Лодка скрипит и покачивается. Накренится сильнее – и нас поглотит океан. Хоуп вновь заговаривает, и я вдруг осознаю, что последние несколько минут мы провели в молчании. – Нам придется есть рыбу. А еще там будет спокойно, мирно. Песок, вода, чайки, ракушки на берегу. Такие закаты, когда небо горит оранжевым и не верится, что на самом деле оно голубое. Я-то думала, что никто, кроме меня, не считает закаты прекрасными. Люди стараются на них не смотреть. Слишком тоскливое зрелище, говорят они. Напоминание о том, что мы потеряли и никогда не обретем вновь. О том, что у нас отняли. Может, люди в части Нью-Порт-Изабель, где обитала Хоуп, просто… ну, сохранили в себе надежду. Вдруг голос подает Финнли: – У меня были мысли по этому поводу. Вы видели тот сюжет, верно? Как Стая уже несколько месяцев ровняла с землей портовые города и добралась до Гонконга? Волки захватывают власть. Так что, поверьте мне, на острове мы найдем вооруженную охрану – и все. Сразу становится ясно: прагматизм Финнли уравновешивает идеализм Хоуп. О тех кадрах я бы хотела забыть, но от военной пропаганды не спастись. Каждый вечер, после ужина и до отбоя, последние достижения Волков транслируют на огромных экранах, где раньше рекламировали аренду пляжных домиков. Их даже проектируют на стены наших бараков. От потрескавшегося, поросшего травой асфальта парковок отражаются радиосообщения. Правда, вечерние новости рассчитаны именно на Волков. Но теперь они – везде. Некоторые из тех, кто должен, как и я, питать отвращение к пропаганде, живут ради вечерних новостей. Для них это – отдушина, извращенное реалити-шоу. Неважно, что в свободное от работы время нам разрешают гулять по Нью-Порт-Изабель – мы точно такие же узники, как и люди, о которых мы слышим в сообщениях. Но пока мы еще живы и можем узнать, как их города сжигают, как проводят газовые атаки и контрнаступления. И мы забываем, что живы мы лишь потому, что у Волков пока до нас просто руки не дошли. По-моему, главная трагедия войны состоит в том, что люди предпочитают смотреть военную хронику, а не любоваться закатом, который считают гнетущим и тоскливым зрелищем. – А ты что думаешь? Чего ты притихла? В моей голове тихо никогда не бывает, поэтому я не всегда замечаю, что, оказывается, давным-давно молчу. – Я… – А что я вообще думаю?.. – Там будет красиво. – В это я верю точно. – В мире полно островов. Хоть один должен оставаться нетронутым. А если нет, то мой отец пожертвовал всем зря. В кои-то веки Алекса не комментирует. В ее глазах отражается свет звезд, мерцающий с каждым наклоном лодки. Алекса следит за мной. Мне тревожно засыпать под ее взглядом. 6 Просыпаюсь, едва не захлебнувшись рвотой, и меня дочиста выворачивает за борт. Волны – беспощадные и стальные – жадно сглатывают содержимое моего желудка. – Прости! – извинение Хоуп проносится мимо меня с порывом ветра. – Я пытаюсь!.. Я… Наш парус, неспокойный, как волны, оглушительно хлопает. Хоуп с трудом налегает на гик, Финнли вычерпывает ведром залившуюся на палубу воду. Делом занята даже Алекса. – Почему вы меня не разбудили? – поспешно собираю волосы в хвост, чтобы не мешали, и сменяю Хоуп у парусного гика. – Решили, что тебе надо отдохнуть, пока не пришла твоя очередь дежурить, – отвечает та. В правый борт, переливаясь через край, ударяет новая волна, и труды Финнли идут насмарку. – А моя очередь может и не наступить! – огрызаюсь я. Гик не поддается. Налегаю на него всем весом, упираясь пятками в палубу, пока он наконец не сдвигается. Парус по-прежнему трепещет, но уже не столь сильно. Еще толчок, и он, перестав захлебываться, наполняется соленым воздухом. Волны, конечно, не угомонятся, однако теперь наше плавание хотя бы не похоже на безумное родео. Алекса оседает, привалившись к мачте. Можно подумать, что мои старания лишили сил и ее. Я впервые вижу, как жесткая броня Алексы дает трещину, смягчается, чего раньше не случалось. Или этого прежде не было заметно. Может, Алекса осознала, что не настолько она и неуязвима. Что стоит лодке накрениться, как жизни настанет конец. Как можно было пережить войну и не понять такую простую истину?.. Я шумно выдыхаю. – И надолго мы потеряли управление? Хоуп раскраснелась от усилий и, наверное, от немалого стыда. – Не очень. Ты проснулась, как только нас качнуло. – Но мы шли правильным курсом? Хоуп бросает взгляд на Финнли. Та кивает: – Ночью шли ровно, а потом нас застал врасплох резкий порыв ветра. Вглядываюсь в лицо Хоуп, пытаюсь понять по глазам, не врет ли она. – Ты клянешься, что курс прежний? На Убежище… не на Матаморос? – Если я правильно поняла компас, – запнувшись, отвечает Хоуп и изумленно моргает. – Я плохо разбираюсь в навигации и не сумела бы проложить курс до Матамороса отсюда, даже если бы захотела. Звучит неубедительно: ведь лодка была под ее управлением целую ночь! Тем не менее я почти уверена, что Хоуп не лжет. Похоже, такие мысли действительно никогда ее не посещали. – Плыть на Матаморос – глупая затея, – заявляет Финнли, балансируя на носу лодки. – Мы на нее забили. От ее тона мне становится не по себе – он как лепестки роз, пробитые острыми шипами. Прихожу к выводу, что лучше поверить, чем поддаться на провокацию. Ссоры нам совершенно ни к чему. – Спасибо, что занялась палубой, – произношу я спустя минуту. – Стало куда лучше. Финнли отлично поработала. Воды в лодке осталось совсем немного – уже и не зачерпнуть, – и это нестрашно. Вдруг я замечаю на носу лодки, неподалеку от ног Финнли, ярко-желтое пятно. Нет. – Я старалась ее не потерять, – слышу голос Хоуп, бросившись к книжке, – но она выпала, пока я разбиралась с парусом. Отцовское полевое руководство плавает в луже воды лицевой стороной вниз. Подхватываю его, опустившись на колени. Книга еще не успела разбухнуть, но обложка промокла насквозь. Все будет в порядке, повторяю я. К полудню, при солнечной погоде, она высохнет. – Прости, – извиняется Хоуп, – Иден. Мне очень… – Ничего, – резко бросаю я. Хоуп всего лишь хотела помочь. Но дело в том, что я отвыкла от помощи. Вода плещется у коленей, щекочет пальцы ног. Бережно приподнимаю липнущую к нижнему листу обложку и с радостью понимаю, что книжка действительно… ну, заточена для выживания. Странички потяжелели, но не сморщились. Да, с них капает, но печатный текст остался прежним. Вода медленно стекает с листов, как с тела девушки, вышедшей из моря на берег. Примечания, которые отец написал от руки чернилами, расплываются. Они как будто покрылись плесенью, но в основном читабельны. Кроме тех, что на внешних полях страниц – там-то буквы слились. Зато карта цела – что в данный момент является для нас самым важным. Остается надеяться, что утраченные фрагменты не представляли особой ценности. Возвращаюсь к девчонкам. Выглядят они – краше в гроб кладут. Хоуп бледная от изнеможения, краска с ее щек давным-давно схлынула. Волосы Финнли всклокочены – часть непослушных прядей пытается улететь, другие свисают, словно устали бороться с ветром, – а под глазами залегли тени. – Вам двоим лучше поспать, – говорю я, понимая, что в таком случае дежурить мне придется с Алексой. Она до сих пор сидит у мачты. Мне хватит сил управиться с лодкой и без Алексы, но никто из нас не способен бесконечно бодрствовать и одновременно быть начеку. Финнли бросает на Алексу пристальный взгляд. Та безучастно смотрит на край борта. – Уверена? Я смогу продержаться еще пару часов. – Вы же всю ночь не спали. Мы справимся. – Если Алекса и чувствует, что мы на нее таращимся, то виду не подает. – Отдай компас Алексе. Не дергайся. Финнли вытаскивает компас из кармана: – Ты умеешь им пользоваться, Алекса? Та поворачивается, однако увидеть ее глаза мы все равно не можем. – Разумеется, умею. Я ведь не идиотка. – И Алекса нетерпеливо протягивает руку, как капризный ребенок, требующий угощение. Надо отдать должное Финнли: выражение ее лица в слова у нее не облекается. Она вжимает компас в ладонь Алексы и направляется к левому борту, где свернулась клубком Хоуп, взяв ярко-оранжевый спасательный жилет вместо подушки. – Разбуди, если понадобимся, – говорит Финнли, закидывая руки за голову.