Такого оборота я больше всего боялся. — Я не знаю, — проговорил я, — мне просто бабушка сказала позвонить. — Как зовут эту девушку? — спросила Людмила Сергеевна. Это была передышка: я мог назвать ее как угодно. — Говорит, Алена, — ответил я. — Алена, — задумчиво повторила Людмила Сергеевна. — Ну, и что же хочет эта Алена? — Говорит, что ее пригласили отдыхать, — беззастенчиво соврал я. — Ну, и пусть себе возвращается в Сыктывкар, — сказала Людмила Сергеевна. — Скажи ей, что произошла ошибка, дача пустует, и никто ее не приглашал. — А она плачет, — проговорил я, стараясь, чтобы мой голос не звучал упавшим. — Так что бабушке передать? Наступило молчание. — Надо же, из Сыктывкара, — сказала Людмила Сергеевна. — Вот мазурик. Тут бы мне и спросить: «Кто?», но у меня хватило ума воздержаться. — Передай ей, Женечка… — раздумчиво заговорила Людмила Сергеевна. — Кому? Бабушке или Алене? — уточнил я. — Ты понимаешь, какое дело, — сказала Людмила Сергеевна, и я затрепетал на другом конце системы «крючок-леска-удилище», как заправский рыбак. — Снимал у меня дачу один… Да ты его, наверно, видел. Последнее утверждение прозвучало вопросительно, и я голосом простофили сказал: — Ага. Дядя Игорь его зовут. — Это приятель сына от первого брака Ивана Ефимовича, — сухо сказала Людмила Сергеевна, и трудно было не заметить, что от этого сына Людмиле Сергеевне, скорее всего, доставалось. Я молчал, как терпеливый пацан, который только и ждет, чтобы выполнить поручение и, насвистывая, удалиться. Снова молчание. — Надо же, из Сыктывкара, — повторила Людмила Сергеевна. — Жалко девчонку, и спросить не у кого. Сын за границу уехал. — Так что передать? — занудливо спросил я. На этот раз Людмила Сергеевна раздосадовалась. — Подожди, не мешай, я думаю, как помочь человеку. Тут в ее голосе зазвучало сомнение. — А почему Александра Матвеевна мне сама не позвонила? — спросила она. — А у нас телефон сломался, — выпалил я давно заготовленную реплику. — Откуда же ты звонишь? — С вокзала. — Понятно. Людмила Сергеевна снова задумалась. У нее были варианты: например, спросить, не еду ли я домой, на московскую квартиру, и пообещать позвонить туда. Но сама картина «девушка из Сыктывкара, сидящая на дачном крыльце с чемоданом в руках», видимо, ее завораживала. — Как же до него добраться, до этого негодника? — проговорила она, и это был явно риторический вопрос. — Ну, я так и скажу, что вы не знаете, — коварно предложил я. Эта идея Людмиле Сергеевне не понравилась. — Как это не знаю! — возмутилась она. — Что такое ты говоришь — «не знаю»? Конечно, знаю, только вспомнить не могу… А, постой, вспомнила. Боря телевизор ему возил… Только куда? «Боря» — это сын Ивана Ефимовича, отметил я. — Только куда? — повторила Людмила Сергеевна. — Бедная девочка… из Сыктывкара. Плачет, говоришь? — Плачет, — подтвердил я. — Алена ее зовут. — Ну, так вот, слушай, — понизив голос, как будто о чем-то догадываясь, сказала Людмила Сергеевна. — Он работает в телеателье на этой, как ее… на Третьей Домостроительной, знаешь? Еще бы мне не знать: Домостроительные улицы сейчас прокладывались на месте нашей заставы. Юго-Запад, московский Хоршем. Я весь затрясся от возбуждения. — Если захочет, найдет, — прибавила Людмила Сергеевна, имея в виду Алену. — Сегодня-то вряд ли… Пусть переночует у меня на даче, ключ ты знаешь где? — Знаю, дядя Игорь показывал, — ответил я, не подумав, потому что рисковал нарваться на вопрос: «Ну, и где?» Но Людмила Сергеевна этого вопроса не задала, потому что тут же пожалела о своем предложении. — Впрочем, пусть лучше сразу едет, — поспешно сказала она. — Полдня впереди. Они, по-моему, в семь закрываются. — Я передам, — ответил я. — Ну, вот и хорошо. Бабушке привет от меня, Ритульке — тоже. И она повесила трубку, прежде чем я успел подумать, что у Маргариты подруги явно не по возрасту. Я вышел из кабины, Марья Викентиевна смотрела на меня осуждающе. — Девочкам звонить можно с улицы, — сказала она. И тут же, вздрогнув и странно моргнув своими голубыми глазами, заговорила басом: — А вы мне не мать, вы меня не родили, и уважать вас я не обязана. 28 Вот так и вышло, что в итоге всех этих игр я оказался на окраине Москвы совершенно один — едущим на встречу с опасным, скверным человеком. Впрочем, самой опасности своего предприятия я не сознавал, меня трясло лишь от рыбацкого возбуждения — с такою дрожью смотришь на пляшущий в воде поплавок. Я сошел с автобуса и увидел себя в преображенном районе, раскопанном, развороченном и застроенном ровными светло-серыми пятиэтажками. Картинка из будущего: стройные ряды клетчатых блоков, разлинованных черной смолой, а между ними — с чертежной тщательностью разбитые скверики. — Ух ты! — сказал я вслух, найдя все это прекрасным. Мы ничего другого строить тогда не могли, время «кораблей» и «башен» еще не наступило, о теперешних кольцах многоэтажных домов с фигурными лоджиями никто не мечтал, и новостройка на Домостроительных улицах потрясала своим размахом. От старых городских массивов ее отделяли обширные пустыри, что дало москвичам основание чуть позже назвать эту новостройку Кубой (название ныне забытое). Праздничной живостью кипела здесь человеческая жизнь: Москва активно расселялась, стряхивая с себя паутину коммунальных квартир, переворашивая старые «мебеля», выбрасывая хлам, готовясь к новой жизни в будущих «башнях» и «кораблях». Рассказывают, что наш вечный город, как Рим, построен на семи холмах. Подите-ка, определите местонахождение этих холмов — хотя бы приблизительно. Лично мне, кроме Таганской горки, ничего и в голову не приходит. За частоколом домов я уже не мог угадать овраги и пригорки своего раннего детства: широкий проспект с разделительной полосой простирался передо мною, мягко сглаживая рельеф и уходя вдаль, туда, где в сизой дымке огромной стройки нетерпеливо рычали самосвалы и важно поворачивались подъемные краны. Впрочем, все перспективы здесь просматривались насквозь, и я издалека увидел крупные черные буквы вывески телеателье, прикрепленные прямо к стене бетонной пятиэтажки. Вряд ли на Третьей Домостроительной было еще одно такое. «Третья Домостроительная»… Но если разобраться, намного ли было бы лучше, если бы эта улица называлась, к примеру, «Счастливая»? Тут в голову мне пришло соображение, что, если уж я вижу окна телеателье издалека, то и Кривоносый разглядит меня намного раньше, чем я подойду. Поэтому, потоптавшись, я повернул в прогал между ближайшими блоками. Миновал несколько законченных, но еще не заселенных корпусов, прошел по краю котлована, ощетинившегося бетонными сваями. И надо же было такому случиться: я неотрывно глядел на окна здания с черными буквами вывески, а следовало бы смотреть под ноги. И вдруг меня решительно и скользко повело вкось, я увидел свои облепленные желтой глиной кеды упирающимися в голубое небо, затем все вокруг замелькало, заструилось зеленым и рыжим, зачавкало, я услыхал восторженное: «Во дает!» — и поднялся по колено в мутной воде, даже не в воде, а в какой-то субстанции, густотою своей напоминающей ряженку. Как в дурацком сне, я увидел горизонт много выше своей головы, точнее, это был не горизонт, а рваный край глубокой ямы, в которую, судя по гладкому желобу на склоне, я скатился спиной вперед. А на краю, в телогрейке, каске, кирзовых сапогах и брезентовых штанах, стоял веселый молодой парень с залихватским рыжим чубом, который из-под каски выбивался. — С прибытием! — сказал он мне, присев и упершись обеими руками в колени. — И долго ж мы вас ждали! Я передернул плечами, спина моя ощущала мерзкую задубенелость мокрой грязной рубахи, и дурашливый тон рыжего парня показался мне оскорбительным. — Давай! — Парень выставил ногу в грубом сапоге, уперся ею в выбоину на склоне и протянул мне руку. — Держи пять, будет десять! — Не надо, — буркнул я и, чувствуя себя несчастным (дернула ж меня нелегкая надеть почти новую рубаху), на четвереньках полез самостоятельно вверх.