— Хм, — Илларион почесал затылок. — Признаться, такая мысль мне в голову не приходила. А идея-то недурна! Чем возиться, впрыскивая яд в бутылку там, где тебя могут застукать, лучше заниматься этим дома, в тепле и безопасности. А потом проникаешь на склад магазина, подкладываешь бутылочку к остальным и тихо линяешь… При моих, скажем, навыках это раз плюнуть. С точки зрения бухгалтерского учета излишек едва ли не хуже недостачи, но это ж не финансовая отчетность, а просто бутылка вина, которую можно прикарманить — все равно ведь лишняя! Но я тебе клянусь, — он выпрямился и торжественно прижал к сердцу ладонь, — что я этого вина не травил. За других не поручусь, а я — ни-ни. — Верю, верю, — криво усмехнулся Мещеряков, — тебе это ни к чему. При твоих, как ты выразился, навыках ничего не стоит укокошить человека двумя пальцами и сказать, что так и было. Зачем еще на яд тратиться! — Вот именно, — согласился Забродов. — Ну, так как, твое превосходительство, рискнем? Бутылок тут шестнадцать штук — по числу магазинов, где торгуют этим вином, и ресторанов, где его подают. Поскольку о массовых отравлениях речи пока нет, вероятность, что одна из этих бутылок окажется с сюрпризом, ничтожно мала. — Ну да, мала! — не поверил генерал. — Я бы согласился, если бы речь шла о дешевом портвейне или о водке. А это — продукт другого сорта. Не так уж его, во-первых, и много, да и покупают его не так часто — цена кусается. Так что вполне может оказаться, что яд содержится в каждой третьей бутылке. Или даже в каждой второй. — Но не в каждой первой, — значительно подняв указательный палец, вставил Илларион. — Я угощал этим вином Риту. И сам пил. И, как видишь, оба живы-здоровы. — Риту я лично давненько не видел, — возразил Мещеряков, — и о ее здоровье могу судить исключительно с твоих слов. А что до тебя самого, так тебя, по-моему, никаким ядом не возьмешь. Разве что водородной бомбой, да и то бабушка надвое сказала. — Типун тебе на язык, — обиделся Забродов. — Еще один такой намек, и я начну вливать в тебя это вино насильно — по глотку из каждой бутылки. Не отравишься, так напьешься до безобразия, и придется водителю тебя до самой квартиры, как бревно, волочить. — Нет, кроме шуток, — оставив без внимания угрозу, которую, как он точно знал, Забродову ничего не стоило выполнить, сказал Мещеряков, — что сие должно означать? Откуда такое богатство? — Я же сказал: из магазинов и ресторанов. Я взял на себя труд заехать в каждое из заведений, где можно достать это вино, и в каждом приобрел по одной бутылке. Если приглядишься, увидишь, что они пронумерованы. Бутылка из ресторана, где отравились девушки, помечена цифрой три. — Это ж сумасшедшие деньги! — поразился генерал, намеренно не обратив внимания на нумерацию, которая, разумеется, была произведена неспроста. — Мой бюджет выдержит, — небрежно отмахнулся Илларион. — И потом, как ты знаешь, истина дороже. Андрей Мещеряков усмехнулся. «Истина… Дело тут, пожалуй, не в истине, — подумал он. — Не настолько ты любишь детективные сюжеты, чтобы швырять направо и налево тысячи своих пенсионерских евро ради раскрытия какого-нибудь запутанного преступления. Просто ты, приятель, во все времена свято исповедовал принцип, очень четко сформулированный в каком-то фильме: я не за белых и не за красных; я, как во дворе, — за своих. Ты никогда не скрывал, что Иван Замятин тебе не нравится, но это дело вкуса, а о вкусах не спорят. Но он был для тебя свой — член команды, сослуживец, честно делавший свое дело на своем посту и не замаранный двурушничеством. И ты не успокоишься, пока не найдешь того, кто его убил. Что, собственно, и требовалось доказать…» — Ну, и зачем тебе столько этого пойла? — спросил он. — Есть у меня одна мыслишка, которую стоит проверить, — ответил Забродов. — Думается мне, что что-то нечисто с поставщиком вина. Его в любом случае следует пощупать. Но сначала надо проверить само вино на наличие в нем яда. Только, умоляю, не как в прошлый раз. После анализа содержимое бутылок мне еще пригодится. — Это сделаем, — бодро откликнулся Мещеряков. — И поскорее, пожалуйста. И еще, Андрей. Я понимаю, что это будет сложно, но необходимо ввести что-то вроде неофициального запрета на продажу этого сорта вина. Нельзя, чтобы люди продолжали травиться. И нельзя спугнуть того шутника, который этим занимается. — Да уж… — На этот раз настал черед Мещерякова чесать в затылке. — Действительно сложно… Это ж придется действовать через управление торговли, через чинуш… А у них один разговор: раз ты генерал, ступай к себе в казарму и там солдатами командуй. Как будто не выполнить простую человеческую просьбу для них — дело чести. А, да что там! Не обращай внимания. Просто вот они у меня где! — он чиркнул ребром ладони по кадыку. — Ей-богу, пока в полковниках ходил, легче было. Не понимал своего счастья, дурак… — Так ты сделаешь? — прервал его не совсем трезвые излияния Забродов. — Да сделаю, конечно… — Стало быть, решено. О деле мы поговорили. А теперь что же — рискнем все-таки? А вдруг пронесет? Теория вероятности за нас! — Да ну тебя, — вздохнул Мещеряков. — Давай уж лучше чайку… * * * Совладелец фирмы «Бельведер» Виктор Мухин, по прозвищу Муха, загнал свой шикарный новенький кроссовер на стоянку перед рестораном, заглушил двигатель и вышел из машины. На ходу заперев нажатием кнопки центральный замок, он торопливым шагом пересек заметаемую косым мокрым снегом стоянку и нырнул в сухое тепло вестибюля. Зеркальные стены отразили и многократно умножили его громоздкую, затянутую в черный выходной костюм фигуру, и на мгновение ему показалось, что вестибюль полон народу — крепких, еще далеко не старых мужиков в дорогих костюмах и белых рубашках без галстуков, распахнутые воротники которых позволяли всем желающим полюбоваться множеством толстых золотых цепей. Сориентировавшись в обстановке, Муха подошел к одному из зеркал и на минутку задержался, приводя себя в порядок: провел ладонью по короткому ежику мокрых волос, поправил воротник рубашки и стряхнул с пиджака капельки талой воды. В дверях обеденного зала к нему сунулся похожий на пингвина в своем черном фраке с белой манишкой метрдотель. — Прикажете столик? — доверительно проворковал он. — Меня ждут, — шаря взглядом по погруженному в интимный полумрак залу, отрезал Муха, и метрдотель отстал. В самом дальнем углу зала кто-то поднялся из-за стола, призывно махая рукой. В мягком, приглушенном свете бра тускло блеснула похожая на мочалку из медной проволоки непокорная шевелюра; Муха помахал в ответ, и Ржавый Реваз, поняв, что замечен, успокоился и сел. Когда Муха подошел, они обменялись крепким рукопожатием. Реваз был одет дорого, с той кричащей роскошью, которую во все времена так любили кавказцы. Темно-рыжая, на полтона темнее волос, борода Ржавого Реваза выглядела как дань моде, хотя Муха уже давно начал подозревать, что это не так: борода весьма удобна в полевых условиях, так как избавляет своего владельца от тягостной необходимости каждое утро (а бывает, что еще и каждый вечер) скрести щеки и подбородок бритвой. Реваз был настоящий боец, каких Муха не встречал ни до, ни после него. Стрелял он, как сам господь бог, а в рукопашной мог играючи раскидать десяток противников, ничуть при этом не запыхавшись. О своем прошлом Ржавый не распространялся, но из самых общих соображений было ясно, что навыки свои он получил не в подворотне. К слову, Ржавым его называли только за глаза: к шуточкам по поводу своего нетипичного для грузина цвета волос он относился болезненно, темперамент имел истинно кавказский, а клички — опять же как все восточные люди — предпочитал героические, с налетом мрачного трагизма. Он бы, наверное, с удовольствием откликался на прозвище вроде «Черной Смерти» или «Карающего Кинжала»; возможно, у себя дома он и носил подобную кличку, но в Москве он был и оставался Ржавым (за глаза) или просто Ревазом. В самом начале лихих девяностых Муха работал с ним в одной бригаде, бомбившей рынки и ларьки кооператоров. Потом пути их разошлись, а когда жизнь свела старых знакомых снова, Муха не без удивления обнаружил, что в родных горах Ржавый дослужился чуть ли не до генерала госбезопасности. А может, и просто до генерала, безо всяких там «чуть ли» и «почти». Сотрудничество с Мухой было для генерала Реваза, конечно же, делом второстепенным, чем-то вроде побочного заработка. Мухина это нисколько не удивляло: генералы — тоже люди и, как все простые смертные, любят вкусно поесть и хорошо выпить. Кавказцы, помимо этого, очень любят деньги; русские их тоже любят, причем сплошь и рядом так, что готовы за них убить, но для кавказца деньги — вопрос престижа. Как говорилось в старом грузинском анекдоте: «Мужчина — тот, у кого есть дэнги. А это — самэц»… Самцом Ржавый быть не желал, да, в сущности, никогда и не был. Занимаясь своей горской госбезопасностью (горбезопасностью, как называл это Мухин), Реваз никогда не упускал возможности срубить лишний лари, а еще лучше — доллар или евро. Возможностей у него, судя по всему, хватало, и Муха даже не пытался гадать, на чем еще, кроме нелегальных поставок вина, зарабатывает господин генерал. Еще было не совсем понятно, каким образом генерал грузинской госбезопасности ухитряется в наше время беспрепятственно разгуливать по Москве, не волоча при этом за собой длинный хвост наружного наблюдения, да еще и устраивать здесь свои делишки. Впрочем, насчет своего генеральства Реваз мог и приврать — Муха у него документы не проверял, а прихвастнуть Ржавый любил всегда, на то и кавказец. — Ну, здравствуй, генацвале, — сказал Мухин, усаживаясь за стол, посреди которого уже красовалась бутылка хорошего — не грузинского — коньяка. — Гамарджоба, уважаемый, — откликнулся Реваз, обнажая в улыбке крупные желтоватые зубы. — Сто лет тебя не видел, соскучился! — Да неужто? А я-то думал, ты человек занятой, совсем забыл меня за своими делами… — Э, что дела! Дел много, слушай, друзей настоящих мало, их беречь надо! Ты мне друг, Виктор, и я тебе друг — что, этого мало, чтобы встретиться, выпить немножко, по душам поговорить? Тем более если у друзей общий бизнес. Партнеры всегда найдут что обсудить, нет? — А говорят, в бизнесе друзей не бывает, — как бы между прочим заметил Муха. — Это у вас говорят! — с горячностью воскликнул грузин. — И делают, как говорят, — за деньги друг друга продать готовы, маму с папой не пожалеют, тоже продадут. — И пропьют, — с иронией вставил Муха. — И пропьют, да! — Ну-ну, — слегка осадил разгорячившегося приятеля Муха, — не кипятись так. Орать не надо, люди оборачиваются. Ты еще подними государственный флаг и начни здесь агитировать за единую и неделимую Грузию. — Э, Грузию не трогай! При чем здесь Грузия? Ты что, обидеть меня хочешь? — Да боже упаси, — искренне произнес Муха. Бывали моменты, когда ему и впрямь хотелось обидеть Ржавого Реваза, причем обидеть крепко — желательно до смерти, — но это была курочка, несущая золотые яйца. Да и такая обида, учитывая бойцовские качества Реваза, обещала стать делом хлопотным и с непредсказуемым исходом. Кроме того, в данный момент ему было интересно, с чем пожаловал Ржавый. — Зачем мне обижать тебя — моего лучшего друга и самого надежного партнера? — Правильно сказал, дорогой, — похвалил Реваз. — Пускай глупцы ссорятся, а мы — люди умные, давно друг друга знаем. Много дел вместе сделали, еще больше сделаем! Давай за нашу дружбу выпьем! — Это другой разговор, — улыбнулся Муха. — Наливай, генацвале! Реваз налил, они чокнулись и выпили за дружбу. Смакуя коньяк, который и впрямь оказался не хуже того, что обещала этикетка, Муха пытался угадать, зачем Ржавый назначил ему встречу. Неужели деньги еще не дошли, или, того хуже, Климов, сучий потрох, плешивый фраер, нашел какой-то способ отозвать платеж уже после того, как все бумаги были подписаны и переданы в бухгалтерию? Впрочем, в этом случае Реваз говорил бы иначе. Он отлично владел собой и умел мастерски заговаривать людям зубы, но это был не тот случай, когда Ржавый стал бы разводить дипломатию. — Ты в Москве по делам или просто соскучился? — спросил Мухин. Реваз с видимым удовольствием понюхал остатки коньяка в рюмке и выпил залпом. — Соскучился, дорогой, — сказал он, посасывая ломтик лимона. — И по делам тоже. Хочу одного человека убить. — Не меня, надеюсь? — Зачем тебя, почему тебя? Что ты мне сделал, чтобы тебя убивать? Или я чего-то не знаю? Мухин ухмыльнулся. — Хотел бы я сделать что-то за твоей спиной, чтобы ты об этом не узнал, — искренне признался он. — Лучше не пробуй, не надо, — попросил Реваз. — Себе хуже сделаешь, и я после горевать стану: какой хороший человек был, настоящий друг, а из-за денег умер! Нехорошо! Посмеявшись над тем, что, как знали оба, вовсе не являлось шуткой, они выпили еще по рюмке. — Ну, раз убивать ты собрался не меня, — сказал Муха, — за чем же дело стало? Пойди и убей, тоже мне, проблема. Может, тебе помощь нужна? Звать-то его как? — Фамилия Мещеряков, как зовут, не знаю, — причмокивая лимоном, сообщил Реваз. — Работает генералом ГРУ… Муха поперхнулся черной икрой. — Ничего себе работа! — воскликнул он. — Нет, генацвале. Ты меня прости, но тут я тебе не помощник. Ты дело сделал и домой, а мне что прикажешь — на пожизненное идти? Как говорит мой партнер, мы — легальные бизнесмены. Законопослушные… Реваз вдруг расхохотался так, что на столе мелко зазвенела посуда, а коньяк в бутылке взволновался, как море в сильный шторм. — Шутка, дорогой, — отсмеявшись, сказал Реваз, утирая кулаком выступившие на глазах слезы. — Шутка, понимаешь? Сказал — убить хочу. Да, хочу! Такая сволочь, еле от него ушел, двух лучших бойцов потерял. Встречу в горах — убью обязательно. А здесь не горы, здесь Москва. Здесь я чужой, здесь я слабый. Мало ли что хочу! Ты первую красавицу мира хочешь? Хочешь, ее все хотят. И кто-то имеет. Но не ты и не я — кто-то, кому больше нас повезло. Ты хочешь, но не можешь, и я хочу, но не могу… Так что это просто шутка. А дело у меня совсем другое, слушай. — Ко мне? — А к кому, э?! Кто в этом городе мой друг, кто партнер? Ты, уважаемый! К кому же мне обратиться, если не к тебе? — Ну, обратись, — с усмешкой разрешил Мухин. У него немного отлегло от сердца: судя по всему, Ржавый явился в Москву не с претензиями, а с просьбой, что коренным образом меняло ситуацию. — Так бы сразу и сказал, что у тебя ко мне деловой разговор, а то — соскучился, соскучился… — Ты что, мне не веришь? — немедленно оскорбился грузин. — Зачем не веришь, э? Если у меня к тебе дело, я соскучиться не могу? Если я соскучился, то о деле не могу говорить?