– Не толпа? Я бы не был столь уверенным. Я уже ничего не знаю. Я утратил всякую власть. Мне некем и нечем командовать. Потому-то вы и застали меня дома. У меня больше нет ни места службы, ни должности. Предложу свои услуги Национальной гвардии. Правда, не знаю, возьмут ли они меня на службу. У меня попросту нет полномочий решать дело Жюля. У кого они есть, я не знаю. Подозреваю, что и другие не знают. Понадобится время, чтобы разобраться во всей этой чехарде. – Тогда мы должны заполнить это время поиском людей, способных ему помочь. Жюль говорил, что у него под началом был некто Дюпре. Майор, видевший, что там произошло. Он бы смог прояснить дело. Распай насмешливо фыркнул: – Если этот Дюпре уцелел после бойни в Седане, скорее всего, сейчас он находится в Бельгии как военнопленный. Ну хорошо, допустим, он оттуда бежал. В таком случае он едва ли сунется в Париж, зная, что столица – следующая главная цель пруссаков. Он постарается примкнуть в другим отрядам, которые еще действуют в провинциях. Напоминаю вам: мы пока еще не полностью разгромлены гуннами. Не приведи Господь! А значит, будут создаваться новые армии, и майор попытается вступить в одну из них. – Распай покачал головой. – Я бы сказал: проще найти иголку в стоге сена, чем бывшего подчиненного вашего брата. Слушая его, Анри сознавал: Распай говорит правду. Генерал вдребезги разбивал надежды графа и безжалостно развеивал иллюзии насчет легкого решения истории с Жюлем. И тут Анри пришла в голову другая мысль. – Но есть еще его обвинитель по фамилии Делеклюз. – Да. Франтирёр. Боюсь, это капля мути в большом море. Вспомогательные войска, скрытная война, где против гуннов все средства хороши. Сомневаюсь, чтобы его отряд участвовал в битве при Седане. Даже если Делеклюз и не трус, каким его живописует полковник, он со своими людьми должен где-то скрываться. Если пруссаки его схватят, никакого взятия в плен. Расстрел на месте. Пруссаки не более терпимо относятся к этому сброду, чем я. Вы его никогда не найдете. И уж он наверняка не явится на суд. Анри пожал плечами: – Тогда мы должны сделать так, чтобы обвинения были сняты! Какого-то рапорта недостаточно для подкрепления официальных обвинений. А без свидетельских показаний не может быть никакого суда. – Вы читали этот рапорт? – Нет. – Целое послание. Подписано французским офицером. К первому обвинению добавлено второе, от сержанта, с которым полковник столкнулся, будучи конвоируемым в Шалон. Обвинение, выдвинутое сержантом, придает вес обвинению Делеклюза. Согласен, этого недостаточно, чтобы состряпать идеальное дело против полковника или даже более или менее сносное. Но очень многое оставляется без внимания. Учтите, Жюля будет судить трибунал. И скорее всего, защите будет нечего противопоставить обвинению, кроме слов самого полковника де Вриса. Если так, его судьба целиком окажется в руках тех, кого назначат судить полковника. В прежние времена я бы назвал его шансы хорошими. Вооруженные силы заботились о своих офицерах. Но прежние времена кончились. Теперь всем заправляют жаждущие мести. Какое-то время оба молчали. – Генерал, вы ведь не из тех, кто легко сдается. Я уверен, вы не отдадите Жюля на растерзание волкам. Распай раздраженно взмахнул руками: – Граф, вы что, не слышали моих слов? Волки не принимают меня во внимание! У меня больше нет влияния! Я еще не сказал вам, что вчера попытался увидеться с полковником. Так вот, меня не пропустили в эту дворовую тюрьму. Какой-то капрал! Он взглянул на мой мундир и заявил, что у меня нет права входа. Капрал! Меня! Права, видите ли, нет! В Распае так и клокотало презрение. Он порывисто встал и прошел к окну, повернувшись к Анри спиной. Который день настроение генерала раскачивалось, словно взбесившийся маятник. То он чувствовал себя бойцом, готовым взять винтовку и пойти разыскивать негодяя Бисмарка. А через мгновение, обескураженный и возмущенный теми, кто сомневался в его пригодности, он был готов подать в отставку. Таких времен он еще не переживал. Одно дело – пострадать от рук врага, и совсем другое – от рук сограждан. Генерал ходил по кабинету, бушевал, но наконец согласился: – Ладно, де Врис, я попытаюсь помочь. Насчет ощутимых результатов сомневаюсь. Но я попробую. Граф Отто фон Бисмарк ехал в карете по проселочной дороге. Он любил эту часть Франции с ее очаровательными долинами и живописными городками. Окрестные леса встречали его тишиной и лесными ароматами. В сонном ручье охотился зимородок. А дальше, на берегу прекрасной реки, одинокая цапля на мгновение отвлеклась от копания в илистой воде, чтобы проводить взглядом канцлера. Бисмарк ехал на встречу с генералом фон Мольтке, чьи войска действовали превосходно и чьи успехи изумляли мир, приближая Бисмарка к осуществлению вожделенных замыслов, которые роились у него голове. За его спиной дымились остатки железной бури. Канцлеру вспомнилась вершина холма, откуда открывался вид на городок-крепость Седан, лежащий в долине, где были заперты французская армия и ее император. Там он провел почти весь день рядом с королем Вильгельмом и американским генералом Шериданом, приехавшим, чтобы наблюдать за сражением. Из своего лагеря над рекой они следили за разворачивающимся методичным уничтожением французской армии. Французы, поддавшиеся на военную хитрость пруссаков, были окружены и обречены на поражение еще до начала битвы, однако не желали сдаваться. Зрелище бойни ужаснуло даже победителей. Все началось с утра, когда с Мааса наползали клочья утреннего тумана. С севера, со стороны холмов Флуана, по французской кавалерии ударили смертоносным огнем. По всей долине и за рекой немецкая артиллерия сеяла смерть, уничтожая все на своем пути. Порох и железо сжигали леса в Арденнах. Король Вильгельм был потрясен увиденным и покачал головой, сострадая врагу. – Бравые парни, – сказал король, глядя, как французы волнами бросаются на прусских солдат, пока вода в Маасе не сделалась красной от французской крови и такой потекла в море. После битвы, в которой полегло двадцать тысяч французов, Бисмарк встретился с Луи-Наполеоном, жалкой тенью императора, терзаемого болью от камней в почках и едва способного двигаться. Император упорно, но безуспешно стремился погибнуть вместе с армией. Но судьба не благоволила к нему: пули свистели вокруг, не задевая его. И он дожил до тяжелой обязанности взять в руки белый флаг и объявить о капитуляции. Они встретились в Доншери, в домике ткача. Император прибыл туда в генеральском мундире, учтивый и предупредительный. Ему хотелось, чтобы канцлер знал: лично он не желал войны, но был вынужден объявить ее, уступив общественному мнению. Он извинился за невозможность сдаться от лица всего народа, поскольку Евгения оставалась регентом и законное правительство находилось в Париже. Но себя и остатки своей армии он отдал в безоговорочное распоряжение прусского короля. Затем у Луи-Наполеона произошла короткая встреча с Вильгельмом. На рассвете под проливным дождем он, кряхтя, забрался в одноконную карету и под эскортом отправился в плен. Итак, дело было сделано. Перед Бисмарком лежала вся Франция, а за ней – весь континент, напуганный немецкой военной машиной. Казалось бы, победа очевидна, но Бисмарк знал: говорить о полной победе пока рано. Французы были разгромлены, однако не желали этого признавать. Их гордость соберет новую армию, а их честь будет стоять насмерть, защищая Париж. «Пусть собирают», – подумал он. Новая армия окажется плохо обученной, и потом, он уже решил не вторгаться в Париж. Было бы позором разрушать такой прекрасный город. К тому же он уважал стойкость парижан и их умение сражаться на улицах. Незачем проливать столько немецкой крови. Его войска возьмут город в кольцо и подвергнут осаде. Отрезанный от остальной Франции и мира, город задохнется. Жители будут до хрипоты спорить между собой и медленно гнить. Он погрузит этот «Город света» во тьму, а Франция будет беспомощно наблюдать. Он обоснуется вместе с королем… где? В Версале! Да, именно там! Какая великолепная ирония: сидеть во дворце французских королей и ждать, пока жемчужина Франции не погибнет! Он приказал кучеру остановиться. На другом берегу реки виднелся обоз и артиллерия армии кронпринца Саксонского. Они двигались к Парижу, чтобы воплотить мечты Бисмарка о Втором рейхе. – Маман! Маман, послушай меня. Маман, ты меня слышишь? Поль тряс мать за плечо. Элизабет сидела в сумраке комнаты, плотно зашторив окна. Полю хотелось, чтобы мать повернулась и взглянула на него, чтобы убедилась: он рядом. Но она лишь сидела, прислушиваясь к голосам внутри, к голосам, которые звучали громче голоса сына и которые заставляли ее дни напролет просиживать в одиночестве, будучи не в состоянии приласкать сына и вообще выйти из комнаты. Элизабет отупело кивнула, показывая, что слышит Поля, однако ничего не сказала и не взглянула на него. С тех пор как ребята принесли ужасное известие, она ничего не ела и не смыкала глаз. С лица сошел весь румянец, а глаза потеряли блеск. Комната была наполнена чернотой ее отчаяния. Два месяца подряд она разговаривала с портретом Жюля на стене. Сейчас ее стул был повернут в другую сторону, а с губ не слетело ни слова. Когда Анри пришел рассказать, что виделся с Жюлем и тот спрашивал о ней, Элизабет даже не смогла ответить. Она не отвечала и когда в комнате появился Поль. Она не знала, сможет ли вообще заговорить снова. Ей хотелось что-то сказать сыну, утешить его, но она не могла смотреть Полю в глаза, не могла даже десятилетнему ребенку показать унижение, переживаемое ею. Ей было не о чем с ним говорить. Это же несправедливо! Как они могли так поступить со мной? Она никогда не знала провала или поражения, только радостную уверенность женщины, чей муж избран судьбой. Теперь мечты разбились вдребезги, осталась одна кошмарная реальность. Элизабет сидела в сумраке, раскачивалась на стуле, завернувшись в гнев и накрывшись беспомощностью. В ее душе было холодно и темно, как в склепе. Она не представляла себе никчемной жизни, лишенной положения. Ее терзали мысли, что вскоре общество проявит к ней пренебрежение, а поток приглашений в именитые дома и на важные приемы иссякнет. В первые дни ее ни разу не посетила мысль о том, через что прошел Жюль и как тяжело ему сейчас в заключении. Она не думала о выдвинутых против него обвинениях. Обвинения ничего не значили; она попросту вычеркнула их. Важным было то, что война приобрела личный характер и обернулась против нее. И теперь Поль сильно тревожился за мать, даже больше, чем за отца. Чутье подсказывало: его отец сделан из железа и сумеет за себя постоять. Но мать такой он еще не видел: сидящей молча и раскачивающейся на стуле. Она всегда была приветливой, жизнерадостной, полной энергии, а теперь… Отца держат под арестом, а мать изменилась до неузнаваемости, лишившись сил. Полю было страшно. Может, это он виноват? Все изменилось после того вечера, когда он случайно увидел мать с генералом, когда они… Он толком не знал, чем они занимались. Знал лишь, что не должен был этого видеть, не должен был шпионить. Поль ощущал расстояние, возникшее между ним и матерью. Он бродил по шато, качал головой, когда Мусса спрашивал, хочет ли он сходить на реку, потерял былой интерес к урокам с Гасконом. Серена пыталась ободрить племянника: – Поль, твой отец – сильный человек. Я не знаю, как французы поступают в подобных случаях, но они поймут, что это ошибка. Его освободят. Я в этом уверена. Он хороший солдат. А ты должен быть смелым. Твой дядя Анри делает все для его освобождения. Он вызволит твоего отца. Поль кивнул, но в горле у него стоял комок. Глаза наполнились слезами, которые он попытался скрыть, но Серена коснулась его щеки тыльной стороной ладони, и это стало последней каплей. Поль разрыдался, уткнувшись ей в грудь. Серена качала его и гладила по волосам. Через какое-то время Серена пошла к Элизабет. Та сидела на стуле и даже не повернулась. На ночном столике стояла тарелка с остывшим супом. Серена обладала практицизмом женщины, выросшей в пустыне, а потому терпеть не могла слабость. Она порывисто раздвинула шторы, и в комнату хлынуло предзакатное сентябрьское солнце. Элизабет прищурилась и отвернулась, однако Серена взяла ее за подбородок и заставила отвечать. Элизабет попыталась вырваться, однако пальцы Серены еще сильнее сдавили ей подбородок. – Элизабет, прекрати горевать! Твоему сыну нужна мать! – сердитым тоном произнесла Серена. – Ему нужен отец, – просопела Элизабет. – Хватит нюни распускать! Вставай! Ты должна выйти отсюда! – Не лезь не в свое дело. Тебя это не касается. Оставь меня в покое и иди читать свои книжки. – Элизабет, я сочувствую тому, что случилось с Жюлем. Искренне сочувствую. У меня нет желания вмешиваться, но ты нужна Полю. – А мне нужно, чтобы ты ушла. Это ведь не с твоим мужем случилось. Все страдания достались мне. – Боже мой, твой сын в слезах, твой муж в тюрьме, а ты заперлась тут и предаешься жалости к себе! Перестань! – Ты не понимаешь, – слабым, полным горечи голосом возразила Элизабет, качая головой. – Да тебе и нет необходимости понимать. Ты была графиней до войны и останешься ею, когда война закончится. А я стану никем. Вообще никем. – Элизабет высвободила подбородок. – Ты попросту не понимаешь, чего я лишилась. Серена отступила. – Не знаю, что с ней делать, – тем же вечером сказала она Анри. – Вроде бы рядом, а меня не слышит. – Тут ты бессильна что-либо сделать, кроме как помочь Полю, – ответил Анри. – Я знаю Элизабет. Она ребенок, и весьма тщеславный. Вскоре ей понадобится парикмахер, и тогда она выберется из затворничества. Генерал Трошю, военный губернатор Парижа, мрачным тоном объявил, что на пути между пруссаками и городом не осталось ни одного французского отряда, а потому нужно спешно готовиться к обороне. Начиная с 1840 года Париж строил мощные оборонительные сооружения, включая высокую стену почти с сотней бастионов и рвом. За пределами стен было возведено пятнадцать фортов, охранявших подходы к столице. За годы форты и бастионы сильно обветшали. Теперь, лихорадочно готовясь к обороне, туда свозили камни и землю для укрепления. Плотники чинили массивные деревянные двери. На телегах было перевезено три тысячи тяжелых орудий, часть которых установили на позиции, а другую оставили в резерве. Городские мастерские стали фабриками для изготовления амуниции. Табачная фабрика теперь делала гильзы для винтовочных патронов. В Лувре Венеру Милосскую перенесли в подвал. Возле окон поместили мешки с песком, а в просторных выставочных залах рабочие делали снаряды для крупных орудий. Картины покрывались слоями гипса, французские шедевры искусства окружались мешками с землей, чтобы уберечь от попадания артиллерии. Книги и рукописи складывали в ящики и тоже уносили в подземные хранилища. Гранд-опера превратилась в наблюдательный пункт и военный склад. На Лионском вокзале теперь делали пушки. В концах Больших бульваров возводились баррикады и рылись глубокие траншеи. Дворцы и общественные здания готовились для приема раненых. В Театре де ла Гете устроили фабрику по изготовлению перевязочных средств. В город хлынули войска из окрестных мест. Тысячи военных моряков с больших и малых кораблей, а также регулярные войска Тринадцатого армейского корпуса под командованием генерала Винуа оказались рядом с двумя корпусами необученных новобранцев – вчерашних торговцев, ремесленников и крестьян. Эти ничего не знали о ведении войны, но повесили на плечо выданные винтовки и попивали вино, ожидая приказов. Жандармерия также состояла из недисциплинированных новобранцев, равно как и Национальная гвардия, являвшая собой довольно слабое ополчение. В Ботаническом саду расположились артиллерийские расчеты, а сад Тюильри превратился в солдатский палаточный лагерь. Все приготовления управлялись комитетом обороны, состоявшим из гражданских лиц, ежедневно встречавшихся в военном министерстве. Председателем был генерал Трошю, вице-председателем – министр общественных работ Дориан. В комитет, играя там не последнюю роль, входил и монсеньор Мариус Мюрат, епископ Булонь-Бийанкура. Епископ проявлял свою обычную гениальность по части коммерции и поставок, что для города имело жизненную важность. Круг его знакомств был обширен, а его влияние казалось вообще безграничным. Он ухитрялся находить товары и материалы, которые, по заверениям остальных членов комитета, являлись остродефицитными или недосягаемыми. Он отыскал семь тонн селитры для производства взрывчатых веществ. Он находил одеяла, солому, воск для свечей. Его посланцы прочесывали ближние и дальние предместья, собирая внушительные запасы продовольствия и нужных материалов. Епископ процветал, ибо война была великолепной торговой площадкой. Отцы искали возможности купить для своих сыновей освобождение от военной службы, и тут неизменно появлялся епископ с необходимым документом или с иной не менее нужной бумагой. Владельцы фабрик, реквизированных под нужды обороны, узнавали, что епископ способен помочь им получить компенсацию. Если за свои благодеяния он брал непомерно высокую плату, если услуги, которые он требовал взамен, были слишком велики… что ж, время военное, а в такое время все стоит значительно дороже. Никакая сделка не считалась слишком мелкой для его влияния. Он использовал любую возможность для обогащения. Он посылал своих управляющих земельными угодьями епархии к каждому крестьянину-арендатору. Таковых насчитывались сотни; некоторые обрабатывали внушительные участки земли. Управляющие предъявляли письменные распоряжения комитета обороны о конфискации овец, крупного рогатого скота и зерна на нужды защиты республики. Компенсации платили мизерные или не платили вовсе. Затем епископ через своих агентов продавал городу скот и зерно по непомерно завышенным ценам. Булонский лес превратился в океан шерсти; через него перегоняли отары овец, пастбищем для которых становились протяженные Елисейские Поля. На Северном вокзале поставили мельницу и мололи муку. Парижане лихорадочно скупали консервы, соль и овощи. Если запасы продовольствия вызывали озабоченность – хватит ли, то насчет вина никто не волновался: его в Париже было буквально целое море, хранящееся в городских подземельях в бочках разной величины и бутылках. Вино имелось в каждом погребе, шкафу и кладовой. Пока город наполнялся припасами, солдатами и беженцами, часть состоятельных семей, наоборот, покидала Париж, отправляясь в свои летние резиденции на юге Франции, а то и вовсе уезжая из страны. Анри и Серена много говорили об этом и сходились во мнении, что об отъезде не может быть и речи. – Я не могу оставить Жюля в тюремной камере, – сказал Анри. Они прогуливались по берегу Сены возле границ своих владений, напротив дворца Сен-Клу. Здесь было тихо и пусто. Блаженные мгновения! Наконец-то им удалось остаться вдвоем и на время отодвинуть приготовления к осаде. Они уселись у кромки воды, прислонившись спиной к старому каштану. – Для его освобождения может понадобиться много времени. Я уже встречался с тремя генералами и двумя министрами. Никто из них не смог помочь. Во всяком случае, сейчас. При угрозе прусского наступления такие вопросы остаются без внимания. Мне посоветовали прекратить хлопоты и на время оставить все как есть, поскольку мое вмешательство может ускорить суд, а чем раньше Жюля будут судить, тем это опаснее для него. Возможно, тот человек прав. И все же я попросил о встрече с генералом Трошю. – Мы обязательно останемся здесь, – сказала Серена, у которой не было и тени сомнений по этому поводу. В отличие от пруссаков, в пустыне враги никогда не сообщали о своем приближении. Скрытые действия и захват врасплох были общепринятыми обманными маневрами сражений в Сахаре. Европейская война велась открыто, а когда видишь, что враг на подходе, есть время подготовиться. – Как ты думаешь, пруссаки вторгнутся в город? – Нет. Найдя прутик, Анри начертил карту на влажном речном песке. Он начал с места слияния Марны и Сены, затем стал рисовать дугу, по которой Сена протекала через Париж. Достигнув графских владений и Булонского леса, река делала петлю и уходила на северо-восток, к полуострову Женвилье. – Шато находится здесь. – Анри пометил место. – А здесь – городские стены. Как видишь, мы защищены излучиной реки. Это естественная преграда для прусских войск. Мост, ведущий к Сен-Клу, взорвут. Вдобавок мы располагаем орудиями фортов Мон-Валерьен… это здесь… и Исси… вот здесь. Гора Мон-Валерьен находилась рядом с Сеной. На вершине стояла цитадель, чьи орудия держали под прицелом обширную местность к западу от города. – Пруссаки остановятся там, – продолжал Анри, указывая на Сен-Клу. – Им незачем атаковать город. Свою тактику они уже показали в Меце. Маршал Базен и его армия по-прежнему заперты там. То же случится и с Парижем. Они накинут на город железную петлю и крепко затянут. Затем расположатся лагерем и будут ждать нашей капитуляции. – Город будет голодать, – сказала Серена. – Возможно. Правда, я думаю, все закончится раньше. Рядом с Анри Серена чувствовала себя в полной безопасности, словно он был продолжением ее, а она – продолжением его. «Так у нас было всегда», – подумала она, и вместе с этой мыслью вдруг нахлынул страх; волна необъяснимого страха, сдавившего грудь. Она повернулась к Анри, нежно обвила ладонями его лицо и притянула к себе. – Когда я жила в пустыне, у меня не было ни мужа, ни сына. Я не боялась войны и смерти тоже. Но сейчас… – Ее глаза влажно блеснули, она крепко обняла Анри и дрожащим голосом продолжила: – Сейчас сама мысль потерять тебя или Муссу мне просто невыносима. Анри де Врис, ты моя жизнь. Если с тобой что-нибудь случится, меня это убьет. Анри крепко обнял ее, погладил по волосам и поблагодарил судьбу, подарившую ему такую женщину. Он долгими часами анализировал положение, в котором они оказались. Окружающий мир утратил определенность, однако граф оставался уверенным в себе. Была у него мысль отправить Серену вместе с Элизабет и мальчиками в безопасное место, но он знал: Серена ни за что не согласится. А значит, они останутся. Голод им не грозит. В погребах собраны обильные запасы продовольствия, и к тому же можно охотиться на мелкую дичь. Если понадобится, они укроются от артиллерийского обстрела за толстыми стенами шато, помогшего семьям тридцати поколений де Врисов пережить войны, осады и революцию. Но Анри верил в то, о чем сказал жене: никакого обстрела не будет. Печально это сознавать, и тем не менее он чувствовал: Париж падет с хныканьем, даже не закричав. – С нами ничего не случится, – сказал Анри, и Серена уловила в его голосе убежденность; он поцеловал жену. – Мы постараемся, чтобы жизнь мальчиков максимально напоминала прежнюю. Есть еще одна причина, по которой мы должны остаться. Ко мне приезжала делегация комитета обороны. Просили моей помощи. – В чем? – резко выпрямившись, спросила Серена. – По части воздушных шаров.