Когда Джулия вернулась в привычное состояние, ей удалось кое-как дотащить Габриеля до спальни. И все было бы здорово. Все было бы просто замечательно, если бы он вдруг не открыл свой рот и не выплеснул на Джулию зловонную смесь из выпитого виски и пищи, съеденной им за этот день. Когда «фонтан» иссяк, темно-зеленый кашемировый свитер превратился в абстрактную композицию из рыжевато-коричневых пятен. Джулия вскрикнула. Ее желудок, весьма чувствительный к подобным запахам, тоже забурлил, грозя выплеснуть выпитый коктейль. «Даже на волосы попало. Боги всех добрых самаритян, помогите мне, и поскорее». — Простите, Джулианна. Я оказался плохим мальчиком, — совсем по-детски пробормотал Габриель. Она задержала дыхание и покачала головой: — Ничего страшного. Это нельзя было оставлять внутри организма. Идемте. Теперь она потащила «плохого мальчишку» в хозяйскую ванную, где он успел сесть в обнимку с унитазом и исторгнуть туда вторую порцию. Пока Габриеля рвало, Джулия, зажав нос, разглядывала просторное помещение ванной. Делала она это вовсе не из любопытства, а чтобы остановить собственные позывы на рвоту. Ого, какая ванна! Тут два человека поместятся, если не три. Смотри. Смотри на отделку, на сияющие краны. И душевая кабина тоже на двоих, с потрясающим душем. Можно себе настоящий тропический ливень устроить. Смотри, внимательно смотри. Что у него тут еще? Ага, большие белые пушистые полотенца. Великолепно. Одного хватит, чтобы собрать всю блевотину. Да смотри же! Когда желудок вывернул все, что таил в своих недрах, Джулия подала Габриелю такое же пушистое ручное полотенце. Он застонал и замотал головой. Пришлось ей самой вытирать ему лицо и губы и потом подносить к этим губам стакан с водой, чтобы он прополоскал рот. Джулия вдруг подумала, что возится с ним, как с ребенком. Такого опыта у нее не было. Она не помнила, чтобы в детстве родная мать досаждала ей чрезмерной заботой. Чаще всего эта забота выражалась фразами: «Уже большая» и «Пора бы и самой уметь». Джулия мечтала о любви, но почти никогда не думала о замужестве и о той фазе, в которую неизменно переходит счастливая любовь. Дети были для нее больше теоретическим понятием. И вот сейчас, глядя на беспомощного Габриеля, она впервые поняла, каково бывает женщине, когда болеют маленькие дети. Ей вспомнилось вычитанное где-то утверждение, что мужчины в беде намного беспомощнее женщин. Наверное, так оно и есть. Она уже видела Габриеля беспомощным. В кабинете, когда он плакал, узнав о смерти Грейс. «Грейс была бы счастлива, что я забочусь о ее сыне». — Потерпите, вам скоро станет лучше, — сказала она, откидывая ему волосы с лица. Он снова застонал, не открывая глаз. Джулии не оставалось ничего иного, как опуститься рядом с ним на колени и начать гладить по волосам, шепча успокоительные слова. «Приобрела ребеночка». — Потерпите, Габриель. Это пройдет. Обязательно пройдет. Мне всегда хотелось… немного заботиться о вас… даже если вы обо мне никогда не заботились. Убедившись, что нового «интима» с унитазом у Габриеля не будет и его можно на несколько минут оставить без присмотра, Джулия побежала в его спальню и принялась рыться в ящиках комода, ища, во что бы ей переодеться. У нее возникло искушение слазать в ящик, где лежало нижнее белье, и позаимствовать себе какой-нибудь «трофей» (или продать на eBay), но она подавила это искушение, ограничившись боксерскими трусами с эмблемой колледжа Святой Магдалины. Должно быть, Габриель хранил их как память об университетских годах, поскольку сейчас трусы были ему явно маловаты. Позаимствовав трусы и белую футболку, далеко не дешевую, как и вся одежда Габриеля, Джулия отправилась в гостевую ванную, быстро разделась и встала под сильный душ, торопясь смыть с волос и тела следы блевотины. Затем она торопливо вытерлась и надела позаимствованные вещи. Ей было жаль кашемирового свитера. Джулия, как могла, отстирала свитер в раковине, а потом разложила его на мраморной столешнице, чтобы он высох естественным образом. Возможно, он отдаст свитер в химчистку, а возможно, сожжет его. Свои вещи Джулия затолкала в стиральную машину и вернулась в хозяйскую ванную. Габриель сидел, подтянув колени к груди, и стонал. Джулия быстро вымыла унитаз и села рядом с профессором. Оставлять его в запачканной одежде было нельзя. Значит, придется его… раздевать, чего Джулии никак не хотелось. Чего доброго, еще обвинит ее в сексуальных домогательствах. Сердитый пьяный профессор Эмерсон ничем не лучше сердитого трезвого профессора Эмерсона. Огнедышащий дракон, готовый испепелить каждого, кто посмел дернуть его за хвост. — Габриель, у вас вся одежда запачкана. Понимаете? Вы как, останетесь в таком виде или… — Слово «переоденетесь» ей было не произнести. Он замотал головой, показывая, что понял ее вопрос, после чего даже попытался снять галстук. Естественно, с закрытыми глазами ему этого не удалось. Джулия аккуратно сняла галстук и тут же простирала в раковине и положила на столешницу. Пусть Габриель потом сам решает его судьбу. Пока она занималась стиркой, Габриель начал расстегивать пуговицы рубашки. Увы, и это занятие оказалось ему не под силу. Тогда он просто начал рвать ее на себе. — Ну разве так можно? Позвольте мне, — вздыхая, как настоящая мамаша, сказала Джулия. И опять ей пришлось встать на колени, чтобы расстегнуть пуговицы. Габриель скинул рубашку и тут же принялся через голову стаскивать футболку. Действие это опять-таки требовало лучшей координации движений. Футболка обвилась вокруг профессорской головы наподобие тюрбана. Зрелище было не столько печальным, сколько смешным. Джулия кусала губы, чтобы не расхохотаться, и очень жалела, что рядом нет мобильника. Из такой картинки получилась бы потрясающая экранная заставка. Или аватар на случай, если ее потянет в социальные сети. Джулия помогла ему снять тюрбан и… осталась сидеть на корточках, завороженная красотой мужского тела. Если одетый профессор Эмерсон вполне бы мог рекламировать очки «Прада» и элитную мужскую одежду, то обнаженный профессор Эмерсон вполне мог бы красоваться на обложке какого-нибудь спортивного журнала. Он мог бы позировать художникам, служа образцом совершенного мужского тела. Длинные сильные руки, рельефные грудные мышцы. Одежда маскировала все это, делая его фигуру более поджарой. Сейчас Джулия убедилась, что он вовсе не поджарый. Но еще сильнее, чем мужская телесная красота, ее поразила татуировка на его теле. Джулия помнила старую фотографию: Габриель и Скотт, обнаженные по пояс, стоят и по-мальчишески гордо улыбаются в объектив. Снимок был сделан еще до переезда Джулии в Селинсгроув. Она очень хорошо помнила эту фотографию и могла поклясться: никакой татуировки на теле обоих парней не было. Значит, Габриель разукрасил себе грудь позже. Татуировка в виде средневекового крылатого дракона, сжимавшего в передних лапах кровоточащее сердце, занимала практически всю левую часть груди. Джулия едва не вскрикнула. Она вообще не любила татуировки, но в этой было что-то мрачное, даже зловещее. Дракон был черно-зеленым, с шипами на хвосте и огромными распростертыми крыльями. Присмотревшись, она заметила прямо на вытатуированном сердце черные буквы: т a m i. Maia. Или m.a.i.a. Может, это акроним? Если говорить об имени, то ни от Рейчел, ни от Кларков Джулия никогда не слышала ни о какой Майе. Впрочем, довод ли это? Так ли уж хорошо семья Кларк знала своего блудного сына? Но татуировка… Джулия до сих пор не могла поверить, что Габриель с его тягой к красоте и совершенству решился на такое. Татуировки — удел мужчин из иных социальных слоев, из иных сфер жизни. И Габриель был уже далеко не подросток, когда делал эту татуировку. «Как можно носить галстук и беспокоиться о совершенстве галстучного узла, если у тебя под рубашкой — кровожадный дракон?» Однако шокирующая татуировка не остановила Джулию от дальнейшего разглядывания тела профессора. Габриель сидел скрючившись, но даже в такой позе ей был виден его плоский мускулистый живот. И то, что находилось ниже живота, обтянутое черными трусами-боксерами. «Вот она, заставка для моего компьютера. Как жаль, что мобильник остался в сумке». Джулия покраснела и отвернулась. Ей стало стыдно. Она открыто пялилась на своего профессора, воспользовавшись тем, что он мертвецки пьян и прескверно себя чувствует. Джулии очень не хотелось, чтобы кто-то вот так же пялился на нее, воспользовавшись ее состоянием. Собрав испачканную одежду и полотенца, она понесла выразительно пахнущую кипу в помещение для стирки (естественно, в квартире Габриеля было и такое), засунула в полностью автоматизированный стиральный агрегат, насыпала порошка и запустила процесс стирки. Оттуда она пошла на кухню, чтобы принести Габриелю воды. Пока она ходила, Габриель сумел забраться на свою гигантскую кровать, занимавшую середину спальни. Однако он не лежал, а сидел на покрывале, босой, все в тех же черных трусах, и пытался пригладить всклокоченные волосы. Зрелище полуголого Габриеля было невероятно жарким и могло соперничать лишь с температурой на поверхности солнца. И все же Джулия старалась не смотреть на него. Она поставила воду на ночной столик. Что теперь? Она была заложницей стиральной машины, в которой сейчас крутилась ее одежда. Но даже если бы ее джинсы и кофта не пострадали, было уже слишком поздно, чтобы пешком возвращаться в «хоббитову нору». Придется ей ночевать в одной из гостевых комнат. Джулия могла запретить себе смотреть на полуголого Габриеля. Но оказаться в его спальне и не взглянуть на фотографии… Возможно, это ее первый и единственный шанс увидеть снимки, которые, по словам Рейчел, многое бы ей объяснили. Габриель имел явное пристрастие к черно-белым фотографиям. На трех стенках висело по два снимка в тяжелых черных рамах. Джулия уже знала, что все они эротические. Ее удивило, что на снимках были и мужчины. Все фото были сделаны так, что лица и гениталии либо не попадали в кадр, либо оставались в тени. И почему Рейчел называла снимки «грязными»? Чувственные — да. Композиционно построенные намного сложнее, чем заурядная порнография. Потом она сообразила: усложненность композиций и некоторая недосказанность возбуждали сильнее, чем натуралистические сцены совокуплений. Один из снимков запечатлел пару, сидящую поперек скамейки. Они прижимались друг к другу. Руки мужчины скрывались в светлых волосах женщины. Джулия покраснела, думая о моменте, когда был сделан это снимок: до, во время или после их соития. Рядом с этим висела фотография женской спины и двух мужских рук, одна из которых лежала на середине спины, а вторая покоилась на ягодицах. По правому бедру женщины тянулась арабская вязь. Опять татуировка, только надпись прочитать невозможно. Снимки на противоположной стене были крупнее. Слева — женщина, лежащая на животе. Над нею темным ангелом нависла мужская фигура. Мужчина целовал ее в лопатку. Его левая рука застыла у нее на пояснице. Джулии вспомнилась скульптура Родена «Поцелуй ангела». Может, снимок был навеян этой скульптурой? Соседний снимок ударил по ней изощренным и каким-то агрессивным эротизмом. Снова женщина, лежащая на животе и сфотографированная сбоку. Ни лица, ни ног женщины не было видно; только средняя часть туловища. Над нею нависла такая же часть мужского туловища. Рука мужчины упиралась женщине в бедро, а его бедра были плотно прижаты к ее ягодицам. Мужской зад, снятый в профиль, отличался несомненной привлекательностью, а пальцы, сжимавшие бедро партнерши, были длинными и изящными. Джулия мгновенно отвернулась, словно все это происходило не когда-то, а сейчас, у нее на глазах. «Зачем ему понадобилось увешивать стены спальни этими странными фотографиями?» Ей вдруг подумалось, что профессор Эмерсон попал не в свою эпоху. Ему нужно было жить несколько веков назад или, по крайней мере, во времена расцвета черно-белой фотографии. И снимки, и все убранство спальни служили одной и только одной цели — удовлетворению плотской страсти. Спальня была котлом, в котором временами бурлила безудержная похоть. В прошлый раз квартира показалась Джулии холодной и сугубо мужской. Холодность наступала потом, когда в профессоре Эмерсоне утихала бурлящая страсть. Ему даже нужна была эта холодность: светло-серые стены, льдисто-голубые шторы и шелковое покрывало такого же цвета. Он нырял в эту прохладу, как ныряют в холодный бассейн после жаркой сауны. И все это великолепно сочеталось с его игрой в Средневековье. Вся мебель в спальне была черного цвета. Черной была и громадная, громоздкая кровать с передней и задней спинками, покрытыми затейливой резьбой. «Странно, что он не оформил себе спальню в традициях Древнего Рима. Это больше бы соответствовало тому, что он здесь устраивает». Взгляд Джулии упал на дальнюю стену, и она тут же забыла о шокирующих фотографиях… Там висела репродукция с картины Генри Холидея, выполненная на холсте. Данте и Беатриче. Совсем как у нее, только эта была полномасштабной и сделанной на холсте. Джулия смотрела то на Габриеля, то на репродукцию. Она была прекрасно видна с кровати. Лицо Беатриче — последнее, что он видел, когда ложился спать, и первое, что встречало его утром, когда он открывал глаза. «Свою репродукцию я купила из-за него. А он?» Наивно было бы думать, что из-за нее. Известное полотно известного художника. Почему бы специалисту по Данте не иметь добротную репродукцию? Но репродукция висела не в гостиной и не в кабинете, а здесь. Это значит, кто бы ни появлялся в его спальне, какая бы случайная женщина ни согревала его постель, Беатриче всегда была рядом. Только он не помнил, кого однажды назвал Беатриче. Джулия тряхнула головой, отгоняя невеселые мысли, и уговорила Габриеля лечь. Она заботливо укрыла его одеялом, подоткнув, как ребенку. Прежде чем отправиться в гостевую спальню, она присела на краешек кровати. — Я слушал музыку, — сказал Габриель, словно они недавно говорили о музыке и теперь он решил продолжить разговор. — Какую? — удивленно спросила Джулия. — «Hurt» Джонни Кэша. Я гонял эту песню без конца. — Зачем вы ее слушали? — Чтобы вспомнить. — Зачем? — снова спросила она, чуть не плача. Эту песню исполняли и «Найн инч нейлз». Единственная песня в репертуаре Трента Резнора, от которой ее не тошнило, но всегда хотелось плакать. Габриель не ответил. Тогда она наклонилась над ним: — Габриель, дорогой, не надо слушать такую музыку. Она вас гробит. Не надо ни Lacrimosa, ни «Найн инч нейлз». Выбирайтесь из темноты к свету. — Только где он, свет? — спросил Габриель. — Зачем вы так много пьете? — Чтобы забыть, — пробормотал он, закрывая глаза и утыкаясь головой в подушку. Джулия продолжала сидеть на краешке кровати. Она представляла, каким Габриель был в свои пятнадцать или шестнадцать лет. Огромные синие глаза, губы, так и зовущие целоваться, каштановые волосы. Девчонки в школе, наверное, вешались ему на шею. А в нем тогда еще не было никаких пороков. Злости и печали тоже не было. Трудно представить Габриеля стеснительным, но Грейс не стала бы врать. А ведь его жизнь могла бы сложиться намного счастливее, будь они с Джулией ровесниками. Тогда бы они целовались у нее на заднем крыльце, ходили бы гулять. И ночь в старом яблоневом саду была бы совсем иной. Джулия стала бы его первой женщиной, а он — ее первым мужчиной. Ну почему она не родилась на десять лет раньше? Что он хотел забыть? Потерю Грейс? Или еще какую-то потерю, произошедшую намного раньше? Она встала, чтобы не мешать ему спать. Габриель осторожно взял ее за руку. Его рука была теплой. — Не бросайте меня. — Его глаза приоткрылись и с мольбой посмотрели на нее. — Прошу вас. Джулианна. Он знал, кто она, и все равно хотел, чтобы она осталась. Он не мог без нее. Джулия снова села на кровать.