– Жрать хотите? – всунул голову в окошко Мохов. И, не дожидаясь ответа, начал выкладывать на порог люка провизию. Это был десяток яиц, банка тушёнки, белый хлеб, растительное масло, пакет макарон и пара полулитровых бутылок с питьевой водой; вслед за продуктами появилась посуда – эмалированный чайник, небольшой нож, который оказался совсем тупым и две чайные ложки. Напоследок он достал электрическую плитку. – Когда вы нас домой отпустите? – снова спросила Лена. – На днях, – буркнул он и запер нас. Лена включила плитку, сварила яйца в чайнике, порезала хлеб, кое-как открыла тушёнку, и мы сели есть. Аппетита не было. Очень хотелось домой, обнять маму, помыться, лечь в свою теплую кровать и забыть все как страшный сон. Подруга пыталась приободрить меня, обещала, что мы непременно вырвемся на свободу, а я – то плакала, то впадала в забытьё, ограждая себя этим от жестокой реальности. Так началось наше подземное существование. Первая неделя пребывания в плену была чудовищной. Мы кричали до хрипоты, стучали по стенам, но никто не слышал нас… Я надеялась, что милиция нас найдет по каким-то зацепкам, но ниточек, ведущих к нам, не оказалось. Как потом я узнала, не было ни одного свидетеля, хоть как-то пролившего бы свет на наше исчезновение. У Мохова получилось совершить идеальное преступление. Пока для нас с Леной тянулись жуткие месяцы сексуального рабства, моя мама – Ирина Васильевна – и мама Лены – Александра Ивановна – конечно, встречались. Но каждая из них искала свой способ не сойти с ума в отсутствие вестей от дочери. Молитвы, гадалки… Однажды моя мама пошла к очередной гадалке и та сказала, что весточка от дочерей будет. И даже сделала уточнение, что Лене – тяжелее, чем мне. Гадалка была ох как права… Но об этом – позже… 2001 год: «подземное существование» Он пришел на следующий день и приказал мне выйти к нему в предбанник. Я отказалась. Одна мысль о том, что снова придется лежать под этим вонючим стариком, доводила до мурашек, да еще и кровь из-за разрыва девственной плевы не останавливалась. Внутри все болело. Лена предложила «выйти» вместо меня, но насильник не соглашался. – Выходи, сказал! – заорал Мохов. – Иначе сейчас выключу свет и вентиляцию перекрою, задохнетесь здесь! Я вжалась в стену, но твердо решила – не пойду. Поняв, что я не собираюсь вылезать к нему, мучитель ушел. Вскоре погас свет. Практически потеряв разум, я стала кричать и звать на помощь. Нащупав в темноте табуретку, отвернула ножку и начала долбить ей по стене. Но силы быстро закончились, сев на пол, я замолчала. Очень болела голова. С отключением электричества в подвале становилось холодно и сыро. Было ощущение, что я нахожусь в склепе, погребенная заживо. Только биение сердец выдавало, что в подвале есть живые существа… Их мы слышали каким-то потусторонним звериным чувством – так заключенные в одиночках, наверное, научаются слышать шуршание лапок жуков, живущих рядом, оглушительный (для уха заключённого) звук падающих с потолка капель воды. Через какое-то время зажглась лампочка, и Мохов спустился к нам. На этот раз в руках у него был нож, похожий на тесак для разделки мяса и обрезок резинового шланга. – Не хотите по-хорошему?! – с угрозой прорычал он и влез в комнату. Лена загородила меня собой. Он ударил ее шлангом в область плеча и груди. Она попыталась вырвать его из рук, но наткнулась на нож, из указательного пальца левой руки хлынула кровь. Увидев замешательство Лены, наш мучитель схватил меня за шиворот, быстро влез назад в предбанник, втащив меня за собой. На полу уже было расстелено ватное одеяло ярко-красного цвета, которое эти долгие годы будет служить подстилкой во время его насилий над нами. В комнатушке, на стенах по всему периметру на уровне глаз – расклеены порнографические фотографии девушек. Мне стало еще противнее и страшнее, но бить и мучить он меня не стал, просто удовлетворил свою потребность и отправил обратно в бункер. Прошла еще одна ночь, но сон не шел. Не выключая свет, мы лежали и вспоминали истории из своих жизней. Самые яркие воспоминания были связаны с моей сестрой. Однажды летом, когда мы гостили у бабушки в деревне, я вместе с Аней пошла в заброшенный соседями сад собирать полевую клубнику. Ягод было мало и мы, едва наевшись ими, хотели уже пойти домой, как вдруг сестра заметила большую черную собаку, бегущую к нам со всех ног. От страха я заплакала, а Аня схватила меня за руку и потащила к дереву. Я до сих пор удивляюсь, как хрупкая пятнадцатилетняя девочка смогла поднять меня на старый широченный тополь, с гладким, не имеющим ответвлений стволом. Сама же она осталась стоять внизу, так как залезть вслед за мной не представлялось возможным. Благо все закончилось хорошо, овчарка, не достигнув цели, помчалась на зов подоспевшего хозяина. Именно этот пример, не смотря на сотни других, более значимых, благородных поступков по отношению ко мне, я до сих пор считаю самым неопровержимым доказательством сестринской любви. Возвращение из воспоминаний было болезненным, Я старалась не плакать, потому что от слез и переживаний сразу начиналась дикая головная боль. Что будет с нами дальше? Думать не хотелось. С одной стороны, трудно было представить, как в таких условиях можно выжить, с другой – почему-то не верилось в наше скорое возвращение домой… На следующий день Мохов не появился. Ведро, куда мы ходили в туалет, практически наполнилось. В подвале отвратительно пахло, почти физически ощущалось висящее в запертом пространстве зловоние. Но самое главное – заканчивалась вода. Яйца и макароны мы уже не могли варить, и тогда Лена придумала пожарить яичницу в чайнике, так как другой посуды у нас не было. Вкус этих яиц казался мне тошнотворным. А перед глазами всплывала картинка из нашей жизни до плена – это было так далеко, что казалось чем-то нереальным… Зима, новогодние каникулы, мой любимый деревенский дом. Мы с Аней сидим у печки и смотрим телевизор, тут раздается скрип двери и – веселый голос бабушки: – Ань, Кать, я яичек пять штук на насесте нашла, куры – фашисты, нынче совсем плохо нестись стали. Пойдемте, блинов напеку. Мы, радостные, бежим на кухню и ждем лакомство. Бабушка быстро замешивает тесто, и блинчики один за другим падают к нам на тарелки. Аня больше любит с вареньем и молоком, а я предпочитаю – просто намасленные со сладким чаем. Глотаю, практически не прожёвывая, куски малосъедобной яичной массы в жутком подземном бункере и думаю о том, что сейчас отдала бы всю свою жизнь за то, чтобы хотя бы еще разочек повторился уютный зимний вечер в кругу моей любимой семьи… Первые полгода Мохов мог не приходить к нам по два-три дня, поэтому мы старались экономить воду, чтобы в случае его долгого отсутствия не страдать от жажды. Но все равно, того что он приносил не хватало, и иногда приходилось грызть сухие макароны, так как есть больше было нечего. Планы побега и навязчивая идея освобождения не покидали нас. Например, мы планировали накалить растительное масло в сковороде, и когда придет наш мучитель, брызнуть ему в лицо кипящую жидкость, а потом – огреть его этой посудиной по голове. Мы даже несколько раз ставили сковородку на электрическую плитку, услышав его шаги наверху, но осуществить до конца задуманное так и не решались. Была большая вероятность провала нашего плана: вряд ли здоровый и сильный мужчина потеряет сознание от удара (да, и какой силы мог быть тот удар, учитывая наше физическое состояние?) хоть и горячим предметом, он, скорее, только разозлится, а следовательно, крепко накажет нас. Однажды мы придумали расковырять дырку в стене около люка. Тогда можно было бы влезть туда рукой и открыть засовы на дверцах. Это была безумная идея, во-первых, потому, что из подручных средств у нас был лишь маленький нож, а во-вторых, толщина стен превышала тридцать сантиметров – сколько нам пришлось бы ковырять ту стену, которая, как позже стало известно, в своей глубине и вовсе скрывала железную решетку. Мохов только отвратительно смеялся, глядя на наши нелепые попытки к бегству. Он-то знал, что его бункер можно покинуть только одним путем – через все открытые и ведущие наверх двери… Шансов выбраться на свободу не было, оставалось ждать счастливого случая… Каждый день мы спрашивали нашего мучителя, какое сегодня число и день недели, и однажды он принес нам настольный календарик. Потом в бункере появились небольшой пластиковый таз и мыло, чтобы мы могли соблюдать хоть какую-то гигиену. Поначалу мы думали что Лёша, помогавший Мохову заманить нас сюда, тоже будет приходить и насиловать нас, но шло время и единственным человеком, которого мы видели, был Мохов. Шел уже конец октября 2000-ого года, когда однажды насильник (я называла его так, а Лена звала его только словом «Сволочь») пришел и сказал, чтобы я обулась и надела пиджак. Я насторожилась, но послушалась. Вообще, вспоминая годы своего заключения, я прихожу к выводу, что Мохову необходимо было чувствовать, будто все в бункере происходит по нашему взаимному согласию: и секс, и беременность. Он мог нам сказать, например: «Я вас кормлю, пою, имею, разве вам плохо живется на моем обеспечении?». Скорее всего, этими словами, он убеждал себя, что не совершает преступление, а заботится о нас, он не хотел чувствовать себя преступником, но абсолютно точно являлся им. Я вылезла в предбанник и безучастно стала ждать дальнейших указаний. Мохов молча достал из кармана бельевую веревку и начал завязывать что-то вроде петли. «Неужели он хочет меня задушить?» – промелькнула мысль в моей голове. Не медля ни секунды, я кинулась перед ним на колени и стала умолять не убивать меня. – Дай руку, – вдруг попросил Мохов. – На улицу пойдем, погуляешь. От сердца сразу отлегло. Радость, что сейчас наконец-то увижу небо, затопила меня. Он привязал мою руку к своей, и мы поднялись наверх. Стояла беззвёздная ночь. Я вдохнула чистый свежий осенний воздух. Пахло травой, листьями, казалось, сам воздух такой густой, что его можно трогать каждой клеточкой тела. Очевидно, в саду росла антоновка, потому что яблоками пахло так, что кружилась голова. Моё обострившееся обоняние, казалось, чувствовало все оттенки этих запахов: ароматные, сладкие, медвяные, пряные, сочные, пьянящие… Было прохладно, но для меня это не имело значения: я была готова простоять так, вдыхая эти ароматы свежести целую вечность. – Ну, что, надышалась? – его голос вернул меня к реальности. – Идём за мной. Мы вернулись в гараж, и мучитель отвязал мою руку. Я села на кровать. Стало ясно, что наш бункер находится именно под этим убогим сараем. Мохов присел рядом со мной и неприятно потрепал за волосы: – Помыться бы вам надо, – сказал он. – Грязные, как собаки. Потом приказал раздеться, буднично уже изнасиловал и снова спустил в отвратительный затхлый подвал. Недели через две Мохов принес нам две большие канистры с водой и мы, наконец, помылись. Я попросила Лену отрезать мои длинные волосы – от грязи и плохого питания они стали сильно выпадать. Вместе с канистрами наш мучитель передал каждой из нас простые хлопковые трусы, футболки розового цвета и домашние шорты. Грязное постельное белье поменял на чистое. День походил один на другой. Мохов приходил вечером, передавал нам провизию, в основном это была тушёнка и макароны, пополнял запас воды и, буднично изнасиловав одну из нас, исчезал. Вскоре по нашей просьбе он принес нам двухкассетный магнитофон с радио – так в нашей темнице зазвучали голоса. Правда, удавалось поймать только две радиостанции: «Юность» и «Маяк», – но нам было достаточно и этого, ведь голоса из радиоприёмника вообще были нашей единственной связью с жизнью на земле… Новости, песни, которые слушают сейчас там, наверху, – всё это не давало сойти с ума… А вот кассеты не часто включали – казалось, что записи еще больше замыкают пространство. Постепенно у нас появлялись предметы быта: расческа, небольшое зеркальце, будильник, вата, примитивная кухонная утварь. Из развлечений – карты, которые принес нас тюремщик. Мы стали играть и раскладывать пасьянсы. На вопрос где мы находимся, Мохов не отвечал и лишь в конце 2001 года, когда он нам принес маленький черно-белый телевизор, переключая каналы, мы наткнулись на программу новостей и поняли, что обитаем в Скопине. Первая новогодняя ночь, проведенная в бетонной комнате, была, наверное, самой худшей из всех, что будут позже. 31 декабря Мохов кинул нам в бункер килограмм шоколадных конфет и исчез на несколько дней. Вид этих жалких шоколадок вызывал рвотный рефлекс. Есть не хотелось. Мысли о доме и родных не покидали меня ни на минуту. Я винила себя за то, что причинила маме такую боль и страдания своим исчезновением. Больше всего на свете я хотела вернуться домой для того, чтобы успокоить ее бедное сердце. Все мои воспоминания о прошлой жизни стали отчетливыми и ясными, и когда я погружалась в них, появлялось ощущение, будто я смотрю кино, где главная роль досталась мне. Я помнила диалоги, детали одежды, время года и суток, эмоции, вспоминая то или иное событие, связанное со мною. Было невероятно снова почувствовать то, что давным-давно пережито. Очень часто я думала о том, как мне хочется посидеть за школьной партой в окружении своих одноклассников, послушать тихий, умиротворяющий голос учительницы географии, рассказывающей о строении земли и ее климате; или выйти к доске, что я ужасно не любила делать, и решить задачу по математике; обрадоваться звонку с урока и побежать с подругами в столовую за вкуснейшими пирожками с повидлом. Все эти простые вещи, которым я совершенно не придавала значения, вдруг стали для меня невероятно ценными и страшно желанными. Было ощущение, что Вселенная перестала существовать, а я каким-то непостижимым образом выжила. И все, что мне оставалось сейчас, – это в своих воспоминаниях как кинопленку прокручивать каждую минуту, проведенную на той прекрасной, но почему-то исчезнувшей планете… 21 февраля мы отпраздновали день рождения Лены. Он прошел безрадостно… Если на свободе день рождения – это радость, подарки, гости, ожидание новой жизни, то здесь, на глубине шести метров под землей, не было ничего. Только безысходность и апатия. К концу марта моя подруга по несчастью поняла, что беременна. Мохов отреагировал на удивление спокойно. Но на все слёзные просьбы отпустить нас, он противно ухмылялся и продолжал твердить уже опостылевшее «на днях»… Но, конечно же, не отпускал. Все месяцы беременности Лена чувствовала себя очень плохо: сначала ее мучил токсикоз, потом – добавились боли внизу живота, головокружения, слабость. Как-то раз в самом начале ее положения. Мохов пришел к нам пьяным и потребовал в предбанник мою подругу. – Я не могу, меня тошнит, – сопротивлялась Лена. – Ты что теперь всю беременность отлынивать будешь?! – разозлился наш мучитель. Я предложила выйти к нему вместо Лены, но он отказался, а потом, достав из кармана джинсовой куртки газовый баллончик, брызнул в помещение и, быстро закрыв засовы, убежал. Мы начали задыхаться. Каким-то невероятным усилием отключающегося сознания я догадалась засунуть голову под кровать – оттуда, сквозь щели в полу, сквозил холодный, какой-то могильный воздух. Стало чуть легче. Этот случай, наравне с выключением света и мором голодом, повторялся еще несколько раз за время нашего пребывания в подземелье, если мы проявляли строптивость. В апреле 2001 года, когда уже растаял последний снег Мохов, разрешил мне подышать свежим воздухом через лаз в наш бункер. И я впервые за последние полгода увидела дневной свет, солнце, молодую траву, пробивавшуюся сквозь землю. В тот раз мне удалось рассмотреть его владения. Перед гаражом, метров на 15 в длину протянулся участок, предназначенный под грядки, в конце его – ограда из колючей проволоки, сквозь нее проглядывался соседский двор. Слева стоял высокий деревянный забор с воротами, через которые мы и заехали сюда той роковой ночью. По правую сторону темнели облезлые хозяйственные постройки. Мохов все время моей так называемой прогулки крепко держал меня за предплечье, но это было лишним, так как от плохого питания и недостатка кислорода я ослабла, сил, чтобы быстро выбраться наружу, не было. Но если бы у меня даже получилось выскочить из окошка, далеко бы я не убежала – со всех сторон был тупик. Чтобы как-то занять время, мы начали просить, чтобы наш тюремщик принес что-нибудь почитать. Сначала это были выпущенные еще в Советском Союзе журналы «Наука и жизнь» или старые газеты. Потом появились книги: «Анна Каренина», «Поднятая целина», «Архипелаг ГУЛАГ» и много другой классики. Однажды в стопке книг попался даже самоучитель по английскому языку. Лена, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, занялась его изучением. Было очень похоже, что Мохов просто сбрасывал нам стопки макулатуры. Потому что однажды между книг мы увидели даже старый, неизвестно как завалявшийся там, еженедельник. И вот пролистывая его, я и узнала полное имя нашего мучителя – на заглавной странице была запись, сделанная простым карандашом, – «Мохов Виктор Васильевич». Да, теперь мы знали, как зовут нашего врага. В том, что это его фамилия и отчество, сомнений не возникло. С самого начала нашего пребывания в плену мы начали молиться. Перед сном, приемом пищи или просто когда становилось совсем невыносимо, я и подруга по очереди зачитывали три короткие молитвы, напечатанные на бумажной иконке, которую Лена всегда носила с собой. Потом необходимость считывать их отпала, так как все слова отлетали от зубов. Я молилась за родителей, сестру, бабушку. Просила дать им веру в то, что я жива, терпения дождаться меня, сил не падать духом: Господь Всемилостивый и Всемогущий, помоги моей маме, унеси прочь все ее тревоги и утоли все печали. Сохрани ее доброе сердце от душевных мук и спаси от всех страданий. Отведи от моей мамы все недуги, телесные и душевные, исцели от всех болезней. Будь милостив, Боже, к моей маме, укрепи ее веру в Тебя и одари силой. Ради Матери Твоей, Пречистой Девы Богородицы, услышь мольбу мою. Не оставляй, Господь, мою маму в бедах и трудностях без Своей защиты. Яви ей Свою благодать и снизошли на нее безграничную милость. Ты всегда слышишь молитвы мои, идущие от самого сердца. Мама – это самое дорогое, что есть у меня. Прошу Тебя, Господи, о том, чтобы я всегда была ей благодарна за все, что она делает для меня. Молилась я и о том, что бы Господь не покарал меня последней карой – не дал забыть родные лица… Заключенные в этом подземелье, мы имели все шансы сойти с ума. Молитва Богу Всевидящему и Всемогущему – последнее прибежище отчаявшихся, тех, у кого не осталось уже никаких надежд на человеческую помощь и участие… Мама, я твои глаза забыла, Мама, я твой голос не узнаю. Ты меня уже похоронила, Но живая я еще. Живая! Не поверь ты, руки опуская,