– В каком смысле ультрафиолетовы? – Ну это когда тебе что-то не просто до лампочки, а до ультрафиолетовой лампочки. – И говоришь ты красиво. Особенно если не интересоваться, откуда ты все это тыришь. Ну как тебя такого не полюбить… Машина остановилась у ее дома. А говорила, не будет убера. Еще как, киса, еще как. голливуд и рим Через пару часов мы, изможденные любовной бурей, лежали на ее кровати и отдыхали. Внимательный читатель уже заметил, что я рассказываю о мгновениях страсти лишь в тех случаях, когда это движет повествование и прикладывает к характерам сюжетное напряжение. Поэтому о самом акте любви, о шести частотах вибратора, о наших позах – миссионерской, собачьей и наездничей – о криках и брызгах лубриканта и даже о том, как гнущейся мачтой скрипела штанга фиксатора, к которому Мара прикрепила айфак для самых бурных утех, – обо всем этом я промолчу. Но сказать пару слов о посткоитальном состоянии, мне кажется, сейчас самое время. Я люблю эти минуты после близости, когда не надо уже лгать и притворяться – а можно просто лежать на спине, с улыбкой глядеть в потолок и не думать ни о чем. В такие мгновения Природа как бы размыкает ненадолго стальные клещи, которыми стиснут мужской разум, и понимает он всегда одно и то же – что счастье, говоря по-картежному, не в выигрыше, а в том, чтобы позволено было отойти от стола. Но природа хитра – эта тихая радость дозволяется мужчине лишь ненадолго и только для того, чтобы запомниться как счастье, даруемое выигрышем. Обман, кругом обман. К тому же женщина всегда портит эти удивительные минуты нудным и корыстным трепом, чувствуя, что сейчас легче всего ввинтиться в оставшийся без защиты мужской рассудок и лучшего времени для вирусного программирования не найти. – Ты был безжалостен, милый. Все как я люблю… – Ы-ы-ы… – промычал я, чтобы мой ответ не был истолкован как реплика, призывающая к продолжению диалога. Я был в ее айфаке. Правда, в открытой сетевой папке – как и в прошлый раз. Мара лежала рядом голая, в своих спортивных огментах – и я мог наблюдать все то же самое, что видела она. Рядом с ней был Порфирий, чуть прикрытый золотым халатом с кистями (в этот раз возражений не поступило). Ее рука лежала на моей груди (как и обещал, я сделал волосы на ней празднично-синими). Что отличает нас, полицейских роботов, от людей, так это способность несгибаемо следовать намеченному плану. Пора было действовать. – Мара, – сказал я, – ты говорила, что хочешь знать про меня все. И я рассказал тебе все как на духу, хотя видит Бог, некоторые слова царапали мое горло, как битое стекло… – Проще, Порфирий. – Я тоже хочу знать о тебе все. – Ты и так, думаю, знаешь, – ответила она. – Просто все вообще, что обо мне можно знать. – Нет, – сказал я. – Я говорю не об унылом знании, которое получаешь из полицейских анкет, протоколов и баз данных. Не о движениях рук и ног, что записаны вездесущими камерами и сообщают о меняющемся положении твоего тела в пространстве. Нет, Мара, я говорю о твоей душе. О том тайном, что я смогу узнать только от тебя самой. – И что тебе интересно? – Ну например… У тебя кто-то есть кроме меня? – Да, – сказала Мара. – Но в основном ширпотреб для андрогина и айфака. – А можно подробнее? Она чуть нахмурилась. – Да ничего интересного. Коллекция «Лики Голливуда», потом «Великие Римляне», еще была «Гусары Двенадцатого Года». У меня все это до сих пор работает, но поднадоело. – Гусары доставляют, наверно? – Да нет. Как раз самая скука. Я их в основном на конюшне порю. У них белые рейтузы, иногда получается красивый узор. – А кто тебе тогда нравился? – Клинт Иствуд. Только не молодой, а когда он уже, так сказать, настоялся. У него такие суровые ухватки… – Какие? – Ну, это личное. – Расскажи. – Ой, ну какой ты любопытный. В общем… Там можно так настроить, что он все два раза делает. Сначала самим собой, а потом своим «магнумом». И там такие параметры, что от него самого только возбуждаешься, а самое удовольствие от «магнума». Особенно когда мушкой внутри цепляет. А когда кончаешь, он так улыбается одним углом рта, и нажимает курок – раз, два, три, четыре, пять… Тебя всю разрывает, и это прямо космос. – Интересно, – сказал я. – А еще кто тебе нравится в Голливуде? – Да никто. Они политизированные насквозь, сразу начинают тереть про global warming и вину белого человека. Причем рабами торговали они, а виноватые почему-то мы все. Правда, голливудские программы смешно бывает подвешивать. – Это как? – Ну, например, какую-нибудь черную певичку загрузишь… – Тебе они нравятся? – Да не особо. Просто у айфака, если все время белых партнеров ставить, diversity manager доебется. Он назойливый нереально, и убить его трудно, он часть системы. Хотя я одну утилиту закачала, и вроде с тех пор не дергает. – А что он делает, этот менеджер? – Предлагает уйти от белых стереотипов и расширить кругозор. Поэтому лучше раз в месяц ставить какую-нибудь статусную афроамериканку. Чисто для профилактики. Выпьешь с ней, про феминизм потрындишь. А потом надеваешь страпон и резко так говоришь: «Suck my d-word, you n-word c-word!» И тогда вдруг темнота в очках, и с разных сторон такие вздохи, мужские и женские. Как будто вокруг невидимые души летают. Прикольно. Но чтобы оттуда выйти, надо перегрузиться. – А без эвфемизмов то же самое повторить нельзя? – спросил я. – Нет. Тогда тебя выбросит в меню, а контент-соглашение аннулируется. Это же все собственность Голливуда, а в Промежностях с этим строго. Four letter words – пожалуйста, а one letter words на микрофон расшифровывать не надо ни в коем случае[24]. – Значит, Голливуд не особо? Она отрицательно помотала головой. – Во всяком случае, те ребята, что в наборе для айфака. Кроме Иствуда, конечно. Зато Рим… – Расскажи. – Number one – это, конечно, Домициан. Он такой статный мужчина в годах, и баки у него примерно как у тебя… – Синие? – Нет. Так же смешно торчат. Они по Светонию восстанавливали и по бюстам. Но и от себя, конечно, кое-что добавили. Для расширения аудитории. – Например? – У Светония написано, что Домициан называл свои ежедневные сношения «постельной борьбой». Они ему сделали огромную круглую постель – татами из мягких матов. И он по ней ходит в тоге с пурпурным поясом. Перед тем, как трахнуть, он тебя раз десять об это татами приложит – тут транскарниальник хороший должен быть, чтобы броски нормально транслировались. И, когда он свое кимоно… то есть тогу снимает, ты уже вся такая мягкая и обмассированная и просто млеешь. – Так, – сказал я, – а еще там кто? – Ты что, ревнуешь? – С чего ты взяла? Вовсе нет. – У тебя просто тон такой… Не пугай меня. – Рассказывай-рассказывай, мне интересно. – Еще можно крутить с гладиаторами. Они тебя прямо на арене любят, а с трибун смотрят. Если в онлайн-режиме, то могут реальные зрители быть. Но надо быть в топе, чтобы их много набралось. – Понятно. А Цезарь? – Цезарь… Есть один режим, который я люблю. Конец Галльской войны. – Калигула? – Это для школоты. Особенно для студентов-медиков. Зрелый в эротическом отношении человек ставить такое не будет. – Кто там еще? – Клавдий интересный. Он для тетушек. Тихий, улыбчивый. Поговорит с тобой, задует лампу и спать. А ты, значит, украдкой выходишь в весеннюю ночь и идешь в лагерь к преторианцам… – Понятно с Римом, – сказал я мрачно. – А кто у тебя самый первый был? Ну, самый? – Ой, ну как обычно у девчонок… Виброяйцо и принц из мультфильма. Я тогда еще совсем маленькая была. Ни айфака, ни андрогина, только огменты. Принц, бедный, так ничего и не узнал.