— Давай, говорю! — Возмутившись, рыжий парень потрясал своей короткопалой пятерней перед самым моим лицом. — Чего дурака валяешь? Глина была как намыленная, руки и ноги мои скользили, и на секунду я склонился к тому, чтобы схватиться за эту надежную пятерню, но тут же почувствовал, что снова еду вниз, в желтую ряженку. Парень пронаблюдал за моим спуском, потом неторопливо выдернул увязший сапог, выпрямился. — От мы какие! — одобрительно сказал он. — Ну, езди дальше. Он повернулся, сделал крупный шаг в сторону и исчез. А я, чертыхнувшись, снова полез наверх, глубоко захватывая пальцами глину, выбивая мысками ступеньки, — и опять съехал вниз, когда до края ямы с куском торчавшей из земли арматуры оставалось буквально рукою подать. Очутившись на дне, я с отчаянием огляделся: ни палки, ни досочки кругом, ничего, кроме месива, и в центре ямы высоко, как постамент памятника, вздымался бетонный цилиндр колодца канализации. А на самом верху его, на недосягаемой для меня высоте, косо лежала, словно сдвинутая набекрень блатная кепочка, тяжелая чугунная крышка люка. Что за глупость? Кривоносый, телеателье, Тоня в желто-голубом, Маргарита в полупрозрачной блузке, Максим в островерхом дождевике, папа и мама — все это осталось там, наверху, и мне представилось вдруг, как они идут чередою по гладко уложенному асфальту, не подозревая о том, как я здесь мучаюсь внизу. И что самое жуткое: минуту назад все было так хорошо, так солнечно, сухо и ясно! Я с рычанием кинулся к склону и полез, видя перед собою лишь глину и кромку неба. Но теперь я был весь уже скользок, как обмылок, и, не поднявшись до половины, сполз в свое месиво. Я готов был разрыдаться, но тут в грязь рядом со мною тупо уткнулась доска с часто прибитыми к ней короткими поперечными планками. Я поднял голову — на краю ямы молча стоял рыжий в каске. И, не помня себя от злости, я снова бросился на штурм, игнорируя доску, а она была такая сухая и звонкая, по ней так легко было бы взойти наверх. Я карабкался, помогая себе локтями и чуть ли не подбородком, я не видел ничего вокруг себя, кроме желтой грязи, но я знал, что рыжий парень стоит наверху и сосредоточенно глядит на меня. С третьей попытки мне удалось наконец протянуть руку и ухватиться за проклятую арматуру. Я поднял голову и увидел перед собою громадные сапоги рыжего парня. — Отойди! — тяжело дыша, сказал я. Рыжий отступил на шаг и, сунув руки в карманы, пронаблюдал, как я вылезаю. — Ну? — спросил он, когда я вылез и сел на краю ямы. — Ну, — устало и равнодушно ответил я. — Так и жить будешь? — спросил он. — Так и буду, — сказал я и, подобрав с земли щепочку, принялся соскребать с себя глину. — От козел, — беззлобно проговорил парень. Он вытащил из ямы спасательный трап, легко, как удочку, вскинул его себе на плечо и ушел. А я присмотрел поблизости лужу почище, с трудом поднялся на ноги и, щедро черпая горстями воду, смыл с себя грязь, где только мог. День был погожий, но не жаркий, и в мокрой одежде я почувствовал, что дрожь моя усиливается. Если до злополучной ямы это был обычный, по выражению Тольки Нудного, «нервный колотун», то сейчас у меня поистине зуб на зуб не попадал, и выглядел я, наверно, не лучше ощипанного индюшонка. Но делать нечего, надо было продолжать путь. Дрожа на свежем ветру, который в этих местах дул одновременно со всех пустырей, я прошел вдоль стены корпуса, на котором значилось «Телевизионное ателье», и остановился у подъезда. Входить не хотелось. «Давай, Маркиз, давай», — сказал я себе и по ступенькам, которые кто-то поленился «обжелезить», поднялся к двери. Ателье помещалось в обыкновенной квартире, дверь была приоткрыта. На прилавке, обитом жестью, стояла всякая телевизионная рухлядь: выпотрошенный изнутри «КВН» («купил, включил, не работает»), «Авангард» с отломанной крышкой, два «Ленинграда» с задвинутыми шторками. За прилавком рассеянно перебирал бланки крупный плечистый парень в черной дешевой рубашке с простецки распахнутым воротом. Дверь безобразно взвизгнула, парень повернулся, оглядел меня с головы до ног. У него было самоуверенное и в то же время добродушное лицо «нужного человека», припухшие (видать, с похмелья) глаза смотрели весело и спокойно, чуть-чуть подернутые снизу, как у курицы, пленкой снисходительности. В глубине рабочего отсека, за боковой перегородкой, шла какая-то раздраженная возня: хлопали дверцы, шуршали бумаги, передвигались тяжелые предметы. — Что, ходить учимся? — спросил меня парень в черной рубашке. — Грязи-то натащил. Между прочим, уборщиц у нас нету. — Дождь вчера был, — пробормотал я, оправдываясь. — Скользко. — А то я не знаю, — сказал парень, повернулся и ушел за перегородку прежде, чем я успел его о чем-нибудь спросить. Так, наверное, он хотел продемонстрировать свое ко мне пренебрежение: ничего, подождешь. Я сконфуженно постоял у входа, разглядывая свои захлюстанные штаны. Что-то ежило меня, щекотало, вызывало мурашки, мешало спокойно ждать. Я огляделся — оказывается, я был в приемной не один. На драном стуле в углу сидел клиент в коротком зеленом плаще и читал, широко развернув перед собою газету. В отличие от меня, клиент расположился вольготно, нога на ногу, и я от души посочувствовал его обуви: черные легкие полуботинки его на кожаном ходу были покрыты все тем же мутно-белым налетом, что и у Кривоносого. Сердце у меня заколотилось так гулко, как будто оно находилось внутри огромного барабана, даже голова загудела. Я рад был присутствию постороннего: мне он не помешает, наоборот, я ведь хочу только вызвать этого самого Игоря, посмотреть на него — и все. Навряд ли при клиенте Кривоносый станет безобразничать. В случае чего, подниму шум. В это время газета в руках клиента зашелестела, сворачиваясь в воздухе, опустилась ему на колени. На меня смотрел Коновалов. Горбоносый, длинноухий, редковолосый, с набрякшими веками, он был по-прежнему в полном параде (костюм, белоснежная сорочка, галстук с булавкой), вот только щеки его и подбородок как будто подернулись изморозью: должно быть, он не брился со вчерашнего дня. Сказать, что я опешил, означало бы ничего не сказать: я порядком струхнул. Мгновенно представилось мне (много раньше, чем я осмыслил, что, собственно, присутствие Коновалова означает) — представилось мне, как эти двое, «режиссер» и «тренер», заломив мне за спину руки, волокут меня к ближайшему котловану. Да, но люди на улице, строительные рабочие, тот же рыжий парень, руку которого я оттолкнул. А что рыжий парень? Все делается просто: тащат и приговаривают, что вот, мол, гаденыш, хотел украсть лампы или там конденсаторы, в милицию его, растакого, и мои вопли протеста вызывают у окружающих лишь презрительный смех. Но тут неподалеку, отчаянно гудя, останавливается «Победа», и из нее выскакивает, выламывая из кобуры пистолет, наш Деда — Можаев, за ним, прихрамывая, спешит папа и тащит за руку спотыкающегося Максимку, а сзади — Тоня в ярком желто-голубом, с широкой косой… Но нет, не будет здесь со мною ни Деды — Петра Петровича, ни папы, ни Тони, ни даже Максимки, я всех их обманул, всех их предал, и вот теперь пожинаю плоды. Первым побуждением моим было кинуться опрометью за дверь, но ноги в грязных кедах словно присохли к полу. Какое-то время Коновалов смотрел на меня невидящим взглядом, как человек, перед лицом которого проносится поезд метро, а он машинально пересчитывает глазами вагоны: так — не так, так — не так, так — не так, так. Потом голубые глаза его подернулись влагой узнавания, маленький ротик искривился в сухой, но приветливой улыбке. — Батюшки! — громко, с преувеличенной бодростью проговорил он, поднимаясь. — Кого я вижу! Сухие и жилистые руки его продолжали при этом аккуратно сворачивать в трубку газету, а я не то чтобы пятился — я не мог отодрать башмаки от пола, — но медленно подавался назад, прижимаясь спиною к прилавку. — Что ж ты так испугался? — улыбаясь, спросил Коновалов. — Ты же брать меня пришел, разве не так? Чувствуя гадостную сухость в гортани, я приоткрыл рот и покачал головой. Но это была истинная правда: я пришел брать, но не его — еще минуту назад я был уверен, что с линией Коновалова покончено. — А, ты абориген здешних мест! — догадливо сказал Коновалов, и я поспешно кивнул, хотя ловить меня на неправде погнушался бы сейчас даже ленивый. Но Коновалова, по всей видимости, мало заботило, где я на самом деле живу. Он подошел ко мне совсем вплотную — так, что мне было видно каждую морщинку на его кисло-веселом лице, облокотился о прилавок и, понизив голос, с заговорщицким видом произнес: — Все ищешь? Я молчал. — Понимаю, — пристально глядя на меня, Коновалов кивнул. — Сюда-то по делу или просто почиститься? «Почиститься», — хотел было сказать я, но попробуйте произнести это слово с осипшим горлом. — Почи… — Я поперхнулся и откашлялся. — По делу. — Сдох телевизор? Коновалов придвинулся ко мне еще ближе. Я не спускал глаз со свернутой в трубку газеты, которую он держал в руках: кто-то мне рассказывал, что уголовники заворачивают в газету обрезок свинцовой трубы, потом легонько, как бы шутя, тюкают свою жертву по голове — и, демонстративно пожимая плечами, уходят. — Нет, не телевизор, — с усилием сказал я. — Так кто же сдох? — иронически спросил Коновалов. И как ни странно, именно эти откровенно издевательские слова помогли мне собраться с духом: когда надо мной подтрунивают, я начинаю злиться, а злости мне очень сейчас не хватало. И, обозлившись, я вызывающе посмотрел на Коновалова, прямо в его переносицу, где густо срослись брови, как бы высосавшие его блекло-голубые глаза, и сказал: — Никто не сдох. Мне нужен Игорь, он здесь работает, вы его знаете. Пусть вернет клипсы, которые он украл. Коновалов странно посмотрел на меня, почесал согнутым пальцем кончик носа. — Клипсы? — переспросил он. — Какие клипсы? Его недоумение было настолько естественным, что моя решимость улетучилась почти мгновенно. «Черт возьми, — подумал я, — человек и в самом деле слыхом не слыхал ни о каких клипсах». Но отступать мне было некуда. — Может быть, Игорь вам и не сказал о такой мелочи, — угрюмо проговорил я. — Но Рита должна была сказать. Зачем вы притворяетесь? Не сводя с меня немигающих глаз, Коновалов постучал свернутой в трубку газетой по ладони левой руки, помедлил. — Похоже, ты все-таки псих, — задумчиво сказал он. — Ну, да ладно. Ты уверен, что тебе нужен именно Игорь? Я покосился на заляпанное известью окно. Возле крыльца под окном остановились несколько молодых девчонок-работниц, все в рыжих ватниках, в белых косынках. Громко переговариваясь и смеясь, они принялись счищать глину с резиновых сапог о металлический скребок, вделанный в верхнюю ступеньку. — Абсолютно уверен, — твердо сказал я. — Ты подумай, лапуля, — проследив за моим взглядом, неторопливо заговорил Коновалов. — Игорь — мой приятель, мой школьный товарищ. То, что ты говоришь, это слишком серьезно. Пока это касалось меня одного, я терпел. Ты не можешь не признать, что я отнесся к твоим домыслам снисходительно… Но теперь, по-моему, ты заигрался. Я еще раз тебя спрашиваю: ты уверен, что Игорь — это нужный тебе человек? У меня была надежда, что девчонки войдут в ателье. Но они почистились, отсмеялись и убежали. — Я должен на него посмотреть, — упрямо сказал я. — Ну, пеняй на себя, — с угрозой проговорил Коновалов и, повернувшись к боковой перегородке, громко крикнул: — Игорек! Выйди сюда на минутку. Ответом ему была тишина. Шорохи и бормотание в глубине помещения прекратились. — Вымерли они, что ли? — сказал Коновалов. — Игорь! Тишина. — Пойду позову, — выждав паузу, сказал Коновалов. — Я тут свой человек. Они мне телекамеру взялись отремонтировать — японскую, понимаешь. Обзавелся на свою голову… Он по-хозяйски взялся за дверцу прилавка, поднял тяжелую крышку и прошел внутрь. А я остался по эту сторону барьера — взъерошенный, мокрый, грязный, с красными пятнами (я это чувствовал) на щеках, как будто мне надавали оплеух. Уверенность Коновалова меня подкосила. Но как он здесь оказался? Разве это не странно? С другой стороны, два школьных приятеля — один обучает борьбе Ивашкевича Женьку, другой заигрывает с его сестрой, почему бы и нет? Если бы Коновалов знал, что я тут навоображал: свинцовая труба, вывернутые руки, пистолет из кобуры, заброшенный котлован… Я даже озирнулся на неплотно закрытую дверь выхода: а не смотаться ли подобру-поздорову? Но это было бы уже полнейшей капитуляцией. За перегородкой послышалось тяжкое шевеление. Как будто кто-то огромный медленно поднимался, перебирая руками по стене. «Ясно, — подумал я, — Игорь занят, Игорь не хочет выходить. Нужно тебе на него посмотреть — ступай туда, за перегородку. А там тебе ватник на голову — и до свидания, Кузнецов Гриша…» Коновалов вернулся один. — Когда-нибудь, — негромко проговорил он, выходя из-за перегородки и аккуратно прикрывая за собой жидкую фанерную, как на театральных декорациях, дверцу, — когда-нибудь тебе, дорогуля, сделают бо-бо и будут правы. Но сегодня не бойся: сегодня я тебя в обиду не дам. Ты мне нравишься… — Игорь что, уже ушел? — перебил я его — довольно грубо, чтобы скрыть страх. Коновалов, прищурясь, посмотрел на меня. — Идет, — врастяжку произнес он — так, что получилось очень похоже на «идиот». Парень в черной рубашке вышел с отверткой в руке, глянул на меня с острым любопытством. — Ну, кому я здесь нужен? — спросил он.