— Можешь, можешь. В бутылку не лезь, генацвале. Что ты, ей-богу, как маленький? На каждое слово обижаешься, как будто мы с тобой первый день знакомы. А мы вдвоем пуд соли съели. Помнишь, как бывало? Ладно… Давай выкладывай, что у тебя за дело. — Дело большое, дорогой, — сказал Реваз. — Очень большое дело, двадцать тонн весит. Виноград в этом году хорошо уродился, люди вино сделали — не вино, песня! Возьмешь, э? Муха разом поскучнел, представив, что скажет партнер, Игорь Климов, когда услышит новость о скором прибытии на завод двадцати тонн левого груза. «Это в последний раз», — вспомнились ему слова Климова. Тогда он подумал, что сумеет как-то разрулить ситуацию — может быть, притормозить Ржавого, а может, и уговорить, убедить партнера в необходимости дальнейшего сотрудничества с грузинами, — но Реваз спутал ему все планы, явившись так скоро. При этом было понятно, что предложение грузина сулит немалую материальную выгоду — опять же, при том условии, что Мухе удастся уломать партнера. — Понимаешь, Реваз, — сказал он, тщательно подбирая слова. — Предложение, конечно, заманчивое. Но тут есть одна проблема… — Какие проблемы, дорогой? — насторожился Ржавый. — Зачем проблемы? Никогда не было проблем, и вдруг — проблема! Что за проблема, э? — Партнер упирается, — честно признался Муха. — В чем-то его можно понять. Ведь на чем наша фирма-то держится? На честном слове да на добром имени! Вино мы продаем дорогое, это не чача какая-нибудь и не плодово-ягодная отрава. Купить его может не каждый, а те, которые могут, привыкли, чтобы у них было все самое лучшее — лучшие дома, тачки, женщины, вино… Если они хотя бы заподозрят, что мы им вместо Бургундии Грузию втираем, товар перестанут брать, и наша лавочка закроется в два счета. — Я что, плохое вино тебе привожу? — опять обиделся вспыльчивый кавказец. — Плохое, да? — Хорошее, — подтвердил Мухин. — Но — грузинское. Я-то ничего против Грузии не имею, да и дело тут, сам знаешь, не в вине, а в цене. Ваше, как ни крути, намного дешевле французского, да и с реализацией его в России проблемы — то нельзя, то можно, то опять нельзя… И чего, спрашивается, этим политикам неймется, чего поделить не могут? — И не говори, дорогой, — сочувственно поддакнул Реваз. — Так что насчет вина? Двадцать тонн, э? Представляешь, какие это деньги?! — Представляю, — вздохнул Муха. Есть ему как-то вдруг расхотелось, пить — тоже. Настойчивость грузина раздражала и, чего греха таить, немного пугала. Ведь сказано же ему русским языком — нельзя, погодить бы надо, — а он знай свое гнет: возьми да возьми. — Деньги хорошие, но я же тебе говорю: у меня проблема с партнером. Ну не хочет он больше ваше вино брать! А финансовые документы подписывает он, так что… Я из него последний платеж насилу выбил. Пришлось пообещать, что это в последний раз. Ржавый нахмурился. — Проблема? — переспросил он, словно пробуя это слово на вкус. — Нет человека — нет проблемы. Слышал такую поговорку? — Слышал, — вздохнул Муха. — Ее твой земляк придумал. Только здесь тебе не горы, и ты — не товарищ Сталин. Времена изменились, Реваз. Раньше я бы сам его голыми руками на портянки порвал, а теперь нельзя, посадят. — Боишься, да? — Конечно, боюсь. И прямо тебе об этом говорю. Климов, конечно, еще тот козел, но в одном он прав: по пропасти ходим, генацвале. Не гнал бы ты лошадей, а? Подумай, в какое положение ты меня ставишь. Реваз сочувственно покивал головой. — Да-да, понимаю, конечно. Ты ведь слово дал, верно? А мужчина должен слово держать, иначе он не мужчина. Только, дорогой, прости, что напоминаю, но ты ведь и мне кое-что обещал. А я тебя послушал, тебе поверил и тоже пообещал — другим людям, ты их не знаешь. Серьезные люди, слушай! И что нам теперь со всеми этими обещаниями делать? Сделаешь, как обещал мне, — партнер обидится, скандал будет, нехорошо получится. Сделаешь, как обещал своему Климову, — подведешь меня, я серьезных людей подведу, они обидятся — что будет? Скандала не будет, это я тебе говорю, а что будет — подумать страшно, слушай! Мухин набычился, подавшись к собеседнику через стол. — Ты меня пугаешь, что ли, генацвале? Реваз утомленно прикрыл глаза тяжелыми веками. — Не пугаю, дорогой. Что ты, как ты мог подумать?! Советуюсь. Ситуация сложная, надо вместе думать, как ее разрулить. Мухин медленно откинулся на спинку стула и, с мелодичным щелчком откинув крышечку золотого портсигара, придирчиво выбрал одну из лежавших в нем тонких темных сигар. Реваз с интересом наблюдал за его манипуляциями из-под полуопущенных век. Со стороны могло показаться, что его заинтересовал портсигар, который действительно был достоин внимания, поскольку в самом начале прошлого века вышел из мастерской самого Фаберже и по меркам среднестатистического обывателя стоил целое состояние. Но на самом деле Ржавый зорко следил за руками московского партнера, стараясь уловить малейшие признаки предательской дрожи. Руки у Мухина не дрожали — во-первых, потому, что он обладал весьма устойчивой психикой прошедшего через кровавые разборки бандита, а во-вторых, потому, что он за ними специально следил, хорошо понимая, что в сложившейся ситуации демонстрация малейшей слабости решительно недопустима. Сунув пластиковый мундштук сигариллы в зубы, он прикурил от бензиновой зажигалки — тоже золотой, с затейливой именной гравировкой — и окутался облаком пахучего дыма. Реваза он понял вполне, тем более что тот говорил почти открытым текстом: поссоришься с партнером — дело ограничится скандалом и, может быть, некоторыми финансовыми потерями; поссоришься со мной — не сносить тебе головы, потому что в этом деле замешаны интересы серьезных (читай — опасных) людей. Выбор, казалось бы, был очевиден, но на деле все было далеко не так просто. За годы партнерства Муха хорошо изучил характер Климова. Дружище Игорек был хитер, осторожен, а зачастую и откровенно трусоват, оправдывая свою нерешительность так называемой порядочностью, которую Муха считал обыкновенным чистоплюйством. Виктор Мухин дорожил своим статусом солидного бизнесмена, которому незачем бояться милиции; статус этот во многом зависел от Климова, который, к слову, не так сильно нуждался в Викторе Мухине, как на заре существования фирмы. Поэтому по-настоящему ссориться с ним Муха не торопился. Осознав, что очутился между молотом и наковальней, он слегка загрустил, но это была далеко не первая острая ситуация в его полной приключений жизни, и он надеялся, что сумеет, как это происходило всегда, выбраться из нее невредимым. — Что молчишь, дорогой? — поторопил его с ответом грузин. — Давай-ка выпьем, — предложил Муха. — Что-то мне наш разговор не нравится. Какой-то он недружеский. — Почему недружеский? — разливая по рюмкам коньяк, возразил Ржавый. — Очень даже дружеский. Недружеский — это когда в лицо кулаком бьют или в затылок стреляют. А мы с тобой вполне по-дружески говорим, наше общее дело обсуждаем. У тебя в этом деле свой интерес, у меня — свой. Интересы сталкиваются, возникают разногласия, которые надо культурно обсудить и урегулировать. И хорошо, что мы, как друзья, можем спокойно называть вещи своими именами. Ты говоришь: Климов козел, — я тебя понимаю. Я говорю: серьезные люди деньги в дело вложили, нельзя их обижать, — ты меня понимаешь. Друг друга понимаем, вместе что-нибудь придумаем, на то и дружба. Давай за нее выпьем! — Пили уже, — напомнил Муха. — Ну и что? За дружбу сколько ни выпей, все мало будет! Мужская дружба на свете самое главное, без нее мир давно бы на куски развалился. Они снова выпили за дружбу — до дна, как полагается пить такие тосты. Мухин надкусил очередной бутерброд с икрой и лимоном и стал жевать, не чувствуя вкуса. Его душила бессильная злоба, а это означало, что времена переменились и настало время делать очередной выбор: остаться с трусоватым законопослушным Климовым, который за три года знакомства опостылел ему хуже горькой редьки, или, плюнув на него, прислониться к Ревазу — фактически пойти в шестерки к этому мутноватому кавказцу, который имел наглость здесь, на чужой территории, диктовать свои условия. На мгновение ему нестерпимо захотелось махнуть на все рукой, продать Климову свою долю в общем бизнесе и отвалить за бугор, в теплые страны, — потеряться там так, чтобы ни одна сволочь не нашла, и жить в свое удовольствие. Но денег было не так много, чтобы получать удовольствие от жизни до самой старости, да и Реваз — не тот человек, который даст ему до этой старости дожить… Кроме того, двадцать тонн левого груза сулили солидную прибыль. Муха уже подсчитал в уме, сколько можно наварить с этого дела, и сумма казалась ему весьма и весьма привлекательной. Он понял, что с Климовым придется договариваться — так или иначе, по-хорошему или по-плохому, но договариваться. — Хорошо, генацвале, — сказал он, проглотив последний кусок, — подумаем, что тут можно сделать. Только ты меня не торопи. — Неделя-другая у тебя есть, — заверил его Реваз. — Я пока здесь побуду, так что, если понадобится помощь в решении твоих проблем — обращайся. Ты знаешь, я умею решать такие проблемы. И еще ты знаешь, что для друга я сделаю это с радостью. Что угодно сделаю, слышишь? «Тогда сдохни», — хотел сказать Муха, но промолчал. — Спасибо, Реваз, я знаю, — сказал он вместо этого и потянулся за бутылкой. Глава 6 На лестнице старика пришлось поддерживать под руки с обеих сторон — он был совсем дряхлый и едва переставлял ноги, которых у него, с учетом массивной трости, насчитывалось целых три. От его пальто ощутимо попахивало нафталином; с этим запахом смешивался аромат дорогого одеколона, исходивший от гладко выбритых щек. Разглядывая эти морщинистые щеки вблизи, Андрей Мещеряков поневоле задался вопросом: как, интересно, этот старый гриб ухитряется их так выскабливать? Затея Иллариона представлялась ему пустячной и к тому же заведомо обреченной на провал. Нет, рациональное зерно в ней, конечно, имелось, но можно же было, наверное, подыскать для ее воплощения в жизнь кого-нибудь помоложе! Ведь старик, того и гляди, рассыплется прямо на ходу, да и вкусовые пупырышки у него, поди, давно атрофировались, не говоря уже об обонянии… Старые заслуги хороши на юбилеях да на мемориальных досках, а в настоящем, живом деле от них, как правило, никакого проку. Но переубедить Забродова, коль скоро тот принял решение, — дело невозможное. Этого старика ему когда-то рекомендовал Марат Иванович Пигулевский — антиквар, букинист и старинный приятель, нелепо погибший от рук бандитов. Поймав себя на раздражении, которое испытывал всякий раз, когда сталкивался со второй, решительно непонятной ему стороной натуры Иллариона Забродова, Андрей Мещеряков взял себя в руки и даже улыбнулся, втихаря посмеиваясь над собой. Да, Забродов как-то ухитрялся существовать будто в двух параллельных, нигде не пересекающихся мирах. Один из этих миров был миром ветерана спецназа Главного разведывательного управления, кадрового офицера и профессионального головореза, за свое непревзойденное мастерство прозванного Асом. Этот мир, с точки зрения генерала Мещерякова, был простым, понятным и если не милым сердцу, так хотя бы привычным, обжитым. Зато другой — мир вздорных стариков с манерами царедворцев и книг, ветхих и затхлых, как эти старики, и таких же, как они, бесполезных в наш стремительный век. Было совершенно непонятно, как Илларион ухитряется существовать в двух измерениях одновременно и какое для него главное. На занятиях в учебном центре, в бою — словом, на службе — Забродов был собран, подтянут, абсолютно хладнокровен и стопроцентно надежен, как исправный, хорошо пристрелянный автомат Калашникова. Его часто упрекали за неуместную ироничность и недопустимое зубоскальство, граничащее с грубым нарушением субординации, но переделать так и не смогли. Иронизировать и зубоскалить он продолжал и в том, другом своем мире, но там хладнокровие ему порой изменяло. Мещеряков единственный раз в жизни видел Иллариона разозленным почти до бешенства; зрелище оказалось довольно неприглядное, и горько было сознавать, что эта буря эмоций вызвана такой пустяковой причиной, как проигрыш в споре по поводу датировки какой-то потрепанной книженции, за которую генерал Мещеряков, при всем его уважении к мировой и отечественной культуре, не дал бы и ломаного гроша. Это было несколько лет назад, и спорил Илларион как раз с Пигулевским. Оба вели себя безобразно, прямо как торговки семечками, не поделившие место на рынке, и у Мещерякова сложилось впечатление, что, будь тогда Марат Иванович помоложе или Забродов постарше, дело могло дойти до драки. Теперь, бережно поддерживая под острый локоть дряхлого старца, Андрей Мещеряков вновь испытал чувство неловкости, которое ощутил во время того спора. Забродов, наверное, знал, что делает, или думал, что знает, но генералу от этого было не легче: ему все равно казалось, что он участвует в каком-то глупом лицедействе. Втащив старика на лестничную площадку, Забродов оставил в покое его локоть и забренчал ключами, отпирая дверь квартиры. Почувствовав двойную ответственность, Андрей покрепче ухватил ходячий раритет под локоток, но тот неожиданно сердито вырвал у него руку и выпрямился, с независимым видом опираясь на трость. — Не беспокойтесь, юноша, — дребезжащим тенорком обратился он к Мещерякову, — песок из меня пока не сыплется, и я могу обойтись без посторонней помощи! Генерал, которого уже очень давно не называли юношей, сдержал улыбку. Спорить со стариком он не стал, хотя очень сомневался, что тот способен одолеть без поддержки хотя бы ступеньки на лестнице. Зато Забродов сдерживаться не стал: со стороны двери донесся сдавленный хрюкающий звук, свидетельствовавший о том, что Илларион, по крайней мере, способен оценить юмор ситуации, которую сам же и организовал. Дверь наконец распахнулась, и они втиснулись в прихожую. Забродов на правах хозяина принялся бережно извлекать старика из провонявшего нафталином пальто. Предоставленный себе Мещеряков разделся самостоятельно — как, впрочем, и всегда. Очутившись в комнате, Мещеряков первым делом увидел выдвинутый на середину комнаты стол. Стол был накрыт белой крахмальной скатертью; на скатерти двумя рядами стояли знакомые бутылки с длинными, слегка искривленными горлышками. Бутылки были откупорены и закрыты пробками. Рядом с каждой виднелся изящный бокал, а на краю стола лежал лист бумаги, где красовались выписанные в колонку числа от одного до шестнадцати. Картину завершала лежащая наготове шариковая ручка. Старик, ради которого были проделаны все эти приготовления, казалось, не заметил стола. Некоторое время, стоя к нему спиной, он молча озирал заставленные книгами полки, после чего с явным уважением изрек: — О! Забродов в ответ лишь скромно улыбнулся. — Ну что же, — добавил старик, — у вас действительно недурная коллекция. — Мне тоже так кажется, — сказал Забродов. Старик задал какой-то вопрос. Илларион ответил, и какое-то время — минут десять, наверное, — они оживленно болтали о книгах. Мещеряков мужественно скучал в кресле, борясь с зевотой, которая одолевала его всякий раз, когда Забродов в его присутствии переходил на специфический жаргон заядлых книголюбов. Потом он осознал, что разговор начинает затягиваться, и зевнул, уже не сдерживаясь, вслух, так, что хрустнуло за ушами. Старик этого, казалось, не заметил, а Забродов, бросив на генерала быстрый взгляд, кашлянул в кулак и сказал: — Боюсь, мы слегка увлеклись. — Пожалуй, — с готовностью откликнулся старик, который казался очарованным — то ли Забродовым, то ли его книгами, то ли тем и другим одновременно. — Что ж, уважаемый Аполлон Романович, — продолжил Илларион, — мне известно, что ваше время ценится на вес золота. — Пожалуй, — повторил Аполлон Романович. — Настоящую цену времени знает только тот, у кого его осталось мало. — Мало кто из нас знает, какой срок ему отпущен, — сказал Илларион. — Бросьте, юноша! Вы же понимаете, что я говорю о другом. Вы этого еще не почувствовали, а мне достаточно прислушаться, чтобы услышать, как скатываются вниз последние песчинки в моих часах. Посему перейдемте-ка к делу, как вы полагаете? Почтительно поддерживаемый под локоток Забродовым, старый гриб, шаркая подошвами войлочных ботинок, направился к столу. Наблюдая за ними из кресла, Мещеряков про себя удивился разнообразию способов, которыми люди зарабатывают на жизнь. С младых ногтей и до глубокой старости только тем и заниматься, что пробовать на вкус разные вина и коньяки, — это ли не странно? То есть этим на протяжении всей жизни усердно занимается подавляющее большинство населения планеты, но мало кто получает за это зарплату, а в придачу к ней — почет и уважение. И если на вопрос о своих занятиях человек отвечает, что он дегустатор вин или, скажем, духов, собеседник издает уважительное «О!». Конечно, если на подобный вопрос ответить, что ты генерал ГРУ, реакцию получишь ту же: «О!», но в возгласе этом уважения будет куда меньше, чем опаски. Пока генерал развлекался, жалея себя, процесс у накрытого белой скатертью стола шел полным ходом. Забродов с ловкостью и проворством заправского официанта наливал по паре глотков вина из каждой бутылки, ухитряясь при этом не пролить ни капли на скатерть. Аполлон Романович в свою очередь выполнял все приличествующие случаю манипуляции: брал своей дрожащей, покрытой пигментными пятнами и редким седым пухом старческой лапкой бокал, подносил к лицу, покачивал круговыми движениями, какое-то время водил над ним вислым бугристым носом, втягивая ноздрями воздух, как ищейка, после чего делал микроскопический глоток и долго смаковал. Иногда подобные манипуляции с одним и тем же бокалом повторялись три-четыре раза, иногда — нет. Как следует просмаковав вино и придя, по всей видимости, к какому-то выводу, старик ставил бокал на стол и, слегка повернув голову к Забродову, который, как ассистент, почтительно торчал за его левым плечом, коротко произносил «да» или, наоборот, «увы». Что означали эти замечания, генерал, хоть убей, не понимал, зато Илларион, казалось, понимал вполне и всякий раз, услышав вынесенный старым дегустатором краткий вердикт, делал пометку в своем списке, ставя напротив соответствующего номера галочку или косой крест. Не имея другого занятия, Мещеряков считал эти значки, и, когда дегустация наконец завершилась, галочек оказалось двенадцать, а крестиков — четыре. Что должны означать эти очутившиеся в меньшинстве крестики, оставалось только гадать. Во всяком случае, не то, что вино отравлено: отсутствие во всех шестнадцати бутылках какого бы то ни было яда подтвердили эксперты из Института криминалистики ФСБ, да и старик, который с учетом своего весьма преклонного возраста нахлебался этого вина, считай, по самые брови, с виду оставался в добром здравии и даже заметно повеселел. Андрей припомнил, скольких трудов ему стоило выполнить все просьбы, высказанные Забродовым во время их последней встречи. Просьб было всего две, но попотеть пришлось, поскольку обе были адресованы ведомствам, над которыми генерал ГРУ Мещеряков не имел никакой власти — ФСБ и управлению торговли правительства Москвы. В обоих случаях пришлось кланяться, унижаться и канючить, намекать на то, что долг платежом красен и что плевать в колодец не следует, как бы тебе этого ни хотелось. Труднее всего оказалось уломать торгашей, поскольку так называемая «оперативная необходимость», на которую упирал Мещеряков, требуя наложить негласный запрет на продажу определенного сорта вина, была для них пустым звуком: в самом деле, где вино, а где военная разведка? Действовать пришлось через очень высокое начальство, что всегда связано с немалым риском для карьеры. А когда он сказал Забродову, какие люди были вовлечены в удовлетворение его прихоти, этот паршивец только пожал плечами и высказался в том смысле, что даже очень большим людям порой бывает небесполезно немножко поработать на благо Отечества. И — ни слова благодарности. Впрочем, подумав о благодарности, Мещеряков поспешил одернуть себя. Забродов действовал вовсе не по своей инициативе, ему это не сулило никакой выгоды, кроме, быть может, морального удовлетворения. Да и последнее представлялось весьма сомнительным: ну какое, спрашивается, удовлетворение можно получить, лишний раз убедившись в том, какими свиньями порой бывают люди? — Итак, молодые люди, — продребезжал Аполлон Романович, медленно, осторожно усаживаясь в кресло, из которого Илларион только что бесцеремонно выгнал генерала, — подведем черту. Мною продегустировано содержимое шестнадцати — я не ошибся, их именно шестнадцать? — бутылок вина. Констатирую, что все они содержат красное сухое вино, изготовленное из винограда. При этом должен вам заметить, что виноград винограду рознь. Порой две лозы одного сорта, выращенные на разных склонах одной и той же горы, дают совершенно разное вино. В одном случае это будет божественный нектар, а в другом — кислятина, помои, годные лишь на то, чтобы за бесценок продавать их тем, у кого нет денег на настоящее вино. — То есть нам, — подсказал Забродов. — Не совсем так, — возразил старик. — Вино, о котором мы говорим, действительно изготовлено из винограда, выращенного на юге Франции и прошедшего через руки знающих виноделов. До коллекционного ему, разумеется, далеко, но в целом напиток весьма недурственный, поверьте моему слову. Стоимость его представляется мне несколько завышенной, но, в конце концов, ценообразование — не моя стихия и тем паче не моя прерогатива. Странным представляется другое. Французские виноделы издавна дорожат своим добрым именем, своей торговой маркой. Когда мы говорим «Шамбертен», мы автоматически подразумеваем качество, проверенное веками. И при этом в четырех из шестнадцати бутылок содержится продукт, не имеющий ничего общего с тем, название которого значится на этикетке. Это самое обыкновенное каберне, на изготовление которого пошел виноград, выращенный где угодно, но только не во Франции. Я не могу поручиться, но это, вероятнее всего, либо Молдавия, либо Грузия. Причем послевкусие, — старик замолк и некоторое время вдумчиво причмокивал языком, — так вот, послевкусие характерно скорее для грузинских вин. Повторяю, ничего более определенного я вам сказать не могу, тем более официально, но за то, что эти четыре бутылки наполнены вином, произведенным где-то на территории бывшего Советского Союза, готов поручиться своей репутацией. Желаете, чтобы я подписал официальное заключение?