Корелл молчал. Оглядывая репортеров, склонившихся над своими блокнотами, он поймал взгляд мужчины в вельветовой куртке и вздрогнул. Этот человек как будто за что-то осуждал его. Леонард решил протестовать. – Должен заметить, меня восхищает проницательность господина судьи, – объявил он. – Что вы хотите этим сказать? – пробормотал Фернс. – Вот так, с ходу раскусить профессора Тьюринга, – продолжал Корелл. – Я-то думал, подобным выводам должно предшествовать пристальное изучение его жизни и научных изысканий. – Ну… – Фернс замялся. – Но, в конце концов, мистер Фернс так и не пояснил нам, что же это за тип, к которому принадлежал Алан Тьюринг. Имел ли мистер судья в виду университетских профессоров, страстных экспериментаторов – или намекал на сексуальную ориентацию профессора… Я не столь силен в типизациях, но могу выделить, по крайней мере, один тип людей, который мне хорошо знаком: это те, кто имеет привычку говорить о том, чего не знают. В толпе кто-то рассмеялся. – Я только хотел сказать… – послышался смущенный голос Фернса. – Все, что я могу утверждать, – нам неизвестны мотивы поступка Алана Тьюринга. Мы еще слишком плохо знаем его жизнь. Дело закрыли в спешке, не дав расследованию развернуться. На сегодняшний день все суждения о мотивах самоубийства профессора – не более чем досужие сплетни или бездоказательные спекуляции. Снова послышался смешок. Корелл пережил мгновение триумфа, но, подняв глаза на публику, увидел, что никто из журналистов за ним не записывает, а лица доктора и судьи искажены злобой. В толпе воцарилось неловкое молчание. И опьянение собственной смелостью, на какое-то мгновение вскружившее Кореллу голову, развеялось. Он высматривал в толпе мужчину в вельветовой куртке, но тот спрятался за спину высокого репортера с щелью между передними зубами. Корелл растерялся. – Это все, что я хотел вам сказать, джентльмены. Последняя фраза повисла в воздухе, как будто его слова уже не имели прежнего веса. Тем не менее он сделал это. Корелл коснулся пальцами края шляпы, повернулся и пошел, чувствуя на себе их взгляды. Он представлял себе, какой скрюченной и жалкой выглядит его спина, представлял свой девчоночий зад. Он слышал, какие комментарии, пусть даже мысленно, отпускают ему вслед собравшиеся у здания суда репортеры, и включил все возможные защитные механизмы. Какое ему, в конце концов, дело до этих напыщенных стариков? Пусть думают что хотят… Но стыд уж накатывал волной. И Корелл уже спрашивал себя: так ли уж не прав был Фернс? Выглядел ли он в достаточной мере идиотом, чтобы заслужить такую атаку? Разве гомофилы и в самом деле не подвержены непредсказуемым переменам настроения? Они могут пребывать в глубоком отчаянии, а в следующий момент исполниться радости и оптимизма. Что он об этом знает? Фернс всего лишь рассуждал о психологии, если кто и выставил себя идиотом, так это Корелл. Зачем было так подставлять себя? Но самым страшным было внезапное чувство опустошенности. Леонард будто лишился чего-то самого важного. И это было даже не расследование, ставшее для него окном в большой мир, но… сам порыв, опьянение работой. Теперь все кончено. Смерть Тьюринга представят как самоубийство, и он больше ничего не сможет сделать. Письмо все еще оставалось при нем, но ничего не добавляло к уже известному. Леонард успел лишь немного приоткрыть кулису чужой жизни – и уже был вынужден отступить. Обычно к концу расследования он не чувствовал ничего, кроме разочарования и скуки, но дело Тьюринга обещало слишком многое. Здесь оказались задействованы люди из Челтенхэма, шпионы и большая политика… Теперь все кончено. Корелла ждали привычная скука и поиски преступника, навалившего кучу мусора под окнами полицейского участка. Он попробовал сосредоточиться на другом. Вспомнил Джулию и странную девочку. Погрузившись в мрачные мысли, Леонард не сразу услышал окликающий его мужской голос: – Эй, вы! Подождите минутку! Оглянувшись, Корелл увидел мужчину в вельветовой куртке и сразу раскраснелся, словно школяр, неожиданно заслуживший одобрение учителя. Тучи рассеялись, но помощник инспектора не спешил отдаваться внезапно нахлынувшему радостному чувству. – Отличный комментарий к заключению судьи. Эта реплика пришлась в самую точку. Она требовала искреннего ответа и заставила молодого полицейского раскрыться перед незнакомцем. – Я выставил себя идиотом, – пробормотал он. – Обычные метания правдоруба, – отозвался мужчина в куртке. Правдоруб. Это было, пожалуй, слишком. Стараясь не терять самообладания, Корелл протянул незнакомцу руку и представился. Тот назвался Фредриком Краузе, профессором логики из Кембриджа и другом доктора Тьюринга, «по крайней мере, его почитателем». Он явился к зданию суда, «чтобы почтить память Алана». – Почтить память? – удивился Леонард. – Если б вы хоть немного знали его, то убедились бы, насколько смешно и нелепо говорить об Алане как о представителе некоего человеческого типа. – В каком смысле? – не понял Корелл. – Во всех. Если на свете есть еще хотя бы один человек, принадлежащий к тому же типу, что Алан, хотел бы я на него посмотреть. – В самом деле? – Вы ставите под сомнение версию самоубийства, если я вас правильно понял, – поспешил сменить тему Краузе. – В ее пользу говорит многое, – ответил Леонард. – И все-таки… – И все-таки я слишком мало знаю о Тьюринге, чтобы что-либо утверждать. – Я тоже. – Вы тоже? Мужчина кивнул и шагнул к нему. Корелл невольно отшатнулся, как будто тот подошел слишком близко. Краузе попросил его рассказать о том, что он видел в доме на Эдлингтон-роуд. В очередной раз пересказывая известные ему обстоятельства дела, Леонард почувствовал смятение в мыслях. Слова звучали пусто. – А что вы сами обо всем этом думаете? – спросил он Фредрика Краузе. – Мог ли Алан Тьюринг свести счеты с жизнью? – Здесь не о чем особенно думать, – ответил Краузе. – Но Алан был одержим своими дьяволами, и потом… Профессор замешкался, и Корелл обратил внимания на одну его особенность: когда Краузе думал, у него подрагивало веко. – Что потом? – не выдержал Леонард. – Для математиков и физиков старение – само по себе трагедия, по крайней мере для большинства из нас. В этом отношении мы похожи на спортсменов. Эйнштейну было двадцать шесть, когда он пережил свой annus mirabilis[28]. Оставшегося времени оказалось более чем достаточно, чтобы иметь возможность бросить взгляд внутрь себя. – Это плохо? – удивился Корелл. – Как вам сказать… Если вглядываться в себя столь же пристально, как до того в математические проблемы, все летит к черту. Сказав это, он заметно повеселел и добавил, что Алан повел себя как идиот, поселившись «в этом пуританском гнезде». Он ничего не имел против Уилмслоу; тем не менее «нет места более противного духу Кембриджа, чем Манчестер». – Духу Оксфорд-роуд, вы хотели сказать? – Что, простите?.. – Есть такая улица, где мужчины предлагают себя друг другу. – Вот как? – Могу я спросить у вас одну вещь? – Корелл пристально посмотрел на профессора. – Вы полицейский и имеете право спросить меня, о чем сочтете нужным. – Мой вопрос не имеет отношения к расследованию. – Тем лучше. – Одно время я увлекался математикой, – Корелл стыдливо опустил глаза. – Прекрасно! В возгласе Краузе слышался сарказм, но Леонарду не было до этого никакого дела. – Особенно меня занимал парадокс лжеца. – О… понимаю. – Я долго не воспринимал его всерьез, думал, что это не более чем игра, но потом прочитал… «В протоколе», – захотелось добавить ему. Но Корелл вовремя понял, что это прозвучит идиотски. – Что прочитали? – В голосе Краузе слышалось искреннее любопытство. – Что за парадоксом лжеца стоят фундаментальные научные проблемы, которые… – Леонард осекся. – В общем, был бы признателен вам за кое-какие разъяснения, – пробормотал он. – Превосходно! – воскликнул Краузе. – Вы радуете и одновременно удивляете меня. Парадокс лжеца! Нет темы для меня более близкой… Теперь-то вы уже точно никогда от меня не отделаетесь. – Попробую рискнуть, – улыбнулся Корелл. – С чего начнем? – С начала, разумеется. – Значит, с греков, – Краузе задумался. – Римлян можно смело пропустить, они ничего в этом не понимали. Наибольший вклад в математику внес тот из них, кто убил Архимеда… ха-ха! Но логические парадоксы… Все началось… – Я слышал, с Эпименида, – перебил профессора Корелл. Теперь они шли по улице рядом. – Да, конечно… Вы знаете Эпименида, значит, мы можем двигаться дальше. Позже его парадокс появлялся в разных вариациях. В пятнадцатом веке один француз писал, что любое высказывание до известной степени ложно… Потрясающе, правда? Просто, ясно и в то же время противоречиво. Ведь если все высказывания до некоторой степени ложны, значит, ложно и это. И в то же время правдиво, поскольку признает свою лживость. То есть лживо… Алан полагал, что при помощи парадокса лжи можно выводить из строя машины. – То есть?