— Вставай, — коротко говорит Александр, и я поднимаюсь на ноги, немного неуверенно. Я чувствую его руку на своем предплечье, удерживающую меня от наклона вперед, и волна ощущений омывает мою кожу, волоски встают дыбом от его прикосновения. Все, что я могу видеть в своей голове, это его прошлой ночью, вцепившегося в столбик кровати, с напряженным членом в кулаке, когда он смотрел на фотографии и громко стонал, когда кончал, и его бедра качались… Черт. Я чувствую, как румянец угрожает расползтись по моей шее и щекам, и я прикусываю язык, пытаясь загнать все обратно с острой болью. Теперь, когда я увидела обнаженного Александра, какой он красивый, теперь, когда я увидела нечто настолько откровенно сексуальное, что знаю, что не должна была этого делать, я не могу смотреть на него по-прежнему. Я знаю, что скрывается под его накрахмаленной одеждой, его тщательно ухоженной внешностью, его хладнокровным поведением. Воспоминание о той едва сдерживаемой страсти, когда он прикасался к себе, заставляет меня задуматься, каким бы он был с партнершей. Невозможно не представить, как его мышцы напрягаются надо мной, как он сжимает зубы, когда его бедра толкаются вперед, управляя его членом… — Анастасия, с тобой все в порядке? — Александр смотрит на меня, его глаза сузились с выражением, похожим на беспокойство. — Ты покраснела. И тяжело дышишь. Ты больна? — Я…э…э… нет, — заикаюсь я, качая головой. — Я просто плохо спала. Его брови хмурятся. — Даже с чаем? Это самое близкое, к чему он подошел, чтобы на самом деле признать, что в чае содержится успокоительное. Черт. Конечно, он не может знать, что на самом деле я не пила чай. — Эм…просто несколько плохих снов. — Я прикусываю губу, надеясь, что он купится на это. Если у него возникнут подозрения, я не смогу отделаться тем, что снова не выпью чай. И хотя я знаю, что должна оставаться в постели сегодня вечером и каждую последующую ночь вместо того, чтобы рисковать его гневом, я уже жажду снова увидеть его обнаженным. Наблюдать за ним, пока он трогает себя, и представлять, что это на меня он смотрит с таким желанием, а не на то порно, которое он разбросал по своей кровати. — Возможно, сегодня вечером будет лучше. — Рука Александра отпускает мою руку, когда он встряхивает платье, и я мгновенно скучаю по ощущению его прикосновения к моей коже. Трудно понять, хочу ли я его прикосновения или просто хочу, чтобы меня вообще коснулись, но, похоже, это уже не имеет значения. У кого еще когда-нибудь будет шанс прикоснуться ко мне снова? И кого бы я хотела, кроме него? В наши дни у меня практически нет вариантов. Лучше пусть будет дьявол, которого я знаю, и я не всегда уверена, что Александр вообще может считаться дьяволом. Он деловито раздевает и одевает меня, оставляя поднос, чтобы я забрала, когда он выходит в коридор. Сначала я думаю, что Иветт ушла, но мое сердце замирает, когда я вижу, как она сидит на диване в гостиной, разглядывая один из своих длинных ухоженных ногтей. Она поднимает глаза, когда слышит наши шаги, выражение ее лица смягчается, когда она видит Александра, и снова становится жестким при виде меня. — Мне нужно уйти, как обычно, — объясняет Александр, глядя на меня. У меня такое чувство, что я знаю, что он собирается сказать дальше, еще до того, как он это произнесет, и его следующие слова только подтверждают это. — Иветт останется здесь, чтобы присматривать за тобой сегодня, пока ты работаешь. Я надеюсь, что у нее будет только хорошее, о чем можно сообщить, когда я вернусь домой. И, — он делает паузу, его глаза сужаются. — Мне не нужно говорить тебе об этом, Ана, но держи свои руки занятыми, а не между ног. Иветт ухмыляется, ее накрашенный рот кривится в жестоком смехе, и я чувствую, как мое лицо пылает, я унижена больше, чем когда-либо за всю свою жизнь. Даже в Джульярде, где балетмейстеры и учительницы иногда выкрикивали наши недостатки перед всем классом, я не думаю, что когда-либо чувствовала себя так неловко. Я бы хотела, чтобы земля открылась, чтобы я могла исчезнуть, и все же, мне кажется, я вижу вспышку тепла в глазах Александра, когда он говорит это. Возможно, мне это померещилось, я уверена, что мне это померещилось. Тем не менее, одна только мысль о том, что он может быть каким-то образом возбужден мыслью о том, что я доставляю себе удовольствие, или инструктируя меня не делать этого, вызывает пульсирующее ощущение между моими бедрами, которое заставляет меня стиснуть зубы. Это быстро смягчается осознанием того, что он не только поставил меня в неловкое положение перед Иветт, но и оставил ее здесь отвечать за меня. Что означает, что мне придется быть здесь с ней, наедине, весь день. Уборка квартиры Александра до сих пор была достаточно приятным способом скоротать день без телевизора или каких-либо других занятий. Теперь это не похоже ни на что, кроме страданий. — Следи за своими манерами, — строго говорит он мне, возвращая изящный взмах Иветт на прощание, прежде чем направиться к двери, и я не думаю, что когда-либо ненавидела эту фразу больше. Если я когда-нибудь покину это место, я больше никогда не хочу слышать слово "манеры". — Ну-ну, — ухмыляется Иветт, когда закрывается входная дверь. — Только мы вдвоем, маленький питомец. Маленькая куколка. — Она постукивает ногтями по колену своих сшитых на заказ брюк, оглядывая меня с ног до головы своими темными проницательными глазами. — Жаль, что ты не моя. Нам было бы так весело. Во-первых, ты бы убирала мою квартиру голышом. И первое, на что ты обратила бы внимание, мне бы потребовалось использовать твой язык. — Ее собственный розовый заостренный язычок проводит по нижней губе, и я подавляю дрожь. Дело не в том, что Иветт некрасива или что меня никогда не удавалось убедить поэкспериментировать с женщиной, но она настолько явно жестока и прогнила до глубины души, что мне невыносима мысль о том, чтобы прикоснуться к ней, даже если бы она была мужчиной. Она ненавидит меня, и не по какой-либо другой причине, а потому, что я понравилась мужчине, которого она хочет, и что я его забавляю и он относится ко мне лучше, чем, по ее мнению, должен. — Что ты обычно делаешь в первую очередь? — Спрашивает она, зажигая сигарету и делая две длинные затяжки. — Эм, мою посуду, — говорю я тихим голосом, и Иветт машет рукой. — Ну, тогда начинай. Александр, должно быть, дал Иветт инструкции о том, как она может и не может обращаться со мной, потому что она не так ужасна, как я боялась. Но и не добра. Она ждет, пока я почищу ковер в гостиной, прежде чем “случайно” стряхнуть на него пепел, несколько раз чуть не ставит мне подножку или встает у меня на пути, из-за чего мне трудно сохранять равновесие, а затем замечает, какая я неуклюжая и некрасивая для предполагаемой бывшей “звездной балерины”. Когда я, наконец, сбегаю в библиотеку одна, чтобы прибраться, она ненадолго оставляет меня в покое, только чтобы зайти и жестоко подразнить меня насчет того, что ей нужно убедиться, что я не нарушаю приказ Александра держать руки подальше от своих ног. — Я знала, что ты маленькая шлюха, — небрежно произносит она с порога, куря очередную сигарету. — И я знаю, что ты думаешь о члене Александра, когда дрочишь себе в темноте. Но он не собирается вкладывать его в одного из своих маленьких питомцев, Дорогуша. Ты никогда ничего не смогла бы сделать, чтобы заслужить его, и он знает, что ты ниже его, даже если иногда пытается притвориться иначе. Одного из его маленьких питомцев. Я пытаюсь не думать об этом, но невозможно не слышать слов, не задаваться вопросом, какие еще питомцы у него были, что с ними случилось, заплатил ли он за каждого из них по сто миллионов, что тоже невозможно. Ни у кого нет таких денег. Никто не смог бы. Я погружена в свои мысли, когда Иветт снова стряхивает пепел на пол и хихикает. — Убери это, — говорит она. — И вытащи свой разум из сточной канавы. Она ест свой ланч за столом, заставляя меня сесть на пол, чтобы съесть хлеб и сыр, которые она мне дает, французский багет и бри, но с таким же успехом это мог быть картон, потому что я едва могу им не подавиться. Есть у ног Александра, это ужасно, но есть у ног Иветт, это так отвратительно, что я не могу остановить несколько слез, которые текут из уголков моих глаз, все время надеясь, что она их не видит. Но, конечно, ее это не волнует настолько, чтобы заметить. Когда Александр приходит домой, он говорит мне, что я хорошо поработала с уборкой, затем отправляет меня обратно в мою комнату, пока они с Иветт готовят ужин. Я снова ем на полу, пока они едят за столом, и болтают по-французски, и я чувствую начало новой рутины, той, к которой я не хочу привыкать. После ужина Александр готовит мне ванну, как только Иветт уходит, и заходит так далеко, что нежно массирует мои ноги в ванне, спрашивая, не болят ли они после долгого дня. — Немного, — говорю я ему, и он нежно потирает вокруг рубцовой ткани, избегая наиболее чувствительных мест. К счастью, он больше не спрашивает, что случилось, и мне приходится сморгнуть слезы от нежности его пальцев на моей коже. Я хочу спросить его, не прощает ли он меня, или мне придется продолжать есть с пола, как собаке, будет ли Иветт здесь завтра, но я не спрашиваю. Чувствовать, что он прикасается ко мне вот так, слишком приятно, и я не хочу его злить. Поэтому вместо этого я просто закрываю глаза, погружаясь в горячую воду, пока он, наконец, не опускает мою вторую ногу и не начинает помогать мне мыться. Я использую тот же трюк, чтобы избавиться от успокоительного чая, держу его во рту, пока он не уйдет, а затем выплевываю на этот раз в другое растение, я боюсь погубить растение, и что он таким образом разгадает мою игру, я жду, пока на нижнем этаже квартиры не воцарится тишина, прежде чем выскользнуть в холл и снова осторожно прокрасться вверх по лестнице. Я не знаю, увижу ли я что-нибудь сегодня вечером. В конце концов, только прошлой ночью у него был один из самых сильных оргазмов, которые я когда-либо видела, насколько я знаю, он сразу отправляется в постель. Но на этот раз я застаю его на полпути к раздеванию. Я зачарованно наблюдаю, как он снимает каждый предмет одежды и идеально складывает его, прежде чем положить в корзину для белья вместо того, чтобы…о, я не знаю, бросить ее, как нормальный человек. Таким образом он раздевается до гола. Я чувствую, как учащается сердцебиение в груди, когда он поворачивается. Я замечаю его наполовину твердый член между острыми, как бритва, тазовыми костями, который неуклонно набухает, как будто в ожидании того, что будет дальше, когда он шагает к кровати и своему приставному столику. Я никогда не видела, чтобы мужчина возбуждался, не прикасаясь к себе или, чтобы к нему не прикасались, если только он не был уже возбужден, когда снимал штаны. Но по мере того, как Александр достает фотографии и раскладывает их по кровати, его член неуклонно утолщается, становясь все тверже и тверже, как будто этот процесс возбуждает его не меньше, чем прикосновение. Я понимаю, что он должен делать это одинаково каждую ночь, как ритуал, и желание продолжать возвращаться, продолжать смотреть только усиливается, когда я наблюдаю, как он становится твердым, как камень, даже не прикасаясь к своему члену, его толстая длина почти касается его плоского живота, когда он смотрит на фотографии, его лицо напрягается от растущей потребности, когда он наконец тянется за бутылкой на прикроватном столике, позволяя жидкости капать из нее на его член и скользить, поблескивая, по всей длине, прежде чем он, наконец, берет свой ствол в руку и начинает поглаживать. Я выдыхаю, о чем и не подозревала, что задерживала дыхание, предвкушение того, что он прикоснется к своему члену, настолько сильное, что я чувствую, что я такая же влажная, как смазка, покрывающая его кожу, мои трусики промокли от наблюдения за ним. Он похож на мраморную статую, бледный, худощавый и мускулистый, его рука, как и раньше, сжимает столбик кровати, когда он гладит себя долго и медленно, его ладонь поднимается, чтобы потереть головку члена, прежде чем сжать и скользнуть вниз к основанию. Только его рука двигается в течение нескольких минут, прежде чем я вижу, как учащается его дыхание. Он перемещает некоторые картинки так, как делал раньше, как будто ищет конкретные, когда его бедра начинают сжиматься в кулак, трахая его руку, как будто он представляет рот или киску, его челюсти сжимаются, и он стонет от удовольствия. Я ждала столько, сколько могла. Мой клитор пульсирует, трусики промокли, а бедра липкие, на ластовице пижамы, где образуется мокрое пятно. Я засовываю руку внутрь, сильно прикусывая губу, чтобы подавить вздох облегчения, когда мои пальцы находят мой клитор, удовольствие только усиливается от осознания того, что я не подчиняюсь его инструкциям, данным мне ранее. Опасность меня не возбуждает, но то, насколько это запрещено, возбуждает. Наблюдать, как Александр получает удовольствие, не подозревая, что я здесь, как я потираю свой клитор, пока я смотрю, пытаюсь совместить свой оргазм с его, когда мои пальцы ног прижимаются к твердой древесине, это горячее, чем любой секс, который у меня когда-либо был в Нью-Йорке. Я знаю, что это неправильно, нездорово и испорчено во многих отношениях, так же, как и мои отношения с… с?… Александром. Тем не менее, с каждым днем меня это волнует все меньше и меньше. Это приятно, а у меня было так мало приятных ощущений за последние месяцы. Что бы ни случилось, прямо сейчас мое сердце бешено колотится. Мой клитор пульсирует под моими пальцами, и удовольствие проносится по каждому моему нерву. В то же время я наблюдаю, как один из самых горячих мужчин, которых я знаю, яростно поглаживает свой член в нескольких футах от меня, и это приятно. Сейчас моя жизнь измеряется изо дня в день. Я никогда не знаю, что будет дальше. Так как же я могу не хотеть, получить удовольствие, пока я могу его получать? Сегодня он не продержался так долго. Я не возражаю, я тоже не знаю, как долго я смогла бы продержаться. Моя рука взмокла от возбуждения, мой клитор набух и ноет, и мне так сильно нужно кончить, что мне приходится прижать руку ко рту, чтобы не застонать от облегчения, когда я вижу, как он наклоняется вперед, его рука ускоряется на члене, что, как я теперь знаю, означает, что он вот-вот кончит. Я потираю свой клитор быстрее, надеясь, что он не может услышать скользкий звук моего возбуждения, но я представляю, что невозможно заглушить звуки его собственной влажной плоти, его стоны, когда он приближается к кульминации. Его челюсти сжаты, каждый мускул на его упругих бедрах и идеальной заднице напрягается, и он сильно толкается вперед в кулак, струйки его спермы стекают по его пальцам, он стонет и кряхтит, содрогаясь, когда он жестко кончает в свою руку. В тот же момент я отпускаю руку, задыхаясь от собственной ладони и содрогаясь, изо всех сил стараясь удержаться в вертикальном положении, когда волны интенсивного удовольствия захлестывают меня. Я засовываю в себя два пальца, не задумываясь, прижимаю тыльную сторону ладони к своему клитору, чувствуя, как моя киска сжимается вокруг моих пальцев, представляя, что это его член, что он прямо сейчас входит в меня, наполняя меня этим густым жаром, пока он стонет и толкается. У меня почти кружится голова от потребности, я изнываю от желания, чтобы это стало реальностью. Как и предыдущей ночью, все закончилось слишком быстро. Когда я вижу, как он начинает собирать фотографии, я вытаскиваю руку из пижамы, отползаю от двери и осторожно спускаюсь обратно по лестнице, прежде чем он сможет заметить меня или выйти из своей комнаты. Все мое тело пульсирует от толчков удовольствия и адреналина, когда я осторожно закрываю дверь в свою комнату, прижимаюсь к ней, закрывая глаза. Это ненормально. Я знаю, что это так. Я знаю, что это так. Но что еще у меня есть? ЛИАМ Черт. Один из мужчин в черном костюме направляется к нам в сопровождении пяти других мужчин, и я начинаю делать шаг вперед, но Левин протягивает руку. — Позволь мне разобраться с этим, — говорит он сквозь стиснутые зубы, и как бы мне не хотелось подчиняться, он предупредил меня о… ну, если не об этом точном сценарии, то о чем-то подобном происходящему. — Для мистера Номура Накамура большая честь принимать таких уважаемых гостей на своей территории, — говорит мужчина впереди, улыбаясь, показывая жемчужно-белые зубы. — Если вы последуете за нами, пожалуйста. — Я думал, мы в Токио, — бормочет Макс, и Левин бросает на него взгляд краем глаза, от которого может заледенеть сталь. Мужчина улыбается. — Именно так. Территория мистера Накамуры. Он послал нас сопроводить вас в его резиденцию. Сюда, пожалуйста. Левин кивает. — Мои товарищи и я находимся здесь от имени Пахана Восточного побережья Соединенных Штатов Виктора Андреева и… — Мы довольно хорошо знаем, кто вы такой. Левин, бригадир Виктора Андреева. Лиам Макгрегор, глава Бостонских Королей, Максимилиан Агости…священник? — Мужчина ухмыляется. — Что ж, хорошо сохранять веру, особенно когда идешь навстречу такой опасности. — Тогда вы знаете, что будут последствия, если нам причинят вред. Мужчина ухмыляется. — Мистер Накамура выше подобных вещей. Но не стоит беспокоиться. Он не жаждет вашей крови, по крайней мере, пока. Ночь только началась. Каждый дюйм тела Левина напряжен, но он, несмотря ни на что, делает шаг вперед, что говорит мне о том, что я надеялся, что это неправда, у нас нет другого выбора, кроме как следовать за ними. Если бы был выбор, ехать с ними или отправиться самим, Левин выбрал бы самостоятельную поездку. Идти с мужчинами, это само по себе плохо, но, когда они достают черные мешки, чтобы надеть нам на головы, даже я не могу удержаться, чтобы промолчать. — Вы так гостеприимно относитесь ко всем, кто приезжает в Токио, или мы просто особенные? — Жестко спрашиваю я, с отвращением глядя на мужчину, держащего его в руках. — Я предпочитаю видеть, куда я направляюсь. — И оябун(босс якудзы) найдет особое применение вашим глазным яблокам, если вы предпочитаете, чтобы я лишил вас зрения навсегда, а не использовал это временное решение. Ну и дерьмо. — Хорошо, — выдавливаю я сквозь стиснутые зубы. — Но оябун должен знать, что глава ирландских королей недоволен своим гостеприимством. — Ради всего святого, Лиам, — шипит Левин позади меня в машине, в которую нас бесцеремонно запихивают. — Заткнись нахуй. Он сказал мне свести ирландское легкомыслие к минимуму. Но я также не ожидал, что мне наденут мешок на голову и отвезут в штаб-квартиру якудзы, прежде чем я даже успею как следует вдохнуть токийский воздух. Поездка немного дольше, чем я надеялся, особенно учитывая, что я знаю, что ангар, где мы приземлились, находится недалеко от города. Я делаю все возможное, чтобы подавить свои нарастающие страхи, но отсутствие возможности видеть и нахождение в месте, где я не говорю на родном языке, в машине с головорезами из печально известной банды, с которой я никогда раньше не имел дела, точно не способствует чувству спокойствия. Я должен верить, что Левин не втянул нас во что-то, из чего он не сможет нас вытащить. И помимо этого, я должен верить, что что бы ни случилось, оно того стоит. До тех пор, пока это приближает меня к спасению Аны, это так. Я имею в виду это, со всем, что во мне есть. Я выдержу ужасную поездку в машине, допрос, все, что придется. Мне просто нужно пережить это, сохранив достаточно фрагментов, чтобы добраться до нее. И, основываясь на том, что Левин сказал во время полета, это само по себе может быть подвигом. Не говоря уже о том факте, что за то короткое время, что я провел с Адрианом, у меня сложилось отчетливое впечатление, что он, возможно, отправил нас сюда только потому, что ему было бы приятно узнать, что мы были достаточно глупы, чтобы слепо сунуться в змеиную яму Накамуры. Что ж, сейчас я ничего не могу с этим поделать, кроме как идти вперед. Мы здесь, так что выше нос. Докажи, что ты лучше, чем считал твой отец. Он определенно никогда не сталкивался лицом к лицу с якудзой. Машина, наконец, останавливается, и прохладный воздух ударяет мне в лицо даже через плотную ткань мешка на голове, когда открывается дверь. Сумку бесцеремонно срывают, и я вижу в тусклом свете факелов во внутреннем дворе, что мы находимся перед двухэтажным домом в японском стиле L-образной формы с традиционной гонтовой крышей и обшитыми панелями дверями. Я едва успеваю взглянуть на это, как меня вытаскивают из машины за плечо и толкают вперед, в руки двух вооруженных людей, причем Макс, а затем Левин подвергаются такому же обращению. Макс выглядит бледным как смерть, но Левин выглядит несколько озадаченным, как будто подвергнуться рукоприкладству со стороны вооруженных якудза для него просто очередной вторник. Черт возьми, может быть, так оно и было, когда он был в синдикате. Я начинаю по-новому ценить этого человека. — Клан Накамура приветствует вас, — говорит высокий мужчина, который приветствовал нас, те же жемчужно-белые зубы сверкают в темноте, когда он неискренне улыбается. — Следуйте за мной. Не совсем так, как если бы у нас был выбор, но на этот раз я благоразумно предпочитаю держать рот на замке. Нас троих толкают вперед через внутренний двор, мимо обитой красными панелями входной двери и по тускло освещенному коридору к другим дверям, обшитым красными панелями, где нас резко вталкивают внутрь, в огромную комнату, освещенную встроенными в потолок светильниками и ревущим камином в одном конце, центральным элементом которого является бархатный диван для отдыха с разбросанными повсюду подушками. — Черт, — бормочет Левин себе под нос, и у меня по коже бегут мурашки, когда я смотрю на мужчину, сидящего на диване. — Это не Номура.