– Вы с ней виделись? – Со дня выписки – нет, – сказала профессоресса Кросера. – Только муж к ней ходит. Ходил… – Она знает, что с ним произошло? Профессоресса медленно покачала головой. – Я позвонила и рассказала о случившемся Беате. Та ни о чем не знала. Я попросила, чтобы она как можно дольше скрывала эту новость от тетушки. Беата ответила, что это будет нетрудно сделать, ведь к Матильде больше никто не приходит. – Почему? – наконец подала голос Гриффони. – Все ее знакомые либо умерли, либо живут в доме для престарелых, – резко ответила профессоресса Кросера, давая понять, что разговор окончен. Клаудиа еле слышно кашлянула и посмотрела на коллегу с выражением: «Ну и что у нас дальше по плану?» Брунетти достал блокнот и сказал: – Синьора, не могли бы вы дать нам ее адрес? – Вы же не собираетесь с ней беседовать? Брунетти на собственном опыте уже не раз убеждался в том, что свидетель стерпит все, кроме сарказма, поэтому решил не говорить профессорессе, что тетушка ее мужа может оказаться гораздо разговорчивее, чем малахитовый бегемотик. Комиссар улыбнулся и сказал: – Синьора, мы не обнаружили в вещах вашего мужа ничего странного и подозрительного, не считая купонов. В этом надо разобраться. Хотя бы для того, чтобы исключить еще одну версию. – После короткого раздумья он спросил: – Вы позволите их забрать? – Вы же не будете расстраивать тетю Матильде? – задала вопрос синьора Кросера. Гриффони быстро ответила: – Нет. Даю вам слово! Профессоресса задержала на ней взгляд, а затем резко кивнула. – А если вам не удастся ничего у нее узнать? – спросила она. – Тогда попытаемся раскопать еще что-нибудь, – сказал Брунетти, который предпочел бы дать более конкретный ответ. – Она живет возле Кармини[54], – сказала профессоресса Кросера. – В доме напротив моста. Простите, но номера я не знаю. Просто спуститесь с моста, держась середины, и упретесь в ее дверь. Пятый этаж. На звонке – ее имя. Брунетти встал с софы; женщины последовали его примеру. Профессоресса проводила полицейских к двери. На пороге они остановились. Только теперь Брунетти понял: он не спросил, как чувствует себя синьор Гаспарини, но не успела у него окончательно сформироваться эта мысль, как Гриффони произнесла: – Желаю вам быть мужественной в это трудное время, синьора. С этими словами Клаудиа повернулась и вышла. Гвидо молча последовал за коллегой. 20 Спускаясь по ступенькам, Брунетти прокручивал в уме прощальную реплику Гриффони. Только южанин или южанка может уместить в стандартном пожелании такое глубокое чувство. А изящество формулировки? Слова Клаудиа были адресованы женщине, у которой случилось горе и которую нужно поддержать, а не несчастной жертве, – в данном случае мужу профессорессы, – который, конечно, нуждался в помощи, пусть даже в добром слове, но не услышит его или не поймет и не получит от этого никакой пользы… Старая как мир дилемма: Гвидо так и не научился доверять южанам, но и не восхищаться их прирожденным величием духа было невозможно. На улице он ненадолго задумался – состояние, которое тут же считывается любым венецианцем и определяется как «сверка со встроенным GPS-навигатором, имплантированным при рождении». Нечто похожее происходит со стрелкой компаса, пока она не укажет точно на север. Выбрав маршрут, Брунетти зашагал к кампо Санта-Маргерита, предоставив коллеге подстраиваться под его темп. Они пересекли площадь, спустились к церкви Санта-Мария-деи-Кармини – и вот он, мост! Внимание обоих привлекло здание, в котором два центральных окна на третьем этаже были заложены кирпичом. – Зачем они это сделали? – спросила Гриффони. – Думаю, ошибки проектирования. Палаццо стоит у самого канала, приходится выкручиваться. – Тебя послушать – это обычное дело, – сказала Клаудиа с улыбкой. – Так и есть. – Но зачем закладывать окна кирпичом? – Наверное, строители слишком поздно поняли, что оконные проемы ослабляют конструкцию. Гриффони согласно хмыкнула и стала подниматься на мост. Дом им искать не пришлось, как и звонок с пометкой «Гаспарини». Гриффони подождала, пока Брунетти ее догонит, и, когда он встал рядом, позвонила. Вскоре из динамика послышался женский голос: Chi è?[55] Брунетти тронул коллегу за плечо и, поймав ее взгляд, указал на нее: женский голос в данном случае будет воспринят благосклоннее, нежели мужской. – Профессоресса Элиза попросила нас зайти к синьоре Гаспарини. – Гриффони постаралась придать своему голосу теплоту и дружелюбие. – Жена синьора Туллио? – Да. – Вы из больницы? – Нет, – ответила Гриффони. – Профессоресса попросила нас навестить тетушку синьора Туллио. – С ним все в порядке? – спросили из динамика. Клаудиа посмотрела на Брунетти. Тот кивнул. – Да, – сказала Клаудиа и добавила: – Благодарение Господу! – Ах, синьора! – отозвалась женщина. – Я ежедневно молюсь о нем! – Можно нам ненадолго зайти и поговорить с синьорой? – спросила Гриффони. – Конечно, раз вас прислала профессоресса Элиза. Секунда, и после короткого звукового сигнала дверь открылась. Полицейские оказались в атриуме – огромном, с высокими потолками и традиционным, мощеным «шахматным» полом в красно-белую клетку. За большими стеклянными дверями виднелся сад, протянувшийся к дальней, высокой кирпичной стене на ширину стандартного городского квартала. Фруктовые деревца, казалось, дремали во влажной прохладе, дожидаясь весны. Двухмаршевая лестница, ведущая на второй этаж, была широкой, с низкими ступеньками, истертыми по центру за много веков эксплуатации. На первой лестничной площадке, друг напротив друга, – двери двух квартир. Так же – на каждом последующем этаже, за исключением верхнего, где дверь была всего одна. Когда полицейские поднялись на пятый этаж, Гриффони посмотрела на нее и спросила: – Выходит, весь этаж принадлежит синьоре Гаспарини? – Наверное, – ответил Брунетти, прикидывая в уме площадь квартиры, и позвонил. Дверь открыла женщина тридцати с лишним лет, белокурая, со светло-голубыми глазами. И отступила, давая визитерам пройти. На ней был белый синтетический свитер и темная юбка длиной до середины икр. Расчесанные на прямой пробор, удивительно гладкие волосы спадали на плечи. У женщины были мягкие восточнославянские черты лица и бледная кожа. Блондинка тревожно улыбалась посетителям. Брунетти попросил позволения войти и посторонился, пропуская Гриффони вперед. Прихожая была поразительно длинной, с невысоким потолком, который казался еще ниже из-за темных поперечных балок. Окон было несколько, с видом на сад, но даже это не оживляло помещения; темный пол, казалось, поглощал свет. – Синьора у себя в комнате, – сказала женщина, ведя полицейских дальше по коридору. Они прошли мимо двух висевших друг напротив друга гобеленов. На одном Брунетти разглядел темных оленей, которых пронзали копьями охотники с выцветшими лицами, на втором – охоту на диких кабанов. Тут невольно порадуешься скудному освещению… Дальше – портреты: господа на одной стене, дамы – на другой, и все пристально изучают представителей противоположного пола. Реставрация бы им не помешала, как и… чуточку жизнерадостности. Блондинка остановилась перед первой дверью справа и сказала: – Синьора здесь. Вы же не будете ее расстраивать, правда? – И более доверительным тоном, словно моля о понимании, сообщила: – Она уже не так здорова, как раньше. «Это действительно ее огорчает», – отметил Брунетти. – Конечно, нет, синьорина. Женщина попыталась улыбнуться и выразила признательность книксеном, куда более глубоким и церемонным, чем того требовала ситуация. После чего открыла дверь и вошла в помещение, освещенное не лучше, чем коридор. – Синьора! К вам друзья господина Туллио! – наигранно бодрым тоном объявила блондинка. Она переступила порог и, обернувшись, жестом пригласила гостей войти. Как только они это сделали, синьорина Беата еще раз почтительно присела и удалилась, закрыв за собой дверь. Миниатюрная дама с огненно-рыжими кудрями, уложенными в прическу, которая выглядела бы уместнее на голове куда более молодой модницы, сидела в низком кресле у окна. Ноги ее покоились на парчовом пуфике. Дневной свет (та малость, какая проникала в комнату) падал на нее справа. На даме был синий, затканный красными драконами шелковый жакет и юбка в серо-зеленую полоску из какой-то блестящей ткани, возможно атласа, длиной до лодыжек. На ногах – домашние шлепанцы на высоком каблуке, такие Брунетти доводилось видеть только в опере и на портретах работы Лонги[56]; спереди по краю они даже были отделаны рюшами. В подобном наряде можно было с равным успехом принимать гостей во время званого ужина и участвовать в рождественской пантомиме. Неподвижность лица синьоры Гаспарини могла быть следствием неудачной пластики, а могла – одернул себя Брунетти – и отражать полное безразличие ко всему происходящему за пределами этой комнаты. Взор ее был затуманен не только тончайшей пеленой, которая появляется в старости, но и этой едва уловимой неуверенностью в реальности, которую созерцают глаза. Губы были такими же красными, как и волосы, и столь же тонкими. Единственное, что оживляло картину – Брунетти содрогнулся, но просилось именно это слово, – судорожные, совершенно аритмичные подергивания головы, чаще влево. Гвидо все же попытался вычислить периодичность, но тщетно: три секунды, потом пять, потом одна…