Дотторесса тяжело дышала и говорила в странном, непредсказуемом темпе. – Не помню, что я сделала потом. Гаспарини попытался обойти меня и задел сбоку. И тогда я его схватила. Может, хотела оттолкнуть, может, ударить… Он резко дернулся и уже не шел, а падал… Она замолчала и, только немного успокоившись, посмотрела через стол на Брунетти. – Во всей этой истории я сделала только одну осознанную гадость, – сказала дотторесса. – Какую? – Оставила его там. Брунетти не нашел что сказать. – Я врач и оставила его там. – Почему? – Услышала, как от остановки в сторону Сан-Стае отчаливает катер. И на кампо вышли люди. Я слышала их голоса. Они приближались ко мне. К нам. Я знала, что они его найдут. А может, просто понадеялась на это и решила, что этого будет достаточно. Не знаю. Я убежала. Свернула к Риальто и бежала до первого перекрестка, а потом развернулась и пошла назад, к Сан-Стае. Постояла возле имбаркадеро и через десять минут услышала сигнал скорой. Дождалась, когда она свернет на Ка’Пезаро. Когда она проехала, я пошла домой. Дотторесса Руберти посмотрела на собеседника и опустила глаза. Брунетти перевел взгляд на ее руки, аккуратно, как у школьницы, сложенные на столе. Кожа на них была гладкой, без пигментных пятен. Он подумал о ее янтарных глазах и светлой коже. Она права, что держится подальше от солнца. Впрочем, она врач, а врачи знают достаточно, потому и просят пациентов по возможности реже бывать на ярком солнце. Жаль, что других опасностей, которые уготовила ей жизнь, дотторесса Руберти не избежала. Уж лучше бы Гаспарини оказался шантажистом! Она могла бы отдать ему часть денег, полученных в обход закона, вследствие нарушения врачебной клятвы. Скольких проблем тогда можно было бы избежать! «Не навреди». А кому, собственно, она навредила? Национальная система здравоохранения – открытый источник, из которого пьет каждый жаждущий. Шишка на большом пальце ноги мешает ходить? Исправим. По той же причине надо заменить сустав? Сделаем. Все платят, и все получают помощь. Брунетти прервал раздумья, чтобы посмотреть на дотторессу Руберти. Она показалась ему отстраненной – должно быть, тоже думала о своем. Может быть, о решениях, которые приняла, о том, что сделала или не сделала? Она разжала руки и уронила их. Посмотрела на комиссара. – Вы знаете, что будет дальше? – Не могу вам этого сказать, дотторесса. Многое зависит от того, как судьи расценят произошедшее и что назовут причиной. Женщина наклонила голову вправо и посмотрела вверх, как он решил, в попытке сфокусировать взгляд на более отдаленном предмете, нежели его лицо. Время шло, а Брунетти все так же ничем не мог ей помочь. Наконец дотторесса спросила: – Что я должна делать, пока все это не начнется? – Живите, как жили, дотторесса. – Что это значит? – спросила она с неожиданной злостью, как если бы он ее спровоцировал. – Разве вы не хотите меня арестовать? – Я хотел бы, чтобы вы поехали со мной в квестуру, написали заявление на имя судьи и подписали его. И тогда судья решит, отпускать вас домой или нет. – А потом? – Это не в моей компетенции, – сказал Брунетти. Дотторесса Руберти снова провалилась в молчание, глядя в окно на стене напротив. «Сколько у нее, наверное, сейчас вопросов, – думал комиссар. – Сколько тревог! И как она похожа на профессорессу Кросеру, ведь и ее жизнь теперь зависит от того, что будет с Гаспарини, выживет он или умрет, и что он сможет вспомнить, если выйдет из комы. Что будет с их детьми? С работой? С жизнью?» А еще он думал, что обе они порядочные, честные женщины, только в случае с дотторессой Руберти это утверждение теперь под вопросом. У нее есть сын, носящий фамилию отца. Зная это, синьорина Элеттра найдет его медицинскую карту. У дотторессы Руберти, возможно, хватило наивности открыть ему счет в том же банке, где хранятся ее собственные деньги, и тогда его легко будет обнаружить. Легко тому, кто знает о наличии этого счета и догадается поискать по фамилии отца ребенка… И вдруг Брунетти осенило: если дотторесса Руберти умолчит об этом счете на допросе, его, возможно, не найдут и деньги будут потрачены на содержание ее сына после того, как закончатся ее собственные сбережения. А если она обо всем расскажет следственному судье, то что помешает представителям Фемиды заявить впоследствии, что это незаконно полученная выгода, и конфисковать деньги в пользу государства? Кто станет разбираться, из каких источников они поступали? Государство голодает, ему все равно, были ли деньги украдены или часть из них заработана честно. Конфискуют всю сумму – и точка, а мальчику, считайте, не повезло. Она расскажет о счете судье – и все потеряно. – Дотторесса… – начал комиссар, уступая соблазну подсказать ей, что нужно делать. Но женщина смотрела в дальнее окно, кажется, уже забыв о его присутствии. – Дотторесса! – повторил Брунетти. На этот раз она посмотрела на него, наверное, уловив требовательную нотку в его голосе. Комиссар помолчал, обдумывая, что сказать, а потом… вспомнил иглу, торчащую из руки синьора Гаспарини. – Если вы готовы, можем идти в квестуру. Дотторесса Руберти встала и проследовала за ним на улицу. За те двадцать минут, пока они шли, не было сказано ни слова. В квестуре Брунетти подвел женщину к дежурному офицеру, попрощался и отправился искать следственного судью, которому предстояло ее допросить. * * * notes Примечания 1 Речной трамвай в островной части Венеции. (Здесь и далее примеч. пер., если не указано иное.) 2 Ежедневная газета, популярная на севере Италии. 3 Технический проект, цель которого – защита Венеции и близлежащих населенных пунктов от наводнений. 4 О боже! (итал.) 5