– Вот почему людям по полгода приходится ждать замены тазобедренного сустава? Женщина подняла глаза – казалось, она вот-вот разозлится. Но, осознав, что вопрос этот – прямая провокация, почти шутка, ничего не ответила. Тогда комиссар спросил: – А если бы кто-то узнал, чем вы занимаетесь? – Это невозможно, – сказала она с уверенностью. – О рецептах знали только дотторе Донато и я. – Умно, – заметил Брунетти, и сейчас это слово прозвучало как ругательство. – И встречается на каждом шагу, – добавила дотторесса. – Но Гаспарини обо всем узнал, – проговорил наконец комиссар. Дотторесса Руберти улыбнулась – едва заметной, жалкой улыбкой. – К рецептам это не имеет никакого отношения. – И тут же добавила, словно это требовало уточнения: – По крайней мере, в том, что касается меня. Брунетти позволил себе лишь тихо хмыкнуть. Дотторесса Руберти схватилась за край стола и отодвинулась, прижимаясь спиной к спинке кресла. – Все дело в алчности. Донато – человек алчный, и я разрешила себе закрыть на это глаза. – Купоны? – предположил Брунетти, намекая на то, что ему кое-что известно. – Да, – ответила она и тряхнула головой, как ему показалось, с искренним недоумением. – Ему было мало. Я понятия не имела о купонах и думала, что он надувает только государство. А потом оказалось, что и стариков тоже… По ее тону было ясно, что для нее эти два вида мошенничества несравнимы. – Как именно он их обманывал? – спросил Брунетти не потому, что не знал схемы доктора Донато, а чтобы узнать ее представления о надувательстве. – Заставлял платить наличными, если они забывали дома рецепт, и давал купон, стоимость которого была эквивалентна цене лекарства. На восемьдесят евро. На шестьдесят. Или на сто шестьдесят. Не важно, лишь бы ему платили эти деньги. – И звенящим от раздражения голосом дотторесса продолжила: – А сам давал старику купон, платил два евро и проводил эту покупку по базе, оставляя себе уплаченную им сумму. К тому времени, когда пациенты возвращались за деньгами – через день, два, неделю или месяц, – они забывали, что им говорили, и тогда доктор Донато в своей задушевной манере начинал объяснять: он всего лишь пытался им помочь и с самого начала предупреждал, что купоны нельзя обменять на деньги или лекарства, а только на другие аптечные товары. Дотторесса Руберти приложила руки к уголкам рта, слегка натянув кожу. – О, он очень умен! Знает: старики никогда не признаются, что забыли, что он им рассказывал в первый раз! Ведь признаться – значит подтвердить мой диагноз, а многие не могут или не хотят с ним смириться. Она убрала руки, и морщинки по обе стороны рта вернулись на место. – А чтобы никто из них не заподозрил обмана или не рассказал кому-то, что он делает, Донато придумал эту хитрость с двадцатью процентами надбавки. И вместо того чтобы расстроиться из-за того, что они заплатили восемьдесят или пятьдесят девять евро за лекарство, которое могло бы обойтись им в два евро, старики радуются этим двадцати процентам, как бонусу, а на самом деле это способ вынудить их покупать товары, приносящие аптекарю наибольшую прибыль. И то лишь в том случае, если старик вообще вспомнит, что это за купоны. Дотторесса подумала, не добавить ли еще что-нибудь. Брунетти выжидательно молчал. Она посмотрела на него через стол, и он увидел, как меняется выражение ее глаз, становится жестче. – Одна моя пациентка как-то похвасталась, как доктор Донато добр к ней… – Так вы все и узнали? – Нет. Я ничего не знала, пока Гаспарини меня об этом не спросил. Тетя рассказала ему о купонах. Он поговорил с ее подругой и услышал такую же историю. – А что с умершими? – спросил Брунетти: ему было любопытно, как Донато выкручивался в этом случае. Дотторесса Руберти отвела глаза, потом уставилась на руки, которые сложила перед собой, едва услышав вопрос. – Это была… – начала она и кашлянула, – его идея. Доктор Донато сказал, что муж одной моей пациентки пришел сообщить о смерти своей жены и пригласил его на похороны. Я его там видела. Через два дня Донато явился ко мне и предложил выписать на ее имя пару-тройку рецептов. Ее глаза блеснули. – Я пыталась возражать… Но как только их с Брунетти взгляды встретились, женщина отвернулась. – Он предложил мне половину, – выпалила дотторесса Руберти скороговоркой, словно желая побыстрее с этим покончить. – И я согласилась. Брунетти ждал оправданий и объяснений, мол, появилась особая нужда в деньгах, возникли дополнительные расходы на сына, но дотторесса молчала. Она жестом попросила его ничего не говорить и продолжила: – На имя моего сына открыт банковский счет. Все, что я получала от доктора Донато – он всегда платил наличными, – на этом счету, как и те деньги, что мне удалось сэкономить с тех пор, как я узнала, какое будущее ждет Тео. – Ваш сын имеет право распоряжаться… – Комиссар не смог подобрать слова. – Нет, он недееспособен. Но моя подруга имеет право подписи и может распоряжаться счетом. Она позаботится о том, чтобы все деньги шли на содержание Теодоро, до последнего цента. – То есть вы готовы к тому, что будет дальше? – спросил Брунетти. – С той минуты, когда согласилась написать рецепт для доктора Донато, я была готова к тому, комиссарио, что никогда больше не смогу практиковать как врач. – Ее лицо стало задумчивым. – Как странно… Я знала, к чему это может привести, и все равно делала. Брунетти не мог с этим согласиться: ему были известны случаи, когда врачи оперировали без надобности, и это никак не повлияло на их карьеру. – Однако… – начал он, но дотторесса тут же его перебила: – Не странно ли, комиссарио, что это я напоминаю вам о синьоре Гаспарини? Брунетти не забыл об этом, а всего лишь попытался отсрочить. Следуя за нитью Ариадны – участием дотторессы Руберти в махинациях Донато – и сочувствуя участи ее сына, комиссар не упускал из виду прямой путь, который привел его сюда. – Расскажете об этом, дотторесса? – Честно говоря, тут почти нечего рассказывать. Пару недель назад Гаспарини пришел ко мне и поинтересовался, знакома ли я с доктором Донато, провизором его тетушки. Я ответила, что да. Он спросил, многие ли мои пациенты получают лекарства в той аптеке, и я сказала, что очень может быть, ведь я доверяю профессионализму доктора Донато, и тут я не солгала. Тогда Гаспарини спросил, знаю ли я что-нибудь о купонах, которые Донато дает своим клиентам, и я с облегчением ответила, что понятия не имею, о чем идет речь. Он поблагодарил меня и ушел, но я знала, что еще увижу его. – Откуда такая уверенность, дотторесса? – Я поняла, что он за человек. А еще не сомневалась, что дотторе Донато сумеет обратить подозрения Гаспарини в мой адрес. – Она умолкла ровно настолько, чтобы перевести дух, и добавила: – Что он и сделал. Брунетти предпочел промолчать. – Гаспарини снова пришел ко мне через неделю. Он был зол. Думаю, Донато сказал ему, что это я предложила идею с купонами. Я попыталась объяснить, что не имею к этому никакого отношения, но синьор Гаспарини не стал меня слушать. Донато убедил его, что во всем виновата я – разведенная женщина, живущая одна, с сыном, который находится в частной лечебнице вместо государственной больницы, куда большинство простых людей вынуждены отправлять своих детей. – Дотторессу передернуло. – Он поверил. Честный мужской разговор… А когда я спросила, какая, собственно, мне выгода от этих купонов, Гаспарини не стал меня слушать. – И что было дальше? – Как-то он мне позвонил – думаю, чувство справедливости вынудило его это сделать, – и сказал, что пойдет в полицию. И как только они начнут расследовать эту аферу с купонами, мне придется во всем признаться. И с моей врачебной карьерой будет покончено, не так ли? Брунетти промолчал, и она повторила вопрос: – Так ведь, комиссарио? – Что вы сделали? – ответил он вопросом на вопрос. – Взяла себя в руки и спросила, не можем ли мы прежде встретиться. Сказала, что это будет справедливо – дать мне хотя бы возможность оправдаться. Дотторесса покачала головой, словно сетуя на то, что пала так низко. – Гаспарини сказал, что мы можем встретиться возле его дома на следующий день, поздно вечером, когда он вернется с работы. И не в общественном месте, ведь в округе его все знают и будет странно, если он придет в такое время в бар с женщиной. Она посмотрела на Брунетти широко открытыми от удивления глазами. – Мы условились встретиться на мосту в четверть двенадцатого. Я пришла загодя. Хотела принести ему медицинскую карту Тео, но потом решила: не стоит. Для него это не имеет никакого значения. Для Гаспарини я была всего лишь мошенницей, хорошо живущей на средства, украденные у государства, за что должна быть наказана. Думаю, так ему представлялось это дело. Дотторесса Руберти опять посмотрела на Брунетти и обычным, повседневным тоном спросила: – По-вашему, это потому, что он всю жизнь работает с цифрами? – Может быть, – не стал спорить комиссар и поинтересовался: – Что было дальше? И снова она обхватила лицо руками и стерла с него годы, а потом позволила им вернуться. И взглянула на собеседника. – Гаспарини пришел точно вовремя. Вокруг не было ни души. – Ее улыбка стала зловещей. – Я попыталась объяснить ему, что не имею никакого отношения к купонам, но он не слушал, даже не дал мне договорить. Он опять завел речь о людях, которые не уважают государство и плюют в общую тарелку, откуда всем нам приходится есть, а потом еще и воруют из нее, наживаются. – Увидев выражение лица Брунетти, она замолчала. Ненадолго. – Да. Вот что я от него услышала. А потом Гаспарини сказал, что ему вообще не следовало со мной встречаться и что он пойдет домой. Разговаривая, мы ходили взад-вперед, и я как раз стояла спиной в том направлении, куда он собирался уйти. То есть у него на пути. Женщина подняла обе руки на уровень плеч, держа их ладонями вперед, как ребенок во время игры, которому приказали замереть на месте. – Чтобы спуститься с моста, Гаспарини пришлось бы сперва меня обойти. – Она изумленно посмотрела на свои руки, затем уронила их на колени. – Попытавшись это сделать, он сказал что-то о том, какой это позор для меня, врача, – обворовывать слабых и беззащитных, оправдываясь рассказами о сыне, которому прекрасно жилось бы и в государственной больнице. Ее глаза смотрели в пустоту и, несомненно, видели эту сцену, приведшую ее к встрече с Брунетти. – Кажется, я махнула рукой, чтобы его задержать. Гаспарини схватил мою ладонь и оттолкнул ее. Другой рукой я вцепилась в него на уровне груди, и он сказал, что мне должно быть стыдно оправдывать болезнью сына собственную жадность.