— Меня смешит твой интеллект, — возразил я. — Так говорил про бумаги? Этим самым повторным вопросом я себя выдал — и утратил инициативу. Теперь Женька наслаждался моим нетерпением. — Про бумаги? — насмешливо переспросил он. — Про какие про бумаги? Стиснув зубы, я ждал. — Вот что, милай, — сказал мне Женька. — Выпей брому, скушай джему и жди меня во дворе. Через два часа я буду. Пойдем ко мне, там разберемся. — К тебе мы не пойдем, — возразил я. — Это почему? — А потому что ты ключ посеял. Это был удар ниже пояса, но Женька довольно быстро оправился. — Подумаешь! — беспечно сказал он. — Я у Ритки возьму. — Так она тебе и дала! — Ну, у бабки! На эту реплику я ничего не ответил. Женька долго молчал и сопел в трубку, собираясь с мыслями. — В общем, так, — сказал наконец я. — Ты мне говоришь, какие баки ты заливал криво… в смысле — своему Игорю, а я тебе говорю, где мы с тобой через два часа встретимся. Нет — не надо, обойдусь без тебя. — Ты ж его не знаешь, — пробормотал Женька. — И в глаза никогда не видал. Этого мне было и нужно. Я быстренько, без запинки, как стихотворение, повторил свой словесный портрет Кривоносого и не без издевки спросил: — Ну как, похож? — Так, вчерне, — нехотя признал Женька. — Ну, давай, говори, где встретимся. Можно часа через полтора… — Нет, сначала ты! — остановил его я. — Сначала ты скажи: про бумаги был разговор? — Ну, допустим, был, — буркнул Женька. — А что это меняет? — Приврал небось? В смысле — присвистнул? — Да так, самую малость! — Женька хохотнул. — Пушкина туда напихал, Вольтера, Паскаля, Ферма… всего понемногу. О Паскале и о Ферма я слышал впервые в жизни, и как-то не вязались эти изысканные имена с дураковатой внешностью Кривоносого. — Молодец! — сказал я. — Ладно, приезжай. Жду тебя на «Маяковке», в конце зала, где нету выхода. — А почему на «Маяковке»? — спросил Женька. — Так надо. Я вовсе не собирался ехать на станцию метро «Маяковская», делать мне там было решительно нечего. Но мне нужно было, во-первых, нейтрализовать Женьку, чтобы он, занятый дорогой, не предпринял каких-либо самостоятельных шагов, а во-вторых, должен же был я хоть как-то отплатить ему за «ранний интерес к женщинам». Пусть подождет. Мы назначили точное время, сверили часы (он — свои, я — «телецентровские») и по-деловому распрощались. В отделе кадров МГУ со мною вначале разговаривали очень сухо. Дать телефон отказались, адрес тоже (я думаю, не надо объяснять, что мне нужен был телефон или адрес вдовы профессора Еремеева): должно быть, мой мальчишеский тенорок наводил их на мысль о назойливом абитуриенте. — Какую ты школу окончил? — строго спросила женщина из отдела кадров. Я ответил в том смысле, что еще учусь. — Ну, и зачем тебе нужен профессор Еремеев? — спросила она, заметно смягчившись. — Ты что, его знакомый, родственник? На этот случай у меня была заготовлена легенда. Взволнованно и сбивчиво, слегка заикаясь (что мне вообще-то не было свойственно, но тут инстинкт подсказал, что связная речь вызывает впечатление подготовленности), я рассказал, что на дачу профессора Еремеева в поселке таком-то (тут я, естественно, не погрешил против истины) приехали родственники из Сыктывкара, а дверь на замке, а им сказано было, чтобы они ехали прямо на дачу, и московского адреса они не знают и вообще не знают Москвы, а мне все равно было ехать в город, а имя-отчество я впопыхах не спросил, а то бы через справочное бюро… Про имя-отчество — это тоже была домашняя заготовка. — А ты откуда звонишь? — спросила женщина. — С вокзала, конечно, — быстро ответил я. — Люди же ждут. Счастье мое: ей в голову не пришло, что родственники из Сыктывкара могли бы позвонить с любой соседней дачи. — Тогда подожди, — сказала женщина, — я сейчас выясню. И громко закричала: — Тамара! О чем они там совещались с Тамарой, не знаю, но в итоге стало ясно, что никакого профессора Еремеева в МГУ нет, и это огорчило не только меня, но и мою собеседницу. — Ох, уж провинция-матушка, — сказала она. — Для них любой московский вуз — МГУ. А что он читает, твой Еремеев? — Да он ничего не читает! — возразил я. — Он умер недавно. — Ах, вот как, — сказала женщина. — Тогда подожди. И снова закричала: — Тамара! По-видимому, без этой Тамары она не могла никак обойтись. Минуту спустя трубку взяла сама Тамара. У этой женщины, как я и предположил, исходя из ее имени, был густой сочный голос, который в опере принято называть «меццо-сопрано». — Откуда ты, мальчик? — спросила она. Я повторил: из дачного поселка такого-то. — А фамилия твоя? Я не медля назвался: Ивашкевич. — Так вот, Ивашкевич, — сказала Тамара, — профессор Еремеев работал не в МГУ, а совсем в другом институте. Наши ездили на похороны, записывай адрес вдовы: Еремеева Людмила Сергеевна… Да ты, наверно, спешишь, позвони ей домой. И она продиктовала мне номер телефона. Я прочувствованно ее поблагодарил и тут же набрал номер Людмилы Сергеевны. Звонкий молодой голос ответил мне почти сразу. Я едва успел перевести дух, а ведь надо было переключаться на новую версию: родственники из Сыктывкара здесь могли и не пройти. — Это квартира профессора Еремеева? После паузы: — Да. — Могу я поговорить с Людмилой Сергеевной? — Я у телефона. Это было для меня неожиданностью: мне всегда казалось, что у профессоров жены — профессорши, пожилые и очень медлительные. — Вам звонит с дачи сын ваших соседей, Женя Ивашкевич. Тут мне в голову пришла мысль, что Женька наверняка пойдет по моим следам, когда дозреет. И тут ему будет уготована достойная встреча. А поделом: не теряй ключи, не приманивай уголовников. — Здравствуй, Женечка, милый! — ответила любезная женщина. — Ты что, простудился? Из этой реплики я сделал вывод, что голос у меня чуть более басовит, чем требуется. — Да нет, что вы, Людмила Сергеевна, — возразил я, попутно проклиная себя за непредусмотрительность: кто знает, может быть, «тетя Люда»? Или «тетя Мила»? С именем «Людмила» нельзя шутить. — Тут без вас такое событие. Девушка приехала с чемоданом, сидит на крыльце вашей дачи и плачет… — Девушка? — заинтересованно удивилась Людмила Сергеевна. — Откуда? Ей бы сначала спросить, почему плачет, машинально отметил я, а вслух сказал: — Из Сыктывкара. — Так, — подумав, промолвила Людмила Сергеевна. — Ну, а я здесь при чем?