– Слышал. Тогда чему все так радуются? – Не знаю. Наверное, республике. – А что такое республика? Поль пожал плечами. Мусса задавал слишком много вопросов. Оттуда, где они сидели, был виден сад Тюильри, по которому нервозно расхаживали зуавы, неся караул. Над дворцом по-прежнему развевался флаг империи, свидетельствуя, что где-то во дворце сейчас находится императрица Евгения, которая в отсутствие императора являлась регентом Франции. Только теперь она не была уже ни регентом, ни императрицей, ни кем-то еще. Ее страшили толпы вокруг дворца; толпы, которые вот-вот получат свою республику. – На гильотину эту ведьму! – орал какой-то республиканец. – Перестрелять их всех! – крикнул другой, размахивая над головой мушкетом. С одной стороны, Муссе и Полю хотелось остаться, но с другой – они видели, что толпа вооружена и под внешним весельем таится угроза. Несмотря на приподнятое настроение, мальчикам было страшно. Никто не хотел признаваться первым, но, когда внизу раздался винтовочный выстрел, Поль сказал: – Думаю, нас ждут дома. – Я тоже так думаю, – сказал Мусса. Оба слезли со стены и исчезли в бурлящей толпе. А в это время в город вступила мрачная процессия и двинулась по авеню де Венсен. Она привлекала внимание лязгом ножных кандалов пленных, бредущих за небольшой телегой. Кандалы глубоко врезались в их ноги, оставляя кровавую дорожку. Угрюмым заключенным было жарко. Их настроение стало еще более угрюмым после приема, который они встретили, едва вступив в предместья города. Воздух трещал от человеческих страстей: парижане остро переживали гибель французских войск на востоке страны и одновременно восторгались новой республикой. Но независимо от настроения окружающих пленных встречали негодованием. Толпы улюлюкающих горожан добавляли им душевных мучений. Конвоиры, ехавшие по бокам, не делали попыток хоть как-то их защитить. Конечно, убийств они не допустят, а на унижения смотрели спокойно и не пытались прекратить. Кто-то выплеснул из окна второго этажа содержимое переполненного ночного горшка, которое едва не задело Жюля и расплескалось по мостовой позади телеги. Ребятня бросала камни, до крови царапающие кожу. Кто-то наскоро соорудил таблички с оскорбительными надписями, которые повесили на шею заключенным. Жюль был одним из них. Он как мог отбивался от горожан, когда они влезли на телегу, однако конвоир сильно ударил его прикладом винтовки. Задыхаясь, Жюль сел на пол. Там ему и надели табличку. «Я БЕЖАЛ ОТ ВРАГА», – гласила надпись. – Дезертир! – прочитав написанное, выкрикнула старуха. – Позор! Ее муж подошел к телеге и плюнул в Жюля. – Свинья! – бросил ему старик. – Мой внук сейчас на фронте, сражается вместо таких, как ты! У кого-то в руках оказалось яйцо. – На, трус, подкрепись! Заметив это, Жюль повернул голову, но яйцо попало ему в лоб. Оно текло по его лицу, обжигало глаза и капало с подбородка. Жюль справлялся с позором, глядя прямо перед собой и не останавливая взгляд ни на чем. Шум толпы, оскорбительные выкрики, проклятия, плевки и презрение, летевшие в него, стали чем-то вроде сна, медленным, нереальным танцем ненависти, отошедшим на задний план. Опустив голову, он смотрел на свои связанные руки. С того момента, как юный Этьен выбросился из телеги и погиб под колесом, Жюль постоянно держал в руке игрушечного солдатика, подаренного Полем. Казалось, давным-давно он стоял на платформе вокзала, прощался с женой, сыном и племянником, ожидавшими от него уничтожения пруссаков в большом количестве. А теперь он возвращался к семье вот в таком виде… Он тряхнул головой, испытывая отвращение к себе и решив вырваться из гнетущего состояния. Ты Жюль де Врис. Ты полковник Императорской армии и должен вести себя подобающим образом. Ты не совершил никакого преступления! Ты служил родине в двух войнах. Ты немедленно прекратишь эту отвратительную жалость к себе и будешь держаться, как подобает офицеру! Он взглянул на солдатика с кривой улыбкой на деревянном лице и прутиком вместо руки и снова повторил про себя: «Ты не совершил никакого преступления!» Колонна пленных пересекла мост Аустерлиц и двинулась по бульвару Сен-Марсель, а затем по бульвару Монпарнас, звеня кандалами и держа путь к Военной школе, используемой в качестве тюрьмы для прусских военнопленных и проштрафившихся французских военных. Город был одержим республиканскими идеями, однако везде, где проходила колонна, ликование сменялось колючими взглядами, оскорбительными выкриками и брезгливым любопытством. Заключенные вывернули на авеню де Бретей, где это и произошло. Мусса и Поль уже возвращались домой, когда Мусса услышал впереди шум и крики. Он и смотреть не хотел, поскольку был перевозбужден и переполнен таким количеством впечатлений, какое редко кто получает. Подумаешь, очередная толпа сторонников неведомой республики. Однако сейчас, отойдя на достаточное расстояние от площади Согласия, он почувствовал себя в большей безопасности и осмелел. Поэтому Мусса влез на тумбу железного фонарного столба, оказавшись выше моря людских голов. По улице в его сторону ехали всадники, телега, а за ними длинной вереницей брели какие-то люди. – Кто они? – спросил Поль. – Не знаю. Наверное, солдаты. Пленные. – Пруссаки? Голос Поля звенел от возбуждения. Ему захотелось увидеть прусских военнопленных. Интересно, люди ли они вообще, а может, у них две головы и они едят детей? Он слышал о пруссаках и то и другое. Поль подбежал к столбу, выискивая место, чтобы забраться самому. – Нет, это не пруссаки. Выглядят как французские пленные! – Французские? Зачем же брать французов в плен? Мусса вгляделся в лицо человека на телеге. Поначалу мальчик не узнал его из-за грязи и еще потому, что никак не ожидал увидеть в таком положении. Он думал, что этот человек сейчас должен быть далеко от Парижа, на фронте. Но нет. Мусса присмотрелся, и у него замерло сердце. На телеге сидел дядя Жюль. – Поль, взгляни, – в ужасе прошептал Мусса. Полю наконец удалось влезть и найти место, откуда и ему было видно. Он посмотрел на телегу, на которую указывал Мусса. Несколько секунд было тихо. Затем из горла мальчика вырвался крик, который никто из слышащих уже не забудет. Глава 8 – Граф явился позлорадствовать. Генерал Распай взирал из-за письменного стола на графа Анри де Вриса, вошедшего к нему в кабинет. Со времени светского приема в шато прошло менее двух месяцев. Тогда они спорили о готовности Франции к войне с Пруссией. В тот вечер мундир Распая был сшит из чистого шелка высокомерия. Он хвастался и всячески превозносил французскую военную мощь. Генерал отмахивался от предостережений Анри и едва не набросился на графа с кулаками. Сейчас низкорослый генерал выглядел хрупким и усталым: воспаленные глаза, согбенная поза, обвислые усы и понурые плечи, на которые давил двойной груз поражения и недоверия. В генеральских глазах Анри увидел агонию. Когда Распай коснулся воспоминаний о своей тогдашней, ничем не подкрепленной уверенности, голос его был полон горечи: – Поберегите слова, де Врис. Вы оказались правы. Я это признаю. – Генерал, я бы не пришел к вам злорадства ради, – сказал Анри. – Война – трагедия для всей Франции. Очень жаль, что в нашем споре ошибся не я, а вы. Однако меня привело к вам совсем не это. Я пришел по поводу Жюля. – Конечно, – указав на стул, пробормотал Распай. – Располагайтесь. Анри сел. Сегодня ему понадобилось все его влияние и немало времени, чтобы преодолеть царящую неразбериху, найти брата и теперь оказаться перед измученным генералом. Никто толком не знал, куда могли отвести арестованных. Внимание Парижа было сосредоточено совсем на другом. Мальчики не последовали за Жюлем, а сразу помчались в шато. Поль заливался горькими слезами. Мусса задыхался от быстрого бега и выглядел испуганным. Они-то и поведали взрослым о случившемся. – Отец, он был в числе арестованных, – сказал Мусса отцу. – Я видел его кандалы. Я прочитал надпись на табличке, которую повесили ему на шею. Там было написано, что он бежал от врага. Поль выглядел совсем несчастным. – Нам не удалось приблизиться. Нас не подпустили. Анри тут же отправился на поиски брата. Перво-наперво он поехал в Тюильри, в штаб-квартиру Императорской гвардии, пробираясь через хаос внутренних кабинетов, один из которых совсем недавно занимал его брат. Все кабинеты и коридоры пустовали, если не считать единственного солдата, бродившего среди груды обломков. Здесь успели похозяйничать дворцовые слуги и толпы, прорвавшиеся снаружи. Бумаги куда-то увезли, мебель растащили, со стен сорвали обои. Анри объяснил солдату, что ему нужно. Тот посмотрел на него как на сумасшедшего: – Императорская гвардия? Нет больше никакой Императорской гвардии, месье. И императора тоже нет! Анри пробился сквозь запруженные народом улицы к Отель-де-Вилю, где находилась неофициальная резиденция новой республики. В ратуше с ним поделились слухами о всеобщей амнистии для заключенных, но самих заключенных он там не нашел. Ему посоветовали обратиться в палату депутатов – скопище полной неразберихи, где никто ничего не знал. Наконец толковый офицер Национальной гвардии предположил, что их могли отвести в Военную школу. С помощью подкупа Анри проник внутрь, где и нашел брата в импровизированной камере на общем дворе. Эти закутки отделялись друг от друга рядами проволоки. Встреча братьев была короткой и болезненной. Под улюлюканья заключенных братья обменялись рукопожатием. Руки Жюля сковывали кандалы. Некоторое время оба молчали. Жюль пытался сохранять достоинство. Он предстал перед старшим братом немытым, в порванной форме и сейчас искал слова для объяснения. Потом они хлынули потоком. Дважды у него дрогнул голос, выдавая внутреннее состояние. Анри слушал с ощущением нереальности; к негодованию, охватившему его, примешивалась глубокая печаль за брата. Гордый Жюль был вынужден предстать перед миром в столь жалком, униженном состоянии. – Ты не должен отчаиваться, – сказал Анри, голос которого звучал хрипло, а произносимые слова казались пустыми. – Это не может долго продолжаться. Власти установят правду и выпустят тебя. Жюль неуверенно кивнул. Прежде чем покинуть двор Военной школы, граф де Врис решил отыскать командира. Он был готов отхлестать этого человека за чрезвычайно суровые условия содержания брата. Но к его удивлению, командира на месте не оказалось. – Был тут какой-то майор, но ушел, – сообщил ему один из охранников. Как правило, арестованного офицера сразу же помещали в отдельную камеру. Это минимальное удобство даровалось даже пленным прусским офицерам. Но солдаты, охранявшие Жюля, были из числа грубых и агрессивных парижан, ярых патриотов радикального толка, которым доставляло удовольствие по мелочам унижать любого, кто имел отношения к прежнему режиму. Жюль пользовался их особым вниманием по трем причинам: он был офицером, служителем павшей империи и происходил из аристократической семьи. И охранники безжалостно издевались над ним. – Ты идешь в ад сразу по трем дорожкам, – дразнили они полковника. – Единственное, что ты правильно сделал, – так это дал деру с поля боя. Но за это тебя и расстреляют, – злорадно обещали они. Они не давали Жюлю еды и заставляли самого убирать нечистоты. И потому Анри потратил все имевшиеся у него с собой деньги, чтобы купить брату более уважительное отношение. Толстая пачка франков быстро изменила политические и социальные взгляды тюремщиков и перевесила их потребность в мелочных развлечениях. Они пообещали графу, что теперь к его брату будут относиться заботливее. Анри решил, что позже снова приедет сюда, захватив еще денег и чистую одежду для полковника. А пока он без промедления отправился к Распаю домой. – Это же абсурд! – заявил Анри. – Его арестовали за дезертирство. Он содержится в скотских условиях. – Абсурд? Нынче все абсурдно, граф. Я слышал о его аресте от сослуживца в Шалоне. Дело скверное. Безумие, нагроможденное на безумие. – В таком случае вы должны ему помочь! – Ему помочь! Ему помочь! – насмешливо повторил генерал. – Граф де Врис, позвольте вам кое-что объяснить. По имеющимся у меня донесениям, наших солдат на передовой, кто остался жив и не получил ранений, отправляют в Бельгию. Император взят в плен пруссаками. Говорят, императрица сбежала в Англию. Палата депутатов под стать уличной толпе, и каждый норовит властвовать. Получается, сейчас властвуют все и никто. На каждую пустяшную мысль произносят десяток вдохновенных речей. Солдаты Бисмарка движутся на Париж. Они будут здесь через считаные недели, а то и дни. Кто будет защищать Париж и новую республику? Маршал Базен заперт в Меце. Попал в западню, словно крыса. Распай ходил взад-вперед по маленькому кабинету, иногда останавливаясь, чтобы взглянуть из окна на внутренний двор. Его голос был пронизан недовольством. – На улицах бесчинствует отребье, именующее себя Национальной гвардией. Большинство из них пьяны. Они не умеют ни попадать в цель, ни ходить строем. Они и подтираться-то не умеют! И ко всему прочему, мне сообщают об офицере, арестованном за дезертирство. Вы уж простите меня, граф, что в подобных обстоятельствах я не бросил все и не занялся вплотную бедственным положением полковника. – Генерал, я понимаю размеры бедствий, стучащихся в наши ворота. Но Жюль – гвардейский офицер, несправедливо обвиненный. Он никак не может быть виновен! – Виновен! – подхватил Распай. – Вы меня не понимаете, граф. Я давно знаю полковника. Когда его награждали, я находился в Италии. Он крепкий офицер. Не такой блистательный, как ваш отец, это надо признать, однако не трус. Но сейчас его виновность или невиновность не имеют никакого значения. – Как вы можете такое говорить? Распай посмотрел на Анри так, словно тот был на редкость глупым школяром. – Похоже, вы до сих пор не понимаете творящегося вокруг нас! Утром я ехал в карете, и какая-то женщина – представляете, женщина! – остановила меня на улице и обвинила в трусости. Меня! Оказывается, я совершил государственную измену, оставшись на своем посту в Париже, когда наши армии уничтожали на полях сражений! – Последнюю фразу Распай уже выкрикнул хриплым голосом и ударил кулаком по столу, отчего графин с водой опрокинулся на пол. – Я тридцать лет служу Франции! Я ношу форму Императорской гвардии! А теперь император опозорен и вместе с ним в глазах страны опозорены все мы. Француз не испытывает жалости к проигравшим. Никакого справедливого воздаяния не будет. Будет наказание за поражение. Нужно отыскать тех, кто за это в ответе. И побольше. Граф, Жюль сейчас находится в скверном положении. Он удобная мишень для толпы, чтобы начать их расправы. – Но ведь не толпа будет его судить?