В удивлении я настороженно поворачиваюсь к Мидасу лицом. – В своей комнате? Без решетки? Он заправляет мне за ухо влажную прядь. – Без решетки. Только твоя комната, где ты сможешь отдохнуть и быть в безопасности, – тихо говорит Мидас. – Я говорил всерьез. Я был неправ и хочу загладить свою вину, Аурен. А теперь пойдем. Ты наверняка устала. Я не противлюсь, когда Мидас берет меня за руку и выводит из своих покоев в коридор. Кивнув паре стражников, он открывает дверь напротив. Я захожу вместе с ним и оглядываю темную комнату, где в слабом лунном свете увидеть могу только мягкую постель. Отпустив мою руку, Мидас подходит к стене и задергивает занавески, а я ложусь. У меня едва хватает сил, чтобы откинуть одеяло и устроиться на мягком матраце. Я застываю, почувствовав, как прогибается кровать, когда рядом ложится Мидас. Не мешкая, он притягивает меня к себе и устраивает мою голову на своей груди. Я лежу как глыба льда, не собирающаяся таять и желающая улизнуть. – Расслабься, Аурен, – приказывает он. – Теперь отдыхай. Я останусь с тобой, пока не уснешь. Я чудом не фыркаю. Это так же отрадно, как если бы мне сказали, что под кроватью чудовище, вот только сейчас чудовище лежит рядом со мной. Но усталость побеждает упрямство. Мало-помалу я обмякаю в его объятиях. Однако, когда Мидас начинает ласково гладить мою руку, я крепко поджимаю губы. Меня охватывают ненависть и печаль, но я пытаюсь унять чувства, которые разрастаются во мне как кучное облако. Хладнокровной. Мне нужно быть хладнокровной. Бесчувственной, безучастной, прячущейся за толстой стеной, за которой он больше не сможет на меня повлиять. – Моя драгоценная девочка, – звучит в темноте шепот, вкрадчивая речь, слетающая с его находящихся в тени губ. Ненавижу, что он так в этом хорош. Не хочу, чтобы он обнимал меня, и вместе с тем я так долго этого хотела, и ему об этом известно. Вот почему по моей щеке медленно стекает холодная слеза и падает на его тунику, когда он гладит меня по голове. – Я люблю тебя, Аурен. Лжец. Какой фальшивый, вероломный, изворотливый лжец. – Я скучал по этому, – зевая, говорит Мидас. Возможно, тут он отчасти говорит правду, а возможно, это очередная уловка, чтобы ослабить мою бдительность. Как бы там ни было, я дарую себе это мгновение. Только его. Ради невинной девушки, потерявшей любовь, которая у нее как будто была, я позволяю ей получить этот миг. Потому что это… ее тихое прощание. Под моим гневом и бесчувственностью измельченные осколки разбитого сердца. И эта наивная девушка, сходившая от любви с ума, скорбит под горькой злобой. Поэтому ради нее я испускаю громкий вздох. Потом в последний раз прижимаюсь ухом к груди Мидаса, чтобы услышать песню, которая играла только для меня, как мне тогда казалось. Я направляю внимание на уверенном ритме, и по щеке стекает еще одна слеза, когда он гладит меня по волосам, потому что я слышу не любовь. Это всего лишь властная одержимость. Она такая громкая, что поверить не могу, как я не услышала ее раньше. – Ты вернулась туда, где тебе место, – заявляет Мидас. Я закрываю глаза, мокрые ресницы касаются кожи, как капли росы. Если бы мы сдвинулись, если бы его голова была прижата к моей груди, он бы услышал? Услышал бы Мидас звук моего сердца и понял бы, что он значит? Узнал бы лирическое отвращение? Я засыпаю, слушая неустанное биение в своей и его груди, слушая два звучащих вразнобой мотива, которые никогда не сочетались гармонией. Такт за тактом я позволяю этой девушке в себе отдалиться, попрощаться таким тихим способом. Проснувшись, я удостоверюсь, что мое сердце стало жестче. С наступлением утра я удостоверюсь, что оно играет песню только для меня. Глава 4 Царь Мидас Сидя в выкованной из железа беседке, я погружен в свои мысли и отрешенно наблюдаю за работающими мужчинами во внутреннем дворе. Я нахожу прохладный воздух Пятого королевства бодрящим и идеально прочищающим голову своей колкостью. Скамья, на которой я расположился, обита кожей, наполнена соломой и когда-то, вероятно, была удобной, но уже давно просела. Рядом лежит моя записная книга, смотрящая на меня и гипнотизирующая, словно два глаза. Внутри все мои заметки, все мои намерения – то, что нужно претворить в жизнь. Несмотря на то, что я всегда ношу книгу с собой, пометки сделаны шифром, который использую только я. Людям нельзя доверять, так что излишняя осторожность никогда не помешает, да и у меня очень многое поставлено на карту. Необходимость управлять не одним королевством, а двумя, – тяжелая ноша. Все, что я должен сделать, становится бесконечным бременем, от которого в голове непрерывно гудит в часы бодрствования. Теперь, когда Аурен вернулась ко мне, я могу более основательно заняться Рэнхолдом. За ним необходимо приглядывать. Мне довольно легко удалось отсрочить жалобы, но я знаю, что долго это не продлится. Для передачи власти я привез с собой достаточно золота, но люди начинают возмущаться. По замку проходят волны недовольства. Люди задаются вопросом, почему Золотой царь до сих пор ничего не превратил в золото. Отговорки, что я отдаю дань уважения Рэнхолду, предоставляя время оплакать погибшего короля, иссякают, как и мой запас золота. Мне нужно, чтобы Аурен вернулась к работе. И вместе с тем нужно обращаться с ней так же мягко, как я руковожу здешней политикой. Одновременно я связываю десятки ниточек, и все это требует сосредоточенности и хитроумия. Поэтому я частенько прихожу в эту беседку, где холод жалит так сильно, что невольно заставляет собраться с мыслями. Под непрерывный стук молотка я обвожу взглядом скульптуры. Во внутреннем дворе их много. Замысловато вырезанные глыбы льда стоят на каменных постаментах через каждые несколько метров. Отсюда видно, как одна из них становится ивой, а другая – тимбервингом с пастью, открытой в свирепом рыке. Рядом чувственная богиня, простирающая к небу руки; с ее тела в форме песочных часов ниспадает платье. Все до единой скульптуры удивительно детализированы, некоторые такие высокие, что мастерам для работы над ними нужны лестницы. С помощью стамесок, молоточков и тряпок для шлифовки мужчины кропотливо работают над каждым изваянием, доводя их до безупречности. Скульпторы неустанно трудятся, создавая новые резные фигуры или сохраняя в первозданном виде то, что уже успели доделать. Вижу, как им не по себе от того, что я за ними наблюдаю, но они показательно отворачиваются, продолжая неутомимо работать. Я уже готов снова достать книгу, когда появляется новый работник в фиолетовой форме, как и у остальных. Я тут же перевожу на него взгляд и начинаю моргать, понимая, что его образ и внешний вид отличаются от остальных. Вокруг его талии повязана сумка с ремесленными инструментами, он подходит к скульптуре стоящего на острие меча и начинает шлифовать ее тряпкой, смахивая скопившийся снег. Мужчина лысый, и на его макушке видны четыре отчетливые морщины, напоминающие полосы тигра. У него грубый подбородок, а за белой бородой, возможно, скрывается язвительная улыбка, но я сижу слишком далеко, поэтому не могу увидеть, так ли это. Оглядев свое творение, он роется в поясе с инструментами и, вытащив пару очков, надевает их на нос. При виде этой картины у меня вырывается свистящее шипение. Он похож на моего отца. Безусловно, это не он. Нет, если только отец не заключил сделку с богами и не восстал из мертвых. Но борода, лысина, загорелая кожа, проклятые богами очки, даже крепкая хватка, с которой он держит молоток, – все это очень напоминает того, кто способствовал моему появлению на свет. Силен Мидас. Для всех – Сил, для меня – отец, хотя «отец» – это слишком громко сказано. Он был обычным деревенским пьяницей, который иногда каким-то чудом покидал дом и, шатаясь из стороны в сторону, шел в город, чтобы там заняться плотницкими работами. Что до меня, то я был всего лишь внебрачным ребенком, которого он презирал. Он ненавидел тот факт, что ему приходилось жертвовать деньги на еду и одежду для меня, тогда как он предпочел бы потратить их на эль. Не знаю, то ли ненависть была заложена во мне природой, то ли ее взрастил отец, но это чувство было обоюдным. Я никогда не знал своей матери, но ее тоже презирал. Скорее всего, она была легкомысленной особой. Блудницей, которая однажды ночью перепила и оказалась в постели Сила, а спустя девять месяцев произвела меня на свет. Сразу после моего рождения она бросила меня на пороге отцовского дома с кувшином вина и шестью золотыми монетами и больше не возвращалась. Сил то ли не сумел ее отыскать, то ли попросту не захотел утруждать себя этим действием. Не знаю, что я ненавидел в нем сильнее всего. Его лень, пьянство или склонность избивать меня до полусмерти. Наверное, все же больше всего я ненавидел то, что для деревенских жителей он был тем еще посмешищем. Куда бы он ни направился, в спину ему всегда летели презрительные ухмылки, насмешки и жалостливые взгляды. Со мной обращались точно так же. Я был никем. Всего лишь ублюдком подлого пьяницы, слишком бедным, чтобы даже заработать два медяка, и тем, кому никогда не избежать жалкого подобия жизни. Вот почему, достигнув совершеннолетия по меркам Ореи, я украл кувшин вина, насмешливо воздавая должное матери, и оставил Сила в грязной постели в нашей крошечной, разваливающейся хижине. Довольно быстро он напился до помрачения сознания. Мне потребовалось еще меньше времени, чтобы разжечь искру и спалить этот запущенный сарай. В Первом королевстве всегда было сухо. – Сир? Я отвожу взгляд от скульптора и вижу стоящего у железных перил беседки своего главного советника. – Что, Одо? – спрашиваю я и, взяв книгу, засовываю ее обратно во внутренний карман жилета. – Мой царь, у нас проблема. Я щурюсь. – Принц Нивен? Сын Фулька – плаксивый маленький кретин, который оказался тем еще упрямцем. Очередной деликатный вопрос, который мне предстояло разрешить осторожно.