влажные, губы затряслись. — Ну, ну, — пробормотал я и сел с нею рядом, не имея понятия, как утешают плачущих девчонок. — Ну, ну… Маргарита с яростью погасила сигарету на блюдечке — и заплакала. — Да скоро она придет, твоя Тонька? — выкрикнула она, вытирая платком слезы. Максим каким-то образом выкарабкался из стульчика, пришел в детскую и сейчас стоял в дверях и сочувственно смотрел на плачущую Маргариту. — Гриша всех поймает, — сказал он уверенно. — Ты уже поел? — спросил я, поднимаясь. — Все съел и тарелку вылизал, — ответил мой верный Макс. Когда этот человек в настроении, с ним одно удовольствие работать. В девчачьем обществе он прямо-таки расцветает: эта особенность сохранилась у Макса до сих пор. Тарелка и в самом деле была так тщательно вылизана, что ее не пришлось даже мыть. Я вытер стол, пожевал хлебушка, стоя, как лошадь, и в это время позвонила Тоня. Она пришла уже без сумки: видно, успела в булочную и обратно, бежала, конечно, бегом. Стоя на пороге и прижимая сложенный черный зонтик к груди, она смотрела мне в глаза доверчивым и преданным взглядом, и я, быстро оглянувшись, наклонился и поцеловал ее в уголок рта. Это был, как пишут в романах, наш последний в жизни поцелуй. — Ты что, — я успел почувствовать ее теплый шепот на своих губах, — а Максимка? И тут она увидела Маргариту. Я, даже не оглядываясь, понял, что Маргарита вышла из детской и смотрит на нас: во-первых, шелковистая хламида ее зашуршала, а во-вторых, Тонино лицо сделалось жалким. Я пропустил Тоню в прихожую, девчонки, как портнихи, смерили друг друга взглядами с головы до ног, и сразу оказалось, что зонтик мешает Тоне, она стала оглядываться, ища, куда бы его пристроить. По лицу Маргариты почти не видно было, что она только что плакала, но мохнатые ресницы ее были еще влажные. — Ну пошли? — нетерпеливо и капризно сказала она. — Посиди, — ответил я коротко, указав на тахту, и повел Тоню на кухню. — Хорошо, — тихо сказала Тоня, когда я вкратце объяснил ей, в чем дело. — Я побуду с Максимкой. Только надо маме сказать. — Ладно, зайду скажу, — пробормотал я, не совсем отчетливо себе представляя, как это возможно. Тоня обрадовалась. — Мама разрешит, обязательно разрешит! — поспешно заговорила она, словно боясь, что я откажусь от своих слов. — Она к тебе хорошо относится, она всегда говорила, что ты серьезный… Для меня было новостью, что тетя Капа вообще как-то ко мне относится и что-то обо мне говорит. «Серьезный…» Ладно, примем к сведению. И мы с Тоней пошли в детскую. Маргарита была вся в нетерпении. — Ой, как вы долго… — с досадой сказала она.