Через час причалили. Пришвартовались, как сказал добрый дядя. Весь Васильевский остров Нил прошел пешком, дивясь на улицы, которые здесь почему-то назывались линиями. Ну, на Пятой-то линии, наверное, прятался секретный оружейный завод, где делают винтовки-пятилинейки, это было понятно. А остальные линии? Неужто на них строят линейные корабли? Сколь Нил ни вертел головой, кораблей он не увидел и пришел к выводу, что видеть их нельзя. Очень секретные. А потому, надо думать, строят их не прямо на улицах, а во дворах, куда просто так мимо дворника не пройдешь. Ой, мамочки!.. Мысль эту пришлось выпустить на волю, чтобы не мешала. Зато в строительстве разводного моста через Неву не было, по-видимому, ничего секретного. Нил вволю налюбовался на работу преогромнейшей паровой лопаты. Сердито пыхтя, дымя из высокой трубы и плюясь паром, чудо-механизм орудовал большущим загребалом на коленчатой ноге. Загребало было снабжено зубьями, чтобы ловчее вгрызаться в землю-матушку. Нил в восхищении покрутил головой. Ишь ты. Однако же моста, разводной он там или нет, еще не было. У стрелки Васильевского острова мироед-перевозчик после долгого торга согласился на двугривенный, но с условием ждать попутчиков. Таковые скоро нашлись в лице двух студентов Горного института – с них мироед слупил по целому полтиннику, и те даже не пикнули. Известное дело – господа. Мундиры носят. Прошлым летом Нил видел одного горного инженера с золотых приисков, так ему сам пристав козырял и каблуками щелкал, а инженер в ответ только головой легонько вот этак кивал – и все. Ва-ажный! Язык, он и до Киева доведет, а уж до какого-то там Литейного тем более. Правда, пешком по Невскому Нил пробираться не дерзнул – заметил среди разночинной публики нескольких субъектов с совершенно волчьими глазами. Бандюганы, не иначе. И полиции тут было много. Того и гляди замешаешься в какую-нибудь историю и не выполнишь поручение барина. К тому же первое поручение. Что тогда барин подумает? Иди, скажет, Нил с Енисея, на все четыре стороны, ошибся я в тебе, ни на что-то ты не годен… Но что за город! Красивый и чудесный, устанешь дивиться, зато на кривых московских улицах не в пример уютнее. А тут как будто какой-то свирепый городовой ростом до неба взял да и нарубил улицы шашкой – и вдоль, и поперек, и наискось. Длинно и прямо. Вроде и не так далеко, а идти скучно. Как Нила занесло на Сенную, он и сам не понял. Наверное, напутал прохожий, указавший направление, или зло подшутил. А может, пролетка, на запятках которой Нил бесплатно прокатился, свернула не туда. Разве поймешь! В тайге заблудиться куда сложнее, чем в этаком городе. Ну да ништо, дать крюка можно, ноги, чай, не отвалятся… Огибая краем Сенной рынок, Нил читал вывески на торговых палатках и павильонах: «Колбасы Смердяева», «Скобяной товар. Б.Медведицын и сыновья», «Лучший урюк из азиатских колоний», «Мясо от Петра Скоромного» и тому подобное. Надрывались зазывалы. Среди публики бойко сновали офени с мелочным товаром. А сколько народу торговало всякой всячиной с лотков! Были тут степенные владимирские и костромские мужики, окающие почище сибиряков, шустрые москвичи, налегающие на «а», ладогожане с пристрастием к букве «и», бранящиеся не по-русски белоглазые чухонцы и прочий нездешний люд. Был даже якут в кухлянке, выставивший на прилавок свой товар: соленую лососевую икру, смешные фигурки из рыбьего зуба и неплохой сохранности бивень, потерянный в якутских краях неизвестным мамонтом. Лица, лица… Преобладали простонародные, но попадались и чиновные, и барские, и духовные. Сколько лиц!.. У ограды рынка гнусавили нищие с нарочно растравленными язвами, но к Нилу не приставали – скорее, наоборот, следили, как бы шкет сам не попер их милостыньку. Ну их. Нил вспомнил, как сам два дня нищенствовал на станции Тайга. Тоже пробовал ныть жалостливо. Подзатыльников огреб несчетно, а денег – семь копеечек, да и те отняла местная шпана. Кто по-настоящему нуждается, тот никогда много не выпросит, сноровка не та. К нищенству талант нужен и прилежание. Не вдруг научишься. Коли не желаешь попрошайничать всю жизнь, нечего и пробовать. На Гороховой две кухарки, возвращающиеся с рынка с полными корзинами всякой снеди, горячо обсуждали сравнительные достоинства бульварных романов Ксаверия Ропоткина и Павла Леханова. Солидно процокали копыта ломовой лошади, и литературный спор был перекрыт зычным криком городового: «Куда прешь, морда! Осади назад! Ломовым не велено! Вот я тебя, мерзавца…» Столичные извозчики вообще удивляли Нила. Помимо обычных «ванек», выглядевших пофрантоватее московских, и лакированных лихачей, тут обретались еще и «вейки», шиком пожиже, а то и вовсе безо всякого шику. Третий сорт. Как раз ломовому «вейке» городовой и орал: «Назад, назад подай, ворвань чухонская!» «Всюду жизнь», – философски подумал Нил. Вскоре он вышел на набережную еще одной речки – уже третьей, если считать от Невы. Все-таки воды в этом городе было ненормально много. «Фонтанка», – прочитал Нил табличку возле моста и стал вертеть головой в поисках фонтанов, но ни одного не нашел. У парапета стояли двое: важный полный господин в летнем пальто и черном цилиндре и с ним другой, молодой и одетый поплоше, по виду – не то приказчик, не то из каких-то других полупочтенных. Они вели беседу. «Дестроу экскришнс», – царапнул слух нелепый обрывок фразы. – Дяденьки, – обратился к ним Нил, пораженный непонятной тарабарщиной и не сообразивший, что эти двое могут и не разуметь русского языка. – Дяденьки хорошие, явите милость, укажите, как бы мне выйти на Литейный, а? Сами мы не местные… И тотчас испугался – так на него зыркнули. Нил знал этот взгляд – недобрый, оценивающий. Так смотрят на помеху уголовники и полицейские. Но ничего не случилось. – Топай прямо, – на чистейшем русском ответил тот, что был одет поплоше, и махнул рукой вдоль Фонтанки, – а на Невском свернешь. – Спаси Христос, дяденька! – поблагодарил Нил и удалился степенно, хотя ему очень хотелось убежать. Он так и не понял, отчего ему вдруг стало страшно. Но оглянуться он посмел лишь шагов через двести. Странной парочки уже не было на набережной. Лишь накрепко засели в голове непонятные слова «дестроу экскришнс», похожие на скрежет какого-то механизма. Да еще с гадючьим шипением в конце. Нил помотал головой, но слова никуда не вылетели. Ерунда какая-то. Больше никаких происшествий не случилось, если не считать того, что сначала Нила долго не хотели пускать к «самому», а потом все-таки пустили, зачем-то проведя руками по его одежде. Важный генерал принял записку, прочитал ее, нимало не смутившись дикой тарабарщиной, пощипал себя за пышные бакенбарды и сказал: «Передай графу, пусть не беспокоится». Вот и все. Даже неинтересно. «Бездельниками», по выражению полковника Розена, оказались морские пехотинцы числом до роты. Строй черных бушлатов замер на пирсе. Последовал начальственный разнос за получасовое опоздание, впрочем, по всему видно, больше для порядка, чем по действительной необходимости. Лопухин, только что вернувшийся на борт «Победослава» после осмотра «Чухонца», отметил про себя, что Розен любит своих головорезов и те это знают. Давний, но никем не отмененный указ Петра Великого, гласящий, что «подчиненный перед лицом начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы своей разумностью не смутить начальствующего», выполнялся только наполовину: лихости хватало, зато дефицит придурковатости бросался в глаза. Сделав такое наблюдение, граф глазами зеваки рассеянно понаблюдал за размещением морской пехоты. Два взвода, громыхая сходнями, устремились на «Победослав», третий взвод заколыхал щетиной штыков и потек к «Чухонцу». На поясах бездельников-головорезов устрашающе покачивались, цокаясь друг о друга, любимые Розеном ручные гранаты. В половине седьмого прибыли Еропка, Нил и багаж. Первый был не в духе, второй все еще продолжал дивиться, а третий не только избежал усушки и утруски, но даже пополнился «Одиссеей» в дорогом иллюстрированном издании. Будущий читатель шедевра, созданного греческим слепцом, здраво рассудил, что барин не обеднеет, а хорошая картинка в книге скрасит постижение любой галиматьи. Но только когда барин показал предназначенную Еропке и Нилу тесную каюту, до слуги наконец дошел весь трагизм ситуации. Что «Одиссея»! Подумаешь – странствия какого-то грека, который к тому же давно помер! Своя рубаха ближе к телу, чем его хламида. – Так мы что же – идем в плавание?! – А ты думал куда? – попыхивая папироской, сказал граф. Еропка выглядел как висельник, влекомый на эшафот. – Далеко ли? – В Японию. Не слыхал? Есть такая страна на краю света. Еропка издал сиплый звук, как будто пониже его бороды уже затянулась тугая петля. – Барин, да как же это?! – возопил он, едва придя в себя. – Да рази ж можно так сразу, не предупредимши?.. – Долг службы, – сказал граф. – А ты чего раскукарекался? Не нравится – получай расчет, и чтобы я тебя больше не видел. На глаза слуги навернулись слезы. – Жестокий вы человек, барин, – молвил он. – А только мне все едино. Куда вы, туда и я. Прикажете распаковать вещи? – Да, только быстро. В восемь часов, когда процесс распаковки вещей еще не был завершен, прибыл жандармский ротмистр с большим опечатанным портфелем. Приняв портфель под расписку, Лопухин сейчас же унес его в свою каюту, отослал Еропку, заперся на ключ, тщательно занавесил иллюминатор и углубился в изучение содержащихся в портфеле бумаг. В девять часов четверо грузчиков с натужным пыхтением проволокли по сходням небольшой, приземистый, явно очень тяжелый несгораемый шкап, и вахтенный офицер не стал интересоваться, кому предназначен сей предмет мебели, – ясно было и так. В половине десятого прибыл еще один курьер, привез объемистый пакет и долго в каюте графа не задержался. После десяти часов вечера на борту сделалось людно, запахло перегаром. Виртуозно ругался вахтенный начальник, вызывая сдержанное одобрение матросов и краску на лицах юных гардемаринов. Команда погуляла на берегу в целом культурно: ни сильно пьяных, ни сильно битых. Лишь одного кочегара, принесенного товарищами совсем сомлевшим, отливали водой на баке. К носам двух опоздавших боцман Зорич поднес громаднейший кулачище и доложил вахтенному начальнику их фамилии. Тот только рукой махнул: – Что мне опоздавшие! С часу на час ожидаем самого Михаила Константиновича, а тут, извольте любоваться, этакая банда! Распорядитесь-ка, голубчик: кто навеселе – тем сейчас же спать до протрезвления. После с ними разберемся. А то учует его высочество этакий дух… – Ему понравится, – весело предположил кто-то из матросов. – Кто сказал?! – вскинулся вахтенный начальник, но за громовым хохотом услышан не был. Покривил губы, покусал ус, рассмеялся сам. – Всем, кроме вахтенных, отбой! Позовите Аврамова, пусть даст нашатыря этому папуасу… Позор! Моряк, а пить не умеет… На том и кончился день. Какое-то время горел свет в кают-компании, но потом погас и он. Лишь в каюте, занятой чиновником Третьего отделения, о чьей таинственной персоне уже успели распространиться слухи, долго не ложились спать, и лучик света от масляной лампы, пробившись сквозь занавеску, падал в зябкую черноту Финского залива и плясал на мелкой зыби. Кто-то поцарапал дверь. Донесся приглушенный шепот: «Барин, а барин…» Лопухин открыл глаза и рывком сел на койке. Отдернул занавеску. Судя по скудному свету, пробивавшемуся извне, рассвет уже наступил, обещая петербуржцам серый день с моросью из низкого неба – такой день, что лучше бы и не надо. Лопухин прекрасно знал, что именно в такие дни полицейские сводки пестрят сообщениями о кошмарных убийствах, совершенных «просто так», без внятных мотивов. Не повезло столичным жителям с климатом. Ступил однажды Петр Великий на зыбкий бережок, забрел в болото, топнул ботфортом, распугал лягушек и повелел строить здесь. Построили. А как жить под серым давящим небом? Возвели две иглы – Адмиралтейскую и Петропавловскую – чтобы ковырять ими низколетящие облака, да так ничего и не проковыряли. У кого погода, а у петербуржцев – только климат. Иные уверяют: пожили, переболели сколько нужно бронхитами и чахоткой и приспособились. Вывелась-де новая человеческая порода. Ой ли? Как будто можно перейти в иную, лучшую породу, наглотавшись разных лечебных декоктов! Как ни живи – хоть имей три доходных дома и особняк с каменными львами на воротах, хоть ходи каждый день в присутствие и дослужись к пенсии до титулярного советника, хоть в фартуке с бляхой мети дворы, – все одно помрешь от водки и от простуд, как обыкновенный хомо сапиенс. Какая новая порода, о чем вы, господа? Любой иноземец скажет: русские люди всюду одинаковы, от Нарвика до Камчатки, от Николаева-на-Мурмане до Константинополя… Спросонья графу всегда являлись ненужные мысли – явились, пронеслись в долю секунды и исчезли. Карманные часы показывали четверть седьмого. Однако!.. Снова царапанье и шепот: – Барин, а барин… Мальчишка, конечно же. Нил с Енисея. Накинув персидский халат, граф повернул ключ в дверном замке: – Чего тебе в такую рань? Гальюн ищешь, что ли? Нил изо всех сил замотал головой. Выглянув в коридор – никого, граф втащил мальчишку в каюту. – Ну? – Барин, тут на корабле один человек, – выдохнул Нил. – Я вчера его видел. – Где?